Элизиум. Книга 2. Рассвет

Часть первая. Океан

Этот мир для меня опустел.
Очевидно, я сам виноват.
Слишком тягостно в завтра глядел.
Озирался с надеждой назад.

Но по жизни безвольно бредя,
Собирая из пыли свой стих,
Я любуюсь и тешусь, любя,
Не смущаясь терзаний своих.

Может, я умиляюсь себе –
Себялюбец, каких поискать?
Может, я в своей лживой мольбе
Разложенью готов потакать?

Неспособный себя изменить...
Слово «Я» превратилось в тюрьму.
Но одна лишь священная нить
Пробегает, сияя, сквозь тьму.

Эта нить не дает мне истлеть,
Нить любви к той, что выше меня.
На кого я достоин смотреть,
Отражение в сердце храня.

Я останусь вовек тем, кто есть.
Попытаюсь уверовать в рай.
Окажи мне последнюю честь,
Напиши одно слово: «прощай».

Светлое бездонное небо. Уходящая в бесконечность, нежно-лазурная рябь. Линия горизонта. Мириады пляшущих искр.

Крохотный деревянный островок едва покачивался на воде, вместе со своим единственным жителем. Евгений царапал зубами столешницу, сходя с ума от неизбежного.

Он уже не паниковал. Он мыслил. Мыслил так, как на это способен тоскливо-пронзительный ужас, воплотившийся в разуме.

Почему-то он выбрал себе эпитафией именно этот стих. Написанный много лет назад в адрес одной надменной и, как потом стало ясно, не шибко умной особы.

Но все это было в прошлом. Все виденное прежде, все, что казалось важным, кануло в небытие. А теперь… Впереди ждала медленная гибель. Вокруг – прекрасный ад. Снизу и сверху – две синие бездны.

Его унесло куда-то безнадежно далеко. Если б не волны, если б не ночной мрак, он бы дождался возвращения шлюпок. Они бы спасли его. Но теперь…

Евгений много раз хотел умереть. Смерть уже давно казалась ему спасительной черной дверью, пожарным выходом из пыточной камеры бытия. Но самоубийство, как и любой акт искусства, требовало достойной обстановки, надежных инструментов, личной свободы и безопасности, ну и хотя бы самой ничтожной публики, способной оценить и воздать дань. Всей этой роскоши отныне у Евгения не было.

Там, где он оказался теперь, слепое естество, как восставшая чернь, врывалось в тронную залу сбежавшего монарха-духа, и провозглашало низменный девиз: Жить, во что бы то ни стало!

Евгений взглянул на огненного морского ежа в зените.

«Жить! Жить! Жи-ить!»

Ведь если его не станет, то чьими глазами вселенная будет созерцать саму себя? Куда денется весь мир?!

Он вспомнил Мак-Кинли, с его размышлениями об иллюзорности мира. С его полоумными сказками, изреченными в ту колдовскую ночь средь диких гор. С его лицемерной ложью, будто бы ничто не имеет цены большей, чем несуществующая звезда, снятая пьяной рукою с небес.

Мак-Кинли не было здесь. Почему-то именно его, самого надежного и будто бы самого мудрого, больше не было рядом!

Едва память увлекла его мысли, как возвращение в реальность обожгло, точно удар бича.

Деревяшка, волны, небо – и больше ничего!

Евгений трясся, молился, едва дышал, лежа в меланхоличном оцепенении. Временами тщетно вглядывался в горизонт, бредя увидеть, словно божий образ, призрачную струйку черного дыма.

«Я согласился пожертвовать друзьями! Согласился принести в жертву их всех ради себя! – пронзительно зазвенело в его, катящемся неведомо куда мозгу. – «И вот, я один!»

Океан ответил ему беззвучным хохотом.

Разум начинал галлюцинировать. Столик казался ему единственным, что осталось от земли. Последним клочком вещественного мира, болтающимся в вакууме.

