Элиана из Эльмарии

Пролог

Запах старой бумаги, воска и едва уловимой пыли веков — вот истинный аромат моей жизни. Сегодня, как и вчера, и как позавчера, я провела пальцами по шершавому корешку фолианта, датированного XIV веком, с лёгкой, почти привычной горечью. «Хроники забытого королевства Альбарии». Боже, я, кажется, могу пересказать их содержание во сне, вверх ногами и на древнегреческом. Восстание баронов, падение династии Серебряного Льва, романтичные и, скорее всего, насквозь выдуманные баллады о рыцарях и их дамах. Иногда мне кажется, что я знаю о тех людях больше, чем о своих собственных соседях.

«Блестящий историк-медиевист». Так гласит моя визитка и страничка на сайте музея. В двадцать восемь лет — доктор наук, автор полудюжины статей в рецензируемых журналах. Гордость кафедры. И… профессиональная, выстраданная тоска, въевшаяся в самое нутро.

Мой кабинет — это мое крошечное, душное убежище, заваленное книгами и коробками с неописанными артефактами, которые, я уверена, никто, кроме меня, никогда не увидит. За окном плыл обычный лондонский вечер — серый, безнадежно дождливый, наполненный приглушенным гулом машин и жизнью, которая казалась мне такой плоской, выцветшей, как страница в дешевом учебнике. Я наблюдала за людьми на улице — они куда-то спешили, смеялись, спорили у входа в паб. Жили. А я… я существовала. Существовала в этом проклятом промежутке между прошлым, которое уже давно истлело, и будущим, которое, казалось, так и не наступит, застряв в вечном «сейчас» из пыли и пергамента.

Рутина. Каталогизация. Бесконечные таблицы. «Предмет № 734: Керамический черепок, предположительно XV век, место находки — Северное графство Йоркшир. Примечание: следы ремонта свинцом». Я с раздражением отложила ничем не примечательный черепок в сторону и потянулась к своей заветной, потрескавшейся чашке с едва видимой надписью «Историки правят миром… но только тем, который уже был». Горькая ирония, ставшая моим девизом.

Нет. Одиночество никогда не было для меня чем-то болезненным. Скорее, привычным фоном, белым шумом моей реальности. Вечера с книгой — не романом, а очередным научным трактатом о методах ведения осады в Высокое Средневековье — были нормой. Свидания, на которые меня изредка, из чувства долга, уговаривали подруги, заканчивались одинаково: вежливыми, пустыми разговорами о погоде и моей работе, которая вызывала у собеседников либо зевоту, либо нездоровый, наигранный блеск в глазах, вызванный образами из голливудских фильмов. Никто не понимал, что за рыцарями и замками стояли горы бюрократии, грязь и бесконечная, всепоглощающая смерть.

Я закрыла глаза, прислонившись лбом к прохладному, почти ледяному стеклу окна. Вот оно, моё великое приключение. Пыль. Тишина. Предсказуемость каждого дня, где самым захватывающим событием была находка нового, неучтенного черепка.

Но глубоко внутри, под толстенными слоями академических знаний, цинизма и взрослого скепсиса, тлела та самая искра. Та самая, что когда-то заставила семилетнюю меня, забыв про ужин, залезть на чердак к деду и с восторгом рассматривать его старые, пахнущие тайной и дальними странами карты. Та самая, что заставляла моё сердце биться чаще и предательски замирать, когда я читала не сухие факты, а живые, дышащие строки из дневников очевидцев — о походах викингов сквозь шторма, о турнирах, где решались судьбы, о загадочных исчезновениях целых экспедиций в туманах истории.

Я чувствовала это физически — смутное, настойчивое, щемящее чувство где-то под рёбрами. Ожидание. Предчувствие. Полный бред, конечно. Мой рациональный ум тут же яростно гасил эту искру, называя её «профессиональным выгоранием» и «юношеским романтизмом». Но по ночам, в том самом промежутке между сном и явью, когда барьеры рушатся, мне снились не лекции и не каталоги. Мне снились бескрайние зелёные поля под двумя лунами, шум незнакомого города, запах моря и дыма, и чей-то зов, тихий, но настойчивый, как эхо моего собственного сердца, зовущего куда-то за пределы этой библиотечной клетки.

