Элизиум. Книга 1. Рок

Часть первая. Пролог

Когда-то давно я жил в Москве и звался Евгений Цветков. Я очень боялся зреющей смуты, ознаменовавшей начало двадцатого века в русской истории. В свои двадцать лет я чувствовал ее сердцем, как, наверное, не чувствовал никто вокруг…

Сквозь тьму небытия тупым тусклым лезвием стал прорезаться маслянисто-серый свет. Некая сила мучительно выталкивала его из мрака, как из материнской утробы, навстречу зябкому и неприветливому миру. Он еще не был в силах задаться вопросами: «Кто я? Где я нахожусь и почему?» Но он уже чуял, что пробуждение станет худшим открытием в его жизни. Жизни, которую он не мог вспомнить до последнего момента.

Мои беззаботные друзья не понимали меня. Я сам себя не понимал. И как-то раз обратился за помощью к корифею психологии, мнимому филантропу доктору Беннетту. Беннетт отправил меня на сеанс магической игры к таинственному иллюзионисту Мсье Фантазму, открывшему мне врата в иной мир… в Пандемониум. Кажется, всю эту историю имело бы смысл назвать «Пандемониум»!

Чьи-то голоса смутно, как сквозь толщу воды будоражили и царапали слух. Мужской и женский. Несмотря ясность отдельных слов, смысл разговора едва ли можно было уловить. Кажется, речь шла про мелкие монеты, про христианскую добродетель и про опасность простудиться в холодную погоду.

«При чем здесь это все?»

Вместе двое темных волшебников, подчинили меня себе, превратив в медиума, необходимого доктору для его страшного ремесла. Он насылал на людей проклятия, обеспечивая себе этим хороший доход, словно наемный убийца. Я был при нем кем-то вроде оруженосца или живого щита.

Он почувствовал, что чем-то уютно накрыт, будто бы одеялом. Холод больше не лез под одежду. В коленях сделалось чуть теплее. Вязкое бессилие мешало ему даже на ощупь определить причину этой перемены. Перед глазами все еще плыл, то оживая, то угасая, болезненный морок. Он тщетно пытался полностью открыть их. Голоса уже смолкли.

Беннетт научил меня отделяться от тела во сне, в виде астральной сущности и вместе с ним добираться до разума жертв. За время рабства, пребывая в чужих снах, я, против своей воли, помог доктору загубить немало жизней. Побывал в зловещем особняке, где познакомился со слепой красавицей Селеной, ставшей моею близкой подругой.

К пробуждению назойливо примешивались строки из стиха про майскую ночь. Очень своеобразного, воздушно лиричного, пусть и излишне слащавого, как смесь сахарной патоки и цветочного нектара, опрысканного тончайшими духами лаванды. Такой стих он мог написать только очень давно. Безнадежно давно. Как и все лучшее, когда-либо написанное им. Он помнил это, несмотря на черный провал забытья.

В конце концов, не выдержав, я обратился за помощью к одной своей знакомой: юной ведьме Альцине, которая презирала меня, но согласилась помочь избавиться от страшного покровителя. Однако план сорвался. Беннетт явился к Альцине и убил ее: я сам видел ее труп. Я был уверен, что стану следующим…

Свет уже наполовину разодрал бессильные веки, и сквозь слезящееся марево начали проступать черные силуэты голых деревьев, которые тут же заслонило что-то напоминающее темный полицейский китель с блестящими пуговицами. Очевидно, это он и был.

После Октября я в последний раз встретил доктора, пытавшегося бежать из Москвы. Доктор хотел вновь использовать меня, но завязалась схватка, в ходе которой я… кажется, лишил Беннетта жизни. Иначе бы он убил меня! Так вышло. При нем была его бесценная коллекция магических препаратов, которую я выбросил в подвал.

Тычок дубинки и грубый голос вернули его в действительность.

Евгений оказался на холодной бульварной скамейке, накрытый чужим пальто. Вокруг тускнел в сумерках серый промозглый день. Рядом стоял недовольный полицейский. Сыпал мелкий снег.

Он не знал о себе ничего!

Искатель смерти

(полугодом ранее)

Щедрое июльское солнце золотило сочно-зеленые пастбища и зреющие поля, раскинувшиеся до самого горизонта. По дороге, ведущей в Ханли-Касл, сверкая хромированными деталями и ровно рыча, несся дорогой белый кабриолет.

Развалившийся на заднем сиденье владелец авто накрыл лицо белой летней шляпой, словно пытался вздремнуть, устав от созерцания загородных красот.

Ему было лет сорок. Холеное бледное лицо из тех, что бывают лишь у очень богатых ценителей ночной жизни, с по-детски капризным ртом и необычайно бесстрастными, блеклыми глазами, под которыми уже начали скапливаться нездоровые мешки. Вялая черная прядь безвольно спадала на лоб.

– Знаешь… я, наверно, подарю эту колымагу тебе, – промурлыкал джентльмен из-под шляпы. – Будешь сдавать в прокат, наживешь состояние.

– Сэр… – запыхтел водитель. – Я ну… п-право же…

– Это не шутка. Бери, пока дают! Если не хочешь зарабатывать на ней, можешь кататься сам. Налейся пивом и вмажься в какой-нибудь столб, чувствуя себя миллионером. Ха-ха! Ладно, не обижайся… Но я же вижу, что она тебе нужна. С какой нежностью ты лапаешь руль, как трепетно проводишь тряпкой по стеклам – я так даже к любимой женщине прикоснуться не сумею.

Он cдвинул на голову шляпу, щурясь от лучей, устремил тоскливый взгляд на далеко белеющую в зелени лугов россыпь овец.

– Наслаждайся этой жизнью… пока можешь.

Спустя час они подкатили к берегу реки.

Водитель в изумлении затормозил и приподнялся с сиденья, не веря своим глазам.