Он жался к столу, точно хотел спрятаться в него, слиться с ним в одно целое. Потом вдруг осознавал себя, дрейфующим на волнах, в своем давно забытом жилете, и в ужасе бросался догонять потерянный мирок.

И еще была жажда. Страшная, выжигающая, соленая жажда…

Давным-давно прекрасный фантазер и чудак Мильтон описал захватывающую историю мести Сатаны Богу и обратной мести Бога Сатане. И в этой истории Сатана со всех ракурсов выглядел привлекательнее Бога: тщеславного, эгоистичного, мелочного и жестокого деспота. Дурак-профессор из университета твердил, что поэма Мильтона – не более чем сатира на революционную Англию. Но Евгений-то знал, что Мильтон просто описал то, что есть. Как и составители Ветхого Завета. Ни для кого из них не было тайной, что если Бог создал человека по образу и подобию своему, то человек равен Богу, а Бог человеку. Равен во всех своих низостях. Ну и мир… Этот мир, создать который мог только человек (человечишка!) но уж никак не гуманный, справедливый, самодостаточный сверхразум, источающий добро.

«Стало быть, какие претензии к тому, кто заставляет тебя страдать?»

Евгений не знал, кто задал ему этот вопрос.

Он пребывал уже где-то вне себя. Быть может, способность отделяться от тела вновь вернулась к нему? Или он покидал себя навсегда?

Краем сознания он вспомнил невесть где вычитанную мысль, что причин бояться конца света нет, ибо у каждого он будет свой. Банальнейшее, ясное как день, и, в то же время, безукоризненно верное наблюдение… Ни одна фантазия Иоанна Богослова не пойдет в сравнение с личным, когда это личное окажется у тебя перед глазами. Оно затмит собою все. И не важно: гибнешь ли ты от жажды посреди океана, дрожишь ли в траншее, под артиллерийским огнем или же, всего-то на всего, забыл, как дышать в девяносто лет, сидя в плетеном кресле на балконе своей виллы под Ниццей.

Последствия

Суть произошедшего, неспешной гадюкой добиралась до всех, заползая в помраченные умы.

Графиня Хантингтон машинально продолжала ощупывать себя, точно сомневалась, есть ли на ней одежда.

Синклер и полковник, с лицами оживших мертвецов, хлопали глазами.

Епископ, как коршун, вцепился растопыренными пальцами в резные ручки кресла и в смятении пытался разжать примерзшие друг к другу зубы.

– Это… кошмар! Мерде! – вымолвила мадам Бонно, остервенело держа себя за плечо, будто его пронзила пуля.

Она как будто постарела на десять лет.

– Я не подозревал… – прохрипел биржевик Берни.

– Это б-было похоже на… – с трудом начала Хантингтон.

– Да! – попытался поддержать Синклер. – Это похоже на…

– Фердаммт! – выдохнул фон Кербер, тряся головой.

– На свальный грех! – с неверием и содроганием произнес епископ.

Рейнеке издал ледяной смешок. Все обратили к нему испуганные взоры.

– Это он и был.

Хозяин полулежал в кресле, вывернув шею, и даже не глядел на своих незадачливых партнеров по игре.

– Я предупреждал вас, что будет весело, но страшно. Весело было вначале, а страшно сейчас.

Он говорил каким-то новым скрипучим голосом, слабо шевеля щелью рта.

– Слияние душ воедино – самая восхитительная форма соития, какая только возможна во вселенной. Да и в других мирах. Абсолют, рядом с которым плотские забавы – ничто.

– Я не могу нести ответственность за гибель корабля с людьми! – с негодованием заговорила Хантингтон.

Бриллиантовые капли в ее ушах яростно дрогнули.

– Я… м-мы не знали, что именно будет сделано с-с нашим участием.