Я открыла глаза. Дождь за окном усилился, заливая город слепым, холодным потоком. Ещё один вечер, ещё одна глава, ещё одна страница. Но сегодня это чувство — чувство того, что всё должно перевернуться — было особенно сильным, почти удушающим. Как будто сама Судьба, окончательно устав от моего бесконечного терпения и пассивности, наконец, натянула тетиву лука и готовилась выпустить стрелу. Прямо в сердце моей размеренной, предсказуемой, безопасной и такой мёртвой жизни.

***

А потом случилось это «незначительное» землетрясение. Всего 3,2 балла. Событие века для скучающих сотрудников музея и настоящая головная боль для меня. Протокол, этот свод идиотских правил, предписывал провести внеплановую инвентаризацию в самых старых и заброшенных запасниках, дабы удостовериться, что ни один шедевр не пострадал от толчков, которых никто даже не почувствовал.

Запасник №7. Самое сердце подвалов, место, куда даже уборщицы боялись заходить. Воздух здесь был густым, спёртым и сладковатым на вкус, как от разложения. Я включила фонарик, и его луч, словно нехотя, выхватил из липкой тьмы покрытые паутиной саркофаги, сложенные стопками античные амфоры с отбитыми горлышками и сундуки с потускневшей, почти чёрной позолотой.

Я методично, почти на автомате, сверяла номера на коробках со списком в планшете. «Ящик 12-А... ящик 12-Б...» Всё было на своих местах. Скука и раздражение начинали брать верх, и я уже мысленно составляла лаконичный отчёт: «Потери и повреждения отсутствуют», когда мой взгляд, скользнув по очередной стойке, зацепился за дальний угол помещения.

Там, за огромным, покрытым плесенью бюстом какого-то забытого римского императора, виднелся контур, не вписывающийся в общую геометрию стеллажей. Что-то большое, зачехлённое в грубый, потемневший от времени холст, стояло прямо на каменном полу, будто его свалили там впопыхах и навсегда забыли.

«Странно», — мелькнуло у меня в голове, и в груди что-то ёкнуло. Я не помнила этот объект ни по одному плану хранилища, ни по одной описи. Он был словно призраком. Смешно, если подумать, ведь я в такое не верю.

Глава 1

Сознание возвращалось ко мне волнами, как прилив, принося с собой сначала боль — тупую, ломящую во всем теле, будто меня переехал грузовик. Потом я почувствовала холод — сырой, пронизывающий до костей, исходящий от земли, на которой я лежала. И наконец, накатило полное, оглушающее осознание: всё вокруг было абсолютно, до ужаса чужим.

Я лежала на спине в колючих зарослях какого-то кустарника, впиваясь спиной в острые ветки. Первое, что я увидела, открыв глаза — это небо. И мое сердце провалилось куда-то в пятки. Над моей головой висели две луны. Одна — большая, холодная и знакомая, серебристая. А рядом с ней — ее меньшая сестра, испещренная кратерами и отливающая тревожным, ядовито-зеленым светом. Это не был сон. Не галлюцинация. То проклятое зеркало в бабушкином амбаре оказалось реальным. Оно привело меня сюда.

Стоны вырвались у меня сами собой, когда я попыталась подняться. Тело гудело, каждое движение отзывалось новой болью. Я стояла, пошатываясь, опираясь о ствол кривого дерева. На мне всё еще была моя привычная одежда — удобные джинсы, теплый свитер и легкая куртка, в которой я копалаcь в старых коробках. Теперь этот наряд казался нелепым и жалким маскарадом, костюмом клоуна на похоронах. Я автоматически полезла в карман за телефоном. Моя последняя связь с домом. Экран был темным и мертвым, хоть и без единой трещины. Ни заряда, ни сигнала. Полная тишина.

И тут до меня донесся шум. Но не привычный, оглушительный гул мегаполиса, к которому я привыкла за годы жизни в Лондоне. Это был гомон множества голосов, скрип дерева, мычание скота, далекий лай собак. Я выбралась из кустов и обомлела. Передо мной был город. Не иллюзия в зеркале, а настоящий, осязаемый, пахнущий дымом и навозом. Высокие, местами обветшалые каменные стены, остроконечные крыши, крытые темным деревом, и тревожные тени от факелов, пляшущие на брусчатке. Эльмария. Название всплыло в памяти само собой, будто его кто-то прошептал мне на ухо.