Каменный мост через реку был разрушен. Причем разрушен давно, так что громоздившиеся на дне обломки уже позеленели и махрились водорослями.

– Что за черт… – пробормотал водитель. – Ну и глушь!

За рекой, обнесенная ажурной оградой, высилась громада ветхого особняка, в котором, кажется, никто не жил уже лет тридцать. Многие окна были выбиты, сад превратился в дикие дебри с белеющими призраками статуй.

– Посмотри по карте, – посоветовал хозяин. – Они же не могли нас обмануть.

Водитель достал из ящика для перчаток дорожную карту и развернул ее. Ошибки не было.

– Но здесь никто не живет, – проворчал водитель, почесывая затылок. – Даже если б и жил…

– Это здесь!

– Я вас туда не довезу. Это н-невыполнимо.

– Почему? А в обход? Доехать до Ханли-Касл, там наверняка есть мост…

– Вон, посмотрите, – водитель указал на противоположный берег, обегая его опытным взглядом.

В полукилометре позади особняка глухой стеною с востока тянулся корявый, сумрачный лес. На западе почва вздымалась крутым холмом, окаймленным внизу каким-то до странности мертвым сухим, колючим кустарником, напоминающим проволочные заграждения на линии фронта. Сбегающая вниз по склону тропинка терялась в ухабах. Казалось, в столь неудобном расположении дома был чей-то ехидный умысел.

– Та дальняя дорога проходит за лесом. Напрямик – не меньше часа пешком, и то если не заблудимся. Машину страшно оставлять: шпана деревенская обчистит и зеркала обломает.

– Что за кретинизм!

– Мост, сэр… Был бы цел мост…

– Они смеются надо мной! – вспыхнул джентльмен, и его бледное лицо исказилось судорогой.

Он выскочил из машины, сжимая трость.

– Нет, эти твари будут разговаривать с моим адвокатом! Дьявол! Им это не сойдет! Я не соглашался на эту хибару, до которой еще черта-с-два доберешься!

Водитель нерешительно приблизился к обрывистому берегу и, что-то заметив внизу, опустился на корточки.

– Сэр!

Хозяин не сразу удостоил его вниманием.

– Сэ-эр! Там лодка!

Внизу, и правда, покачивалась на волнах привязанная к прибрежным кустам маленькая деревянная лодчонка с веслами.

– И что?

– Я так думаю, что… она тут для вас. Больше ею некому здесь воспользоваться.

– Я в нее не сяду! – с брезгливым негодованием усмехнулся хозяин. – Это... п-просто насмешка! За кого они меня держат?!

– Ну-у… по-другому только вплавь. Или мы даем крюк и идем через лес.

– Проклятье! Н-да…

Он с тревогой посмотрел на свой превосходный белый костюм и изящные летние полуботинки.

– Рехнувшиеся скоты!

Кряхтя и хватаясь за космы травы, слуга и хозяин кое-как сползли по обрыву к воде. Джентльмен с величайшей осторожностью залез в лодку, словно боясь, что та перевернется от его первого прикосновения. Водитель сел за весла.

Потом подъем на берег, немногим приятнее спуска. Испачканные в глине брюки, стоившие джентльмену новой вспышки гнева. Наконец, они стояли у ворот особняка.

– Ты можешь идти, Эд.

– Э-э…

– Садись в лодку, плыви к машине и езжай домой! Машина твоя, как я уже сказал!

– Н-но… как же…

– Ну или не твоя – к черту! Исчезни!

Мистер Коллингвуд

– М-мистер Морель! Я т-так рад вас в-видеть! – осклабился в деревянно-вымученной улыбке мистер Коллингвуд, когда Морель, сонно пошатываясь и держась за перила, стал спускаться по лестнице к столу.

– Да… Доброе утро!

Морель криво уселся на услужливо выдвинутый горничной стул, чуть не угодил локтем в тарелку с овсяной кашей.

– Я не голоден. Кофе!

Он протер глаза.

– Как п-провели ночь?

Напротив него, ссутулившись, сидел уже виденный им однажды полноватый человек, с каким-то отчаянно-жалким, конвульсивно дергающимся, точно готовым в любой момент расплакаться, лицом. Брови съехались неровным домиком, виноватая кривозубая улыбка навевала мысли о гротескных иллюстрациях из детских книжек.

– О! П-простите! Я н-не т-то имел в в-виду, – тут же испугался хозяин дома, замахав руками. – Я х-хотел лишь уз-знать, ка-как вы спали?

«Заткнись!» – мысленно потребовал Морель.

Он презирал заик.

В мозгу по-прежнему стоял терпкий дурман. Стоило лишь качнуть головой, и муть, поднявшись густым облаком, заволакивала остатки мыслей.

– Вполне. Она была… прелестна.

– Э-ы к-кто?

– Ну эта… змееподобная… Как ее?

Коллингвуд озадаченно вытянул лицо, став чем-то похожим на изумленно-грустного переевшего Пьеро.

– Эта…

«Не могла же она мне привидеться?» – промелькнула смутная догадка. – «Или могла?»

– Неважно. И вообще, раз уж я начал убивать себя, может, вы как-нибудь избавите меня от ваших расспросов?

Морель ощущал раздражение. Его вдруг взбесило, что кофе до сих пор не подан, а перед ним еще стоит эта дурацкая каша с желтыми разводами масла и вяло вьющимся паром. Воспоминание о раздавленном годе жизни стиснуло сердце когтистой лапой.

– Свои деньги вы получите до последнего пенни, мистер Коллингвуд. Так что не стоит устраивать спектакль человеколюбия…

Наступило минутное молчание. Было слышно, как хозяин нервно стучит ложкой, точно стараясь заесть скверное впечатление от разговора.

– Простите, у меня… Я как будто встал не с той ноги, – несколько смягчившись, промолвил Морель, когда кофе был принесен.