– Ответственность… – осклабился Рейнеке. – Какая к черту ответственность, милая? Выпейте что-нибудь и постарайтесь не сожрать себя изнутри. Никакая тюрьма не накажет вас так, как химера совести у вас в мозгу. Страшная, свирепая химера совести…

– Нет! Это… Прежде всего, это потрясающий опыт! – насильно взбодрившись, выпалил Синклер.

– Рейнеке! – Атчерсон моляще уставился на неподвижно-темную, развалившуюся, как осьминог на камнях, фигуру в кресле. – Мы ведь не сыграли определяющей роли? Я имею в виду… То, что мы пробудили, действовало само?

– Мы были им. Все вместе, – спокойно ответил Рейнеке. – Я же предупрежда-ал…

Поджатые губы леди Хантингтон что-то прошептали, но голос побоялся озвучить. Она глядела на Рейнеке с ненавистью.

– Именно так, прекрасная графиня, именно так! И Кордхибран – не даст соврать никому, включая меня.

Он резко встал и все увидели, что зубы у Хозяина остры, как у акулы, а глаза лишись зрачков.

Рейнеке потрепал за ус полковника, который до сих пор не проронил ни слова, сидя в кресле бледной тряпичной куклой.

– Портер! – весело позвал Рейнеке.

Он стер большим пальцем нить черной желчи, свисающую с края рта. Похлопал веками, восстанавливая зрачки (сперва они были как точки, потом по-рептильи сузились, затем расплылись черными кляксами и лишь после этого обрели нормальный вид).

– По-орте-ер! Ну-ну! Надеюсь, мой мальчик, что вам э-э…

Джордж Портер лежал на ковре в темном углу рядом с опрокинутым стулом.

Рейнеке, шатаясь, подошел к нему и взял за подбородок. Поцокал языком.

– Он умер.

Его слова зимним сквозняком пронеслись по комнате.

– Юное сердце не выдержало! А жаль!

Публика тревожно зашепталась. Многие повскакивали с кресел и стульев, но ни одна душа не приблизилась к телу.

– Жа-аль… Он ведь собирался рассказать мне нечто очень важное про Селену… Стюарт!

Он принялся искать глазами Коллингвуда и нашел его, кусающим ногти за портьерой.

– Выйдите сюда!

Стюарт был явно не в себе.

– Прикажите сообщить дорогой вдове… А, впрочем… я поговорю с ней сам. Мир праху!

– В этом не было необходимости! – взвилась вдруг леди Хантингтон. – Вы обманули нас! Вам просто хотелось… Вам хотелось п-предаться этому…

Синклер грубо, как уличной проститутке, зажал ей рот.

– Простите, милорд!

– Ничего, – благосклонно вздохнул Рейнеке. – Ей просто нужно время. Дорогие друзья, мне действительно жаль, что все так обернулось! Насытиться за раз потоками чужих жизней, дано не каждому. Закажите портрет Портера и повесьте… где-нибудь. Он прожил достойную жизнь!

– Все это, конечно, великолепно, – забормотал Берни. – Но… мы в отличие от вас, уязвимые, живые люди! И нам бы не хотелось…

Рейнеке сделал резкий, повелевающий заткнуться жест и, пожелав всем добрых снов, растворился во мраке.

– Мерде! – с нотками фатализма повторила мадам Бонно.

Казнь

Инквестмейстер главного управления РЭТ с усмешкой смотрел в опущенные, обреченные глаза Теи.

– И, все-таки, я думаю, ты прекрасно знаешь, куда он направился.

– Я не знаю! – с ненавистью выдохнула Тея сквозь разбитые губы.

– Неужели тебе плевать, будешь ты жить или умрешь? – игриво спросил инквестмейстер. – Подумай, хотя бы, о своем отце – старик сойдет с ума от горя. Хотя… это на него не похоже. Ну так ты ответишь мне, где находится этот Джек Саммер?

– Я не знаю, где он! – честно ответила Тея.

– То есть, он просто ушел от тебя, ничего не сказав и даже не намекнув.

– Да.