Жажда скрутила горло сухим узлом, а в животе заныло от голода. Это и погнало меня вперед, к воротам, где кипела жизнь. Толпа была пестрой и шумной: мужчины и женщины в грубых, поношенных шерстяных и кожаных одеждах, в плащах, гнали скот, сновали с корзинами, громко торговались у лотков с товарами. Я замерла, пытаясь понять их речь. Язык был полон гортанных звуков и странных оборотов, но что-то неуловимо напоминало древнегерманские наречия, которые я когда-то изучала на первом курсе. Общий смысл ускользал, как вода сквозь пальцы.

Первую, робкую попытку установить контакт я предприняла у лотка, где продавали хлеб — пышные, румяные буханки, от которых сводило скулы.

— Извините, — произнесла я на английском, робко указывая на одну из них. Голос прозвучал хрипло и неуверенно. — Я могу это купить? Мне очень нужно поесть.

Торговец, разодетый в неведомые старинные наряды, дородный мужчина с лицом, обветренным до состояния старой кожи, уставился на меня так, будто увидел призрака. Его глаза выкатились от изумления. Он что-то рявкнул, тыча толстым пальцем в мои джинсы и куртку. Его слова были обидными и грубыми, я поняла это по тону, даже не зная перевода. На шум стали собираться другие люди. Их взгляды — десятки пар глаз — были откровенно враждебными. В них читался страх, подозрение и... брезгливость. Будто я была чем-то грязным, заразным. С каждым сказанным словом, язык словно магическим образом начинал переводиться и вскоре до меня дошли их слова.

— Чужачка! — прошипела какая-то женщина, закрывая ладонью лицо своего ребенка и пятясь от меня. — Смотрите на её одеяния! Колдовские! Не иначе!

Ко мне подошел стражник, что стоял у ворот, звеня кольчугой. Старые доспехи скрипели, а в руках он сжимал длинное копье.

— Из какого ты селения, девка? — его голос прозвучал грубо и требовательно, а взгляд, тяжелый и недобрый, буравил меня насквозь. — Говори! Чей ты посол?

Я попыталась что-то сказать, соврать, что мой корабль потерпел крушение — первое, что пришло в голову из заученных исторических хроник. Но моя английская речь, мой акцент и полное, абсолютное незнание местных обычаев лишь разжигали их гнев. Они не понимали ни слова. Я видела, как их недоверие превращается в ярость. Кто-то с краю толпы, не выдержав, швырнул в меня комом липкой, холодной грязи. Он с глухим шлепком угодил мне в плечо, испачкав и без того грязную куртку.

Я опустила взгляд на грязное пятно, сглотнув ком отчаяния, подступивший к горлу. Внутри всё сжалось в тугой, холодный комок паники.

— Прочь отсюда, дурной глаз! — проревел торговец, и его крик подхватили другие. — Убирайся, пока ноги есть!

Сердце заколотилось с такой силой, что я услышала его стук в ушах. Паника, холодная и липкая, окончательно захлестнула меня. Я отступила на шаг, потом на другой, развернулась и почти побежала прочь от ворот, вдоль холодной каменной стены, под свист и насмешки, оставшись совершенно одна в этом чужом и враждебном мире.

Сумерки опустились стремительно, словно кто-то вылил на небо чернила. Стало холодно, по-осеннему, пронизывающе. Я шла, не разбирая дороги, просто удаляясь от враждебного гула главных улиц. Над головой плыли две луны — холодная серебряная сестра и её зелёная, тревожная спутница. Их свет отбрасывал на землю двойные, путающиеся тени, в которых я чувствовала себя еще более потерянной.

На самом краю поселения, там, где каменная кладка городской стены начинала осыпаться, я нашла заброшенный сарай. Он притулился к стене, словно гриб-паразит. Дверь висела на одной единственной ржавой петле и скрипела на ветру, как плачущий ребенок. Внутри пахло плесенью, перепревшим сеном и чем-то еще — резким, мышиным. Это было ужасное, унизительное убежище. Но это была крыша. Пусть дырявая, пусть пахнущая смертью, но крыша.

Я забралась в самый темный угол, на ощупь найдя груду чего-то шершавого — оказалось, это была старая холстина, пропахшая потом и скотом. Я накрылась ею, свернувшись калачиком, пытаясь сохранить хоть каплю тепла. Холод пробирался сквозь тонкую ткань моей куртки, забирался под кожу, до самых костей. Желудок сводило от голода пустой, болезненной судорогой. Слезы подступили к горлу, горячие и горькие, но я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.