На смену убаюкивающей муторности приходил свежий утренний подъем.

– Н-не ст-тоит, это й-я виноват.

– Ко мне в видениях… или наяву являлась одна татуированная особа. Она реальна?

– Э-э… в-вполне возможно. Меня же н-не было д-дома в тот день.

«Странно…» – подумал Морель.

– А у вашего дворецкого… его зовут Себастьян, так?

– А-а да.

– У него вроде бы есть мелкий помощник-карлик.

Существование желтокожего гомункула Питера вдруг показалось Морелю еще менее правдоподобным, чем визит женщины-змеи.

«Таких существ на свете просто не бывает. Он же даже не человек!»

– А Па-питер! Д-да, он-н с-служит здесь.

– Хм…

– Я п-причастен к е-его созданию, – не без гордости признался Коллингвуд.

Мореля передернуло.

Хозяин озарился улыбкой и три раза хлопнул в ладоши.

Сперва Морель решил, что он таким образом зовет прислугу. Но очень скоро из коридора донесся частый, звонкий топот детских ножек, и Мореля передернуло второй раз.

– Нет!!! Я не желаю его видеть!

– О-о, па-па-па-простите!

«Господи, он же обещал его запереть…»

Морель уставился в кофейную чашку, сделал из ладоней шоры, чтобы не осквернять свой взор.

Он слышал, как, щелкнув, приоткрылась дверь, и Коллингвуд, отчаянно шикая и взмахивая руками, велел Питеру исчезнуть.

– Черт побери, я разорву договор и оставлю вас без гроша! Если еще раз… Вам ясно?

– А… м-м… Я п-приношу в-вам с-св-вои…

– Извинения! Да-да-да!

Морель брезгливо пригляделся хозяину, прикидывая, каким образом этот корчащийся пингвин мог быть «причастен» к созданию того, что только что стояло в дверях.

«Каббалист, декадент… к тому же, явно недоразвитый… До какого дна скатился этот урод?»

– А, кстати, где ваша семья? – Морель вспомнил, что перед ним, как он прежде был уверен, сидит семейный человек.

– Д-дети ра-разъехались, ж-жена в п-пансионате… лечится от д-депрессии. Ма-матушки н-нет уже т-три года.

Лицо Коллингвуда на мгновение исказилось мучительной тоской.

– Если честно, сперва я подумал, что само ваше приглашение – какой-то мерзотный трюк. Особенно, когда мне пришлось переплывать реку на лодке. У вас же не так все скверно с финансами, почему вы не почините мост, не отреставрируете дом, не вырубите эти чертовы кусты?

– Они бы н-не одобрили, если б я эт-то сделал, – прикусив губу промолвил Коллингвуд, многозначительно обводя взглядом зал.

Крысиный король

Дни проносились, как вагоны экспресса. Морель уничтожал шарики один за другим, предаваясь всепоглощающим, все более сумасшедшим наслаждениям, которых прежде не мог нафантазировать даже в самом смелом бреду.

В свободное от страстей время он мрачно шатался по дому и окрестностям. Болтал с Коллингвудом, хамил Себастьяну, хватал за талию молодую горничную, имя которой почему-то никак не мог запомнить. Периоды безмятежной апатии сменялись взрывами злости и наплывами предсмертной хандры.

Что определенно радовало Мореля, так это хорошее самочувствие и ни на йоту не меняющееся отражение в зеркале.

«Старость – вот истинный монстр! А не смерть…»

Постепенно частые погружения в мир грез начали воздействовать на разум Мореля, вводя его в полупьяное, расслабленное состояние. Это было именно то, к чему он стремился. Если бы кто-то теперь сказал Морелю, что на него готовится покушение, и за любым кустом может прятаться вооруженный убийца, это показалось бы ему крайне оригинальным и даже забавным.

Однажды, гуляя по деревне, Морель пнул тявкнувшую на него таксу так, что та отлетела на два метра, вызвав истерику у пожилой хозяйки. Ничего, кроме игривого желания пнуть напоследок саму хозяйку в его сердце не проснулось.

Что слегка тревожило Мореля так это последняя часть договора, согласно которой его напоследок должны были еще и как следует удивить. Он понимал, что в его текущем состоянии удивляться больше нечему и незачем. Это все равно, что пытаться рассмешить профессионального клоуна или разжалобить матерого палача. Однако, если этот пункт не будет выполнен, все полетит к чертям, и придется еще какое-то время влачить свое существование в этом убогом мире с чувством неоконченного дела.

– А ваши завтрашние гости, надо полагать, тоже любят кататься на лодочке? – вяло спросил Морель, пока Коллингвуд, скрипя уключинами, неумело греб к берегу.

– Н-нет, о-они п-предпочитают другой сп-пособ.

– И какой же?

– Вы м-можете ув-видеть завтра, – дергающееся лицо Коллингвуда вновь исказилось гримасой улыбки. – П-после восьми в-вечера.

– Интересно…

Морель так ничего и не увидел, потому что проснулся в одиннадцать. Если бы не спонтанный дневной сон, его глазам представилось бы в тот вечер интереснейшее явление. В густых сумерках, когда в лесной чаще визжали сипухи, а над горизонтом сияла багряной монетой полноликая луна, к рухнувшему мосту один за другим съезжались дорогие автомобили и солидные конные экипажи. Выходившие из них, прекрасно одетые люди, сверкая бриллиантами, постукивая тростями и непринужденно болтая, направлялись к провалу моста. Стоило им достигнуть края, как мгновенная зеленая вспышка в долю секунды перемещала их на другой берег, где они столь же спокойно продолжали путь. Каждого из них, традиционно склоняясь, приветствовали на ступенях дома Себастьян и Питер.