– А-я-яй, что за скотина с рыбьей кровью! Ну что ж…

Он нажал кнопку вызова.

– Отвезите барышню к ее друзьям!

Через час Тею высадили из машины на опушке леса и по тропинке провели к установленной на небольшой поляне виселице, на которой уже покачивались рядком ее недавние товарищи: аристократ, бородач, индус и девушка, чья прическа все еще напоминала шлем.

– Слава бескровной революции! – ухмыльнулся лощеный мерзавец в лейтенантском мундире.

Бойцы РЭТ возвели ее на помост и накинули на шею петлю.

– Ты станешь нашей сто одиннадцатой казненной за эту ночь. Надо загадать желание!

Послышались смешки.

Это было последнее, что Тея услышала в своей жизни.

Моржовец

Евгений мало что помнил. Его разум проникся голубой пустыней и уже не воспринимал отдельные фрагменты бессмысленного пейзажа-миража.

Он не видел ни черного дыма, ни парохода. Он даже не услышал окриков, подплывающих в шлюпке людей.

Только, когда его вытащили и положили на дно лодки, Евгений разглядел тех, кого сперва принял за тени из мира мертвых, пришедшие сопроводить его в Аид.

Тельняшка, худое загорелое лицо, с облупленным носом, матросский блин на голове – так выглядел первый. О втором, кроме того, что он был по пояс гол, Евгений толком ничего не узнал.

Потом на него лили из ведра воду, поили, растирали грудь и хлопали по щекам…

Евгений очнулся в крохотной полутемной каюте.

В первый миг ему с испугу почудилось, что он вернулся на «Бехайм», который вот-вот снова начнет тонуть. Правда, подобных каморок там не было. Да и вряд ли мертвый лайнер поднялся со дна лишь за тем, чтобы пойти туда снова.

Чувствуя невыносимую слабость, Евгений повернул голову. Увидел закопченный иллюминатор и синюю даль, от которой его чуть не стошнило.

Болезненное жжение лица и, особенно, шеи дали о себе знать при первых телодвижениях. Он застонал.

Увидел стоящий рядом на ящике граненый стакан с водой и жадно припал к нему. Чуть не порезался: стакан был обкусан с краю.

Пресная влага пьянила, как райский нектар.

Его пробрала дрожь. Выскользнувший из пальцев стакан жалобно треснул, расплескав по полу остатки воды.

Евгений вытер покрывшую лоб испарину, попробовал встать, но понял, что доверять ногам нельзя.

Заглянул под одеяло, чтобы узнать, есть ли на нем одежда. Кое-что, к счастью, имелось.

Он с неожиданным равнодушием осознал, что его спасли. Это было странно: ни малейшего проблеска эйфории, никакой благодарности всевышнему (который, видимо, все же существовал) или, на худой конец, судьбе.

Он страшно одурел, хоть и помнил о себе практически все. Голова гудела и пульсировала, как перегретый паровой котел. Доверять ей так же не стоило.

«Надо лежать…» – бессильно подумал Евгений, глядя на свои босые ноги, на железную спинку койки и серую стену за нею. – «Буду лежать».

Минут через тридцать или сорок снаружи донеслись шаги.

Дверь открылась, и перед Евгением возник некто в светлых штанах и в полосатой майке, с выгоревшим ежиком на голове.

– О-о! Хе-хе! – выдал он, радостно ощерясь.

Евгений почуял недоброе, видя у него во рту ряд железных зубов.

«Преступники?»

– Вот так та-ак, едрить твою налево!

– Где я? – спросил Евгений.

– Чего? – не понял незнакомец.

– Where am I? – повторил Евгений.

Он вдруг понял самое важное. И это важное разразило его, как удар молнии в темя. С ним говорили по-русски!

Каким-то инстинктом Евгений тут же прикусил себе язык.

В дверь просунулось молодое обветренное лицо, с крупным носом.