Клуб «Крысиный король» (названный так вопреки воле сорока восьми из сорока девяти его членов) отмечал свой полувековой юбилей. В самом главном, сверкающем едва ли не дворцовой роскошью зале горела многоярусная люстра и деликатно-тихо услаждал слух невидимый оркестр. Многометровый стол ломился от великолепных, точно нападавших за вечер с неба, дымящихся блюд, холодных закусок и изысканной выпивки на любой вкус. Занятые делом официанты в белых фраках и облаченные в красное, застывшие у дверей лакеи в париках дополняли картину.

– Д-доб-бро п-пожаловать! П-прошу! – Коллингвуд в черном тесном фраке (теперь уже до карикатурности похожий на огромного пингвина) с зардевшимся лицом горячо приветствовал каждого из гостей.

Все происходило до странности обыденно: ни торжественных речей с фанфарами и овациями, ни хорового пения гимна, ни даже громких тостов не прозвучало в этом, как будто созданном для праздничного сотрясания воздуха, зале. Все прекрасно знали друг друга, а также то, что их общее дело (если это можно было назвать делом) не стоит каких-либо упоминаний. Поглощение яств и напитков, разговоры о политике и курсах акций, кокетливые сплетни и самодовольные рассказы о семейно-светской жизни – все, что занимало гостей.

Мистер Коллингвуд, преисполнясь нежности, смотрел в застывшие молочно-голубые глаза своей племянницы: слепой от рождения полу-альбиноски по имени Селена. Болезненно-хрупкой девушки лет двадцати семи, с тонкими чертами лица и бледным, чуть розоватым оттенком кожи, чем-то напоминающим речной перламутр.

– Сч-частье д-для меня – это к-когда вы не ст-традаете, Селена!

– Спасибо.

– Я-а н-надеюсь, ч-что ваш п-папа еще приедет к-к нам здоровый и па-полный сил.

– Благодарю вас, дядя.

– Он при смерти, Стюарт, и вы это прекрасно знаете, – с железным спокойствием произнесла бабушка Селены: высокая, чем-то похожая на мрачную, оставшуюся от разрушенного замка, башню, седовласая особа с резко отточенным профилем и высокомерным, пронзающим взглядом хищной птицы.

Она неподвижно стояла в закрытом, глухом, словно сутана, черном платье, скрестив на плечах костлявые кисти белых рук. На ее груди по-старинному тускло поблескивал крупный изумрудно-сапфировый кулон в оправе красного золота, явно не догнавший моду на три-четыре столетия.

Рядом с облаченной в светлое платье Селеной она напоминала ночную мглу, неуклонно следующую за туманным осенним днем.

Зло без маски

В следующий миг вспыхнул свет. Рубище упало с плеч монстра, и он превратился в трех размалеванных клоунов, сидевших друг у друга на плечах. Нижний умудрялся при этом стоять на двухметровых ходулях с деревянным ступнями, средний сжимал в руках две длинные палки граблеобразных «рук», а верхний держал на уровне головы два голубых фонарика.

– Аха-ха!

– Хо-хо!

– Хи-хи!

Воскликнули они по очереди, улетая в акробатическое сальто.

Всю следующую минуту клоуны носились, кувыркались и давали друг-другу пинка на глазах у ошарашенной публики.

Первым зааплодировал неизвестно откуда взявшийся среди гостей пожилой сухопарый мужчина, с обветренным лицом, тонким, почти карикатурным орлиным носом и ледяными бесстрастно-насмешливыми глазами. Зачесанные назад гривой серебристые волосы и, несоответствующий торжественности вечера, пестрый наряд с клетчатой жилеткой и старомодным пышным галстуком довершали специфический образ.

Господин резко встал из-за стола и, балетно пританцовывая, подлетел к беснующимся клоунам, смеясь и продолжая хлопать.

– Шедеврально! Бесподобно сыграно, ребятки! Вы всех тут поставили на волосы! Браво!

За столом понемногу начинали приходить в себя. Кто-то облегченно смеялся, кто-то вытирал со лба испарину, кто-то, вставая на ослабших ногах, кричал: «Рейнеке! Мы рады вам!»

Клоуны, разом повалившись на спины, также одновременно подпрыгнули, завершив свой номер долгим неподвижным стоянием в разных позах.

– Это достойно самой щедрой платы! – заявил тот, кого называли Рейнеке.

Он вынул из кармана горсть драгоценных камней.

– Как и обещал, я дам вам их столько, сколько вы сможете сожрать! Шарль – ты первый!

Клоун послушно раскрыл рот, по собачьи высунув язык.

Седой господин аккуратно скормил ему награду.

– Андре, давай ну! Сделай пте-енчика!

Второй клоун открыл рот, и следующая порция драгоценностей отправилась ему в глотку.

– Рафаэль!

Третий клоун заглотил аж полторы горсти камней, перед этим притворно прожевав их.

– Классные ребята! – вздохнул Рейнеке. – Познакомился с ними в Бельгии. Бродячие циркачи… Ах, пардон! Комические артисты.

Он махнул троице рукой.

– Вас доставят домой. На границе не задержат. Валите!

Клоуны, тотчас поклонившись, встали на руки и на них же друг за другом промаршировали в холл.

Весь зал самозабвенно аплодировал. Весь, кроме Селены и ее бабушки.

– Только не говорите, что это была плохая идея!

Рейнеке, широко осклабившись, хлопнул в сухие ладони. Черные щели зловеще пролегли в уголках его рта.

– Пошло и мерзко, – холодно отчеканила бабушка Селены.

– Леди Бернгардт, вы, как всегда, беспощадны к любым проблескам юмора! Ваша веселая пра-пра-пра-прародительница фея Моргана сочла бы это проявлением запредельного снобизма вашей натуры. Если бы знала такое слово.

По столу пробежала волна смешков. В иной раз никто не посмел бы смеяться над баронессой Корделией Люцией Мореллой Бернгардт, но сейчас был подан отчетливый сигнал к действию.

Тот, кого здесь называли Рейнеке в честь его любимого литературного героя Рейнеке-лиса, не имел ни имени, ни фамилии. У него был ряд прозвищ, вторым по известности из которых был Песочный человек (позаимствованный из главного кошмара Гофмана).

Рейнеке был сильнейшим волшебником в мире и мог бы считаться старейшим из людей. Если бы был человеком. Родившись еще в шестнадцатом веке, он, по слухам, заключил сделку с самим дьяволом (которого предпочитал именовать то родителем, то матерью, то даже частью самого себя), был казнен, восстал из мертвых и обрел потрясающие разум способности, имевшие место, разве что, в древних сказаниях у таких глыб, как Мерлин, Джеди и Абэ-но Сэймэй.

Существовала, впрочем, и более жуткая версия. Многие всерьез полагали, что Рейнеке пришел в мир не из материнской утробы, и был в реальности ничем иным, как прямой эманацией дьявола, разгуливающей по земле в человеческом обличии. Сам Рейнеке предпочитал не давать внятного ответа и часто рассказывал взаимоисключающие истории о своем прошлом (благо, ловить его на лжи не смел никто). О нем ходили чудовищные слухи, однако в добрых компаниях он вдруг представал совершенно обычным праздным кутилой, веселым демагогом и отвязным остряком.

Темные маги испытывали к нему будоражащую смесь восхищения, страха, почтения и брезгливости, как к ожившей плотоядной рептилии из Мезозойской эры. Но, все же, считали Рейнеке скорее первым из людей. Светлые фанатично ненавидели и боялись его, решительно веря в его адскую природу. Правительства и деловые круги всех стран знали о его существовании и порой в глубочайшей тайне заключали с ним договоры.

Он не стремился к власти над миром, не был одержим никакой идеей, он ничего не хотел и ничего не ждал. Он просто жил, неведомыми способами продлевая свой бесконечный век.

– Сейчас я бы мог произнести кучу словесного мусора в адрес нашей замечательной компашки, – развязно заговорил нечеловек. – Н-но… откровенно говоря, я уже не в том состоянии. Дорога и вино – убийственная смесь…

Ахиллес и черепаха

Морель проснулся уже давно, однако не испытал ни малейшего желания спуститься к застолью. Ему было плевать.

Комната была похожа на хлев. Точнее на хлев животного, которое ни в чем не знало себе отказа. На полу и на мебели стояли пустые бутылки из-под спиртного, валялись раздавленные окурки сигарет и сигар, трубка для курения опиума, открытки непристойного содержания, золотистые обертки от конфет, детская железная дорога с лежащим на боку паровозиком, разбитый вдребезги граммофон, череп мартышки и револьвер с одним патроном. В воздухе стоял еще не выветрившийся до конца запах рвоты. В хрустальной вазе покоилась одна единственная, последняя золотая горошина.

Лежащий на измятой постели в халате и пижамных брюках Морель окинул вошедших затуманенным взглядом.

– О-о! Я уж думал, обо мне все забыли!

– Это г-глава нашего к-клуба, па-познакомьтесь, – без улыбки, едва справляясь с голосом, произнес Коллингвуд, кивнув на Рейнеке.

– Приветствую, глава!

Морель вяло взмахнул рукой, и Рейнеке благосклонно кивнул в ответ.

– Что-то вы плохо выглядите, Стюарт! Хватанули лишнего? Ох, а я… Как видите, мне осталось совсем ничего, хе-хе!

Он указал глазами на вазу.

– Впрочем, я подумал… Мне это буквально сегодня утром пришло на ум… или вечером, черт его знает. В общем… жизнь слишком прекрасна, чтобы вот так ее закончить! Как вы считаете?

Коллингвуд нахмурился, потом зажмурил глаза и дважды мотнул головой.

– Ч-что?

– Я убедился, что эти шарики совершенно безвредны для моего здоровья. Это чертова мистификация! Какая-то дурацкая, символическая туфта для любителей ваших ритуалов. А раз так, то… я передумал. Контракт будет аннулирован!

Коллингвуд шумно выдохнул сквозь зубы, трезвея с каждой секундой.

– Не волнуйтесь, я оплачу стоимость проживания и всех этих игрушек. Моя чековая книжка в ящике стола!

– Вы… М-мы па-п-подписали к-контракт! – трясясь, прошипел Коллингвуд.

– Который вы, кстати, до конца не выполнили. Вы должны были меня поразить, но то, что вы мне показали курам на смех!

– Что именно? – заинтригованно спросил Рейнеке.

– Они вам расскажут, – усмехнулся Морель.

Стоявший сзади Себастьян жестом пригласил Рейнеке выйти в коридор.

– Мы показывали ему разные трюки, милорд, – говорил он вполголоса. – Все без толку.

– Кажется, мы имеем дело с нигилистом?

– Он не нигилист, он идиот! – тихо засмеялся дворецкий, скаля три осколка-зуба. – Мы показали ему, как оборотень из человека превращается в чудовище…

– Где же вы нашли оборотня?

– Ну не сказать, чтобы уж нашли… показали на кинопленке. Он ответил, что в новых американских фильмах эффекты получше!

– М-м…

– Я не зря говорю, что эрмы тупее свиней!

– Н-да, это трудный случай! У меня зреет одна идейка. Надо только сказать Стюарту, чтобы не вздумал его отпускать.

Когда они вернулись в спальню, Стюарт конвульсивно дергался в бессильном гневе, воюя со своим языком. Морель потешался над ним:

– Я не могу вести разговор с тем, кто не умеет толком говорить! Пожалуйста, напрягитесь! Скажите, наконец, без этих ваших «па-па-па», что конкретно вас не устраивает?

Полтора десятка любопытных глаз молча наблюдали за странным поединком. Никто из гостей не был знаком с условиями сделки, и потому не спешил вставать на сторону хозяина.

– В-ваши об-бязательст-тва… Вы их на-нарушили!

– На-на-на-нарушил! И что вы мне сделаете?

Морель присел на кровати и пристально оглядел гостей, явно вертя в голове какую-то скользкую догадку.

– Кстати, а миссис Коллингвуд, ваша жена, до сих пор в пансионате? – спросил он, многозначительно ухмыльнувшись. – Может, ее вообще не существует? Как и ваших детей?

Его кривой, влажный рот ощерился издевательской улыбкой. Стюарт бешено мычал, тараща глаза и наливаясь кровью, как постельный клоп. Морель понял, что попал в десятку.

– Вы что, до сих пор один? Как же так? Может, хех… какие-то проблемы со здоровьем?

Стюарт бросился на Мореля, опрокинул его на подушку и начал молотить кулаками. Морель отбивался, яростно вереща.

Спустя долю минуты Коллингвуда оттащили. У него была разбита губа. Морель ошарашенно вытер пальцами, бежавшую из носа струйку крови.

– Что-о?! – протяжно взвизгнул он. – Вы… вы заплатите за это! Это же п-попытка убийства! Все видели? А-а да, вы же все с ним одна компания!

Он лихорадочно осмотрелся, подхватил с пола револьвер и направил в толпу дрожащей рукой.

– Вызывайте машину! Чего вы ждете, уроды! Машину! Вы все у меня пойдете под суд, шайка убийц! Где мои вещи! Себастьян!

Вместо дворецкого ему навстречу, спокойно улыбаясь, вышел Рейнеке.

– Дорогой мистер Морель, от лица всего клуба я приношу вам глубочайшие извинения.

Месть

Маятник пробил трижды, возвещая час демона. Время, когда ни один порядочный человек уже не выйдет за порог, когда даже ночным убийцам хочется бросить все, бежать домой и зарыться в постель. Луна вызывающе сияла в небесах, налитая червонным золотом. Тени деревьев в ее призрачных лучах казались отдельными, почти живыми существами, притаившимися на земле.

– Подумать только, я совсем забыл… – изумленно промолвил Рейнеке, подставляя бокал для новой порции янтарного вермута. – И ведь никто не решился мне об этом напомнить, видимо считая себя недостойным моего внимания! Ох, друзья, как же вам еще далеко до свободолюбивых крыс! Мы начинаем нашу великую игру! Пусть все, кто шляется по дому, немедленно идут сюда. Все! Включая прислугу!

Когда, вновь собравшийся за столом в полном составе «Крысиный король» затих в будоражащем предвкушении, Рейнеке обежал присутствующих взглядом и разочарованно скривил рот.

– Ну а где же э-э… где наша слепая овечка?

– В библиотеке, как всегда, – с усмешкой вздохнул Себастьян. – Ее предупредили.

– Что за удовольствие читать на ощупь? Зовите! Зовите ее, ну!

Ждать почти не пришлось. Спустя несколько мгновений в зал тихим призраком вошла Селена и с безучастным видом опустилась на свободный стул.

– Леди и джентльмены! – торжественно начал Рейнеке. – Нечисть уже вовсю резвится под луной, а, значит, пришел час самой захватывающей и приятной части нашего вечера! Но прежде…

Он коснулся взглядом леди Бернгардт, сидевшей в противоположном конце стола, с Селеной по правую руку и с Иоганной по левую.

– Прежде я хочу искупить свою вину перед той, чьи чувства я сегодня то и дело оскорблял своими дурацкими шутками и презрением к чуждому мне благочестию.

За его спиной из полумглы выступил слуга. Он был почему-то облачен в черный балахон, словно средневековый монах, и нес на подносе золотой узорчатый кубок, наполненный бесценной, судя по великой осторожности его телодвижений, жидкостью.

Рейнеке взял с подноса кубок, подошел к леди Бернгардт и приклонил перед ней колено.

– Пейте, миледи!

Высокомерие не позволило баронессе в полной мере выказать свое немалое изумление. Она молча приняла кубок из рук Рейнеке и недоверчиво коснулась его морщинистыми губами, словно ожидая подвоха.

– Бедный эрм не напрасно отдал нам свои годы, – загадочно пояснил Рейнеке.

Леди Бернгардт вновь и вновь припадала к кубку, потом вдруг замерла, прислушиваясь к эху каких-то глубинных метаморфоз, происходящих внутри ее тела.

Ее лицо начинало молодеть. Морщины исчезали, словно легкие карандашные штрихи от прикосновений ластика. Кожа полнела и наливалась жизнью. Кости и голубоватые вены на руках, как в молоке растворялись в набегающей плоти. Наполнялись цветом и блеском седые волосы. Глаза обретали прежнюю глубину, становясь опасными и цепкими, точно в них подмешали живительных чернил.

Это была уже не та грозная старинная башня, какой леди Бернгардт знали последние двадцать лет.

Все затаили дыхание. Иоганна впервые смотрела на бабушку дольше трех секунд подряд. Неспособная видеть Селена ощущала преображение каким-то особым ясным чувством.

Теперь ей было уже не пятьдесят и даже не сорок пять. Возраст отступил к прекрасному рубежу начала зрелости.

– Мне известно о вашей трагедии, – промолвил Рейнеке, только теперь позволив себе подняться с колена. – Это то немногое, что я в силах для вас сделать. Что может стать для умирающего сына большим подарком, чем помолодевшее лицо горячо любимой матери!

Зал разразился жаркими аплодисментами.

– Зеркало! – тихо потребовала леди Бернгардт, едва улыбаясь краем губ и недоверчиво моргая.

Зеркало, разумеется, уже было заблаговременно принесено.

В нем отразилась красивая особа лет тридцати шести со строгими, чуть вытянутыми чертами лица: с жестоким ртом, тонким греческим носом и непроницаемо-властным, холодным взглядом незабудковых глаз.

– Рейнеке… Боже! И… сколько продлится действие?

– Опять о грустном! – выдохнул Рейнеке. – Около полутра лет.

Ее густо накрашенные губы озарила сверкающая улыбка, она сдержано расхохоталась от прилива эмоций.

– Селена! – позвала леди Бернгардт новым звенящим голосом. – Ты слышишь, кто с тобой говорит?

– Да, бабушка. Я рада за вас!

Иоганна с восхищенной, пусть и упорно сдерживаемой улыбкой, молча подняла бокал.

– Вы не имели права видеть меня такой, какой видели до последних минут, – с чувством глубокого стыда тихо произнесла Корделия Бернгардт, глядя в хрустальные глаза Рейнеке. – Если б вы только знали, как это тяжело…

– Я обречен мирозданьем делать лишь то, на что не имею права, – улыбнулся Рейнеке. – Вы еще проклянете меня.

Он отступил от баронессы, с шутливым сожалением кланяясь и разводя руками.

– Итак, друзья! – воскликнул Рейнеке, танцующей походкой выйдя на середину зала, как артист на сцену. – То, что ожидает вас сегодня, не сравнится по масштабам ни с одной из наших прежних забав! Сейчас мы впервые поиграем с… О, нет, нет, нет! Забудьте про сказочные видения! Отныне не будет никакой другой реальности, кроме той, что существует!

Часть вторая. Серая полоса

Евгений дочитал последние строки стиха и услышал то, что слышал в своей жизни уже ни один десяток раз. Лет пятнадцать назад такие овации окрылили бы его на три дня вперед. Десять лет назад приятно подстегнули бы самооценку. Пять лет назад напомнили бы, что еще не все потеряно.

В его руке был ворох истрепанных бумаг (Евгений никогда не принуждал себя читать стихи наизусть, да и плохо их помнил).

Скрежетом и хрустом
Радуют шаги.
Отчего мне грустно?
Боже, помоги!

Снег искрится дивно,
Над поселком ночь,
И душа тоскливо
Отлетела прочь.

В ледяных чертогах
В черно-синей мгле
Видится ей много
На родной земле.

Многие ненастья
Видятся душе.
Многие напасти
Близятся уже.

Видится сквозь вьюги
Зарево войны,
Страшные заслуги
Мира и страны.

Сколько зла и яда
Я в себе ношу!
Это ли мне надо? –
Сам себя спрошу.

Пусть душа вернется
С ледяных небес.
Пусть перевернется
Мир мой, наконец.

Чтобы видеть только
Эту ночь и снег,
Улочки поселка
В безмятежном сне.

Ты прости мне, Муза,
Слог неровный мой
И избавь от груза,
И верни домой.

Евгений не очень любил этот, в сущности, незамысловатый стих, написанный слишком давно, чтобы воспринимать его всерьез. Но публика клевала.

– Эфгений, эт-то фосхитительно! – влюбленно воскликнула старая сухая женщина еврейского вида, клацая костлявыми пальцами в драгоценных перстнях.

– Браво! – подхватил энергичный щеголь-блондин, с торчащей из холеных усов египетской папиросой, которая чуть не выпрыгнула.

Публика здесь была нечета парижской – крохотный, затянутый ряской пруд в сравнении с бурной, постоянно обновляющейся и куда более родной и знакомой рекой. Но Евгений знал цену своих удач и не надеялся на чудо.

– Мощ-щно! – бодро хлопнув себя по коленям, выдохнул другой усач – немолодой, в прошлом, должно быть, эталонный ухарь южнорусского пошиба, с широкими грубоватыми чертами и до неприличия буйным, скошенным резко влево чубом седеющих волос.

Его по-детски весело-завистливые глазки снова засверкали, и Евгений понял, что сейчас он опять начнет делать то, о чем его никто и ни разу решительно не просил.

– А я вот, мсье Майский (я все-таки, к вам буду так обращаться), тоже вот в свое время писал очень похожее. Ежели дозволите… Тоже про хутор, тоже про зиму, ночь.

– Это нэфосможно, – тихо простонала сухая дама, закатив глаза.

– Из сеней во двор иду – свежий снег скрыпит, снежных шапок блеск в саду, пес под дверью спит. Над моею головой чернота небес, звезд сияет дикий рой, месяц – прыткий бес. Тишина стоит кругом, только лишь вдали кто-то во поле глухом из ружья палит. Стужа лезет под тулуп, нос мой задубел, за плетнем старинный дуб будто поседел. Ой ты, Русь, душа моя! Как тебя принять? Коль мороз день ото дня мучает меня?

Поэт замешкался, видимо с трудом припоминая следующие строки.

– Л-ладно, – вдруг с отвращением проворчал он, самоотрешено махнув рукой. – Что корявенько – сам знаю. А «месяц – прыткий бес», это потому что тоже вот… как бы месяц тоже рогатый. Ну похоже чем-то… У меня там сначала посолидней рифма была: «виден Южный крест». А потом-то я узнал, что созвездия такого с наших широт не наблюдается. Э-эх-х…

– Нет, нет, как раз напротив! – возразил Евгений. – Метафора превосходная. Прыткий бес… Прямо что-то из Гоголя. У вас очень талантливые стихи!

Лицо бывшего казака просияло от воодушевления.

– Спасибо! Я вот тоже, знаете ли, думаю…

– А давайте-ка мы вас послушаем как-нибудь в другой раз и где-нибудь другом месте! – злобно подал голос еще один усач.

Евгений вдруг понял, что его в последнее время жутко раздражают усачи (и среди них в особенности тот, которого он по десять раз на дню видел в зеркале).

Творческий вечер близился к концу. По завершении какая-то очаровательная черноглазая студентка подарила Евгению букет желтых роз и, сверкая улыбкой, попросила подписать обложку книги. Какой-то лысеющий, плохо выбритый, болезненного вида господин, подойдя вплотную, едко посоветовал «сменить репертуар»:

– Здесь вам не Франция, дорогой собрат. Лирика не в почете уже лет двести!

Евгений благодарно кивнул.

– А в целом, конечно слабо. Будь вы одним из моих студентов, я бы посоветовал вам… Ах, но да, впрочем, не будем об этом. Не унывайте. Суровая критика, как терпкое вино, только разгоняет кровь и оживляет мысль. Вы еще себя найдете!

Евгений вновь кивнул, хотя понятия не имел, кто перед ним и с какой стати он должен унывать от услышанного.

Он вышел из библиотеки на оживленную вечернюю улицу под мелкий, по летнему добрый дождик, и, не раскрывая зонта, в чуть приподнятом настроении (как это всегда бывало после ободряющей инъекции всеобщего внимания) двинулся к станции метро.

Справа от него ровной стеной высились дома: прямоугольные и грозно-тяжеловесные, как шкафы какого-то бесконечного архива. Они могли бы казаться громадными, не знай Евгений, как выглядят настоящие, неохватные взором и ломающие любое воображение исполины Манхэттена. Кажется, их возводили не люди, а пришельцы с далеких звезд.

Враг государства

Юстиц-комиссар Конкордий стоял у стеклянной стены, щелкая вольфрамовыми четками и почти не касаясь апатичным взглядом ночной панорамы Лондиниума.

Мириады бело-голубых огней напоминали россыпь мелких жемчужин на черном бархате. Мерцали пляшущие рекламы. В огромном шаре над Сити шла третья часть известной сентиментальной кинопьесы. В небе плыли далекие огни военного аэробрига, постепенно скрываясь за черной тарелкой гигантского, закрепленного на подвижной телескопической «шее» щита, сконструированного для защиты центральной части столицы. Его должны были достроить к христианскому Рождеству.

– Сир, задержанный номер 143 категории «А» доставлен по вашему распоряжению, – сообщил металлический голос из инфо-машины.

– Вводите! – сухо бросил комиссар.

Автоматические двери растворились и двое конвойных в синих вестолитовых полудоспехах ввели невысокого, худого человека лет сорока, с бритой головой и мягкими монголоидными чертами.

Опытный глаз Конкордия сразу отметил, что задержанный, скорее всего, приезжий и очевидно сектант. На это указывало глубокое умиротворение, излучаемое всем его видом. На его губах была спокойная, расслабленная, совершенно не заискивающая улыбка, светлый взгляд устремлен куда-то сквозь видимый мир.

«Вероятно, какой-нибудь бирманец. Тхеравада или, может быть, Тибет», – подумалось комиссару.

В последнее время с ними было особенно много хлопот. Большинство из них уже депортировали обратно в колонии после трех массовых выступлений буддистов против Спасительных мер. Однако те, что остались, вообразили Британскую Республику своим домом, потомков Брута Троянского братьями и будто утратили чувство страха в своем мессианском порыве. Почему? Даже после семи лет службы в Малой Индии психология азиатов оставалась для Конкордия тайной за семью печатями.

«Однако…» – он внимательнее пригляделся к задержанному.

Что-то говорило против того, что перед ним был приезжий. По крайней мере, точно не в первом поколении. Слишком светлый цвет кожи, нетипично узкий для монголоида нос (результат смешанного брака), отсутствие в движениях порывистости, характерной для выходцев из малоцивилизованных народов, попавших в новый мир.

Комиссар включил фонограф.

– Задержанный 143 «А», вы имеете право сесть и выпить стакан питательной воды.

Один из конвоиров придвинул шарнирный стул, другой протянул стакан. Задержанный без акцента поблагодарил их, воспользовавшись правом.

– Поклянитесь человеколюбием Патера и невинностью Коры, что будете честно отвечать на каждый вопрос.

– Клянусь, – тихо с улыбкой промолвил задержанный.

– Известен ли вам характер и степень вашей предполагаемой вины?

– Нет, – покачал головой азиат.

– Восьмого июня 2075 года в 14:35 в ясную погоду вы, находясь на Площади Семи Мучеников без теневого козырька и поляризационных линз, начали противозаконную вербальную пропаганду самоослепления, нарушив тем самым Особый Указ об универсальных мерах профилактики и девятнадцатый раздел Интернационального Статута о взаимоохранении, воспрещающий любые попытки оспорить решение Верховного Гуманистического Пленума о Спасительных мерах. В результате ваших действий несколько десятков человек сняли защитные средства и посмотрели вверх. Вы это признаете?

– Очень много лишних слов, мой друг.

– Я не ваш друг, – грозно предупредил комиссар.

Задержанный молчал.

– Так что же? Вы дали присягу не лгать.

– Я никогда бы в жизни не подумал призывать кого-то ослепить себя.

– А чем же еще, в таком случае, вы занимались? У нас есть запись уличного шпейер-аппарата, несколько фотоснимков и показания ста двадцати трех свидетелей.

– И все же я этого не делал.

«Дешевая софистика…» – отметил про себя комиссар.

– Ладно, упростим вопрос. Призывали ли вы граждан снять защитные средства и посмотреть на солнце?

– Да.

– Зачем?

– Чтобы они увидели солнце…

– И ослепли раз и навсегда?

– Нет. Я в это не верю.

Задержанный отвечал совершенно спокойно. Было очевидно, что он не насмехается от избытка гордыни и не пытается симулировать безумие.

– Хм-хм… Представители вашей секты так же, как и вы отказываются верить научным фактам?

– У меня нет секты.

– Вы под присягой!

– Я один.

– Это мы узнаем.

Конкордий нажал кнопку, и на круглом экране вмонтированного в стол кинетоскопа появился список задержанных за последние сутки.

– Архив! 143 «А»! Досье! – скомандовал машине комиссар.