– Лежит, глазами хлопает! – умильно промолвил железнозубый, указав на Евгения. – Ну че? Как вас? Шпрехен дойч?

– No, – выдохнул Евгений.

– Ты, дядь, лежи, не вставай! – весело сказал молодой матрос. – Это… в общем и целом… отдыхай пока! Щас капитан к тебе придет!

– Два дня продрых! – восхищенно усмехнулся старший, когда они уже скрылись за дверью.

Слабость и муторность сняло, как рукой.

«На каком языке я сказал первую фразу?» – тревожно подумал Евгений. – «На английском? Да-да-да… Все по-английски! А если я говорил по-русски в бреду?»

Он почуял сгущающийся страх.

Евгений уже позабыл, как сильно привык бояться соотечественников – тех, что в тельняшках. Не за то, что они сделают с ним что-то дурное (может, и ничего не сделают). Не потому что они плохие. Не за что-то конкретное. А просто… Как горожанин, попав в деревню, пугается до смерти бредущего навстречу быка.

Он помнил, что не имел при себе ни единого свидетельства, кто он такой на самом деле. Его документы, роман и прочие вещи остались в багаже. Возможно, Борис и Гроувс спасли их…

«Кстати! Где они сейчас? Живы ли?»

– Джек Саммер, – тихо сказал себе Евгений. – Теперь я Джек Саммер. И больше никто!

Он сел на кровати и закрыл лицо ладонями. Почувствовал, что небрит.

Начиналась какая-то новая глава… К которой он не был готов.

Ему хотелось только одного: укрыться где-то и спокойно дотянуть там до конца своих дней, каким бы скорым и мрачным он ни был.

Перед глазами стояло пережитое.

Евгений смахнул набежавшие слезы. Проклял шепотом всех, кого мог, и, от нечего делать, стал разглядывать потеки ржавчины, ползущие по металлической стене.

Шаги. Голоса. В каюту вошли семеро: уже знакомая парочка, еще двое матросов и трое офицеров, в мятых, расстегнутых кителях.

Крестик и стулья

Следующим утром Евгений проснулся в своей каморке, и понял, что жизнь, и правда, уже в четвертый раз началась с нуля.

Хорошо было то, что от него никто ничего не требовал. Евгений целыми днями слонялся без дела по судну, как экзотический, но бесполезный зверь. Работать ему было неохота (от такой работы он давно отвык). Однако, из чувства порядочности, он-таки предлагал порой жестами помощь, на что получал равнодушный, либо шутливо-презрительный отказ.

Матросы относились к нему неважно. Слышать летящие в свой огород камни: «Еще украдет что-нибудь…» «Да он тупой, как тетерев!» «Взяли нахлебника себе на шею! Сами крупу на воде жрем!» стало для Евгения привычным делом.

Евгений не обижался. Он сам сказал бы много «теплых» слов в их адрес, если б не чувствовал себя в неоплатном долгу.

«Я их люблю!» – внушал он себе, по-христиански скорбно закрывая глаза.

И потом, ведь они свято верили, что он ни на йоту не понимает, что о нем говорят…

С открытым хамством и угрозами Евгений, к счастью, не сталкивался.

Не видел он и улыбок среди обитателей «Моржовца» (разве что, туповатый смех над какой-нибудь сальной шуткой).

Сухогруз совершал обратное плавание в СССР, куда Евгению, по сотне причин, было совершенно не надо. По словам капитана, его должны были пересадить на первый встречный или попутный иностранный корабль (если тот, конечно, согласится принять незваного пассажира).

Евгений искренне пытался полюбить коллектив, в который попал. Он даже подумывал сымитировать быстрое обучение русскому языку, но сомневался в своих актерских способностях. Надежнее было изображать «тупого тетерева», знающего только: «сдрастуйте» и «товаришч».

Он стремился стать попроще, но мешало то, что на этом корабле, как раз, и не было обычной человеческой простоты. Все здесь, от кочегара до капитана, пытались отгородиться друг от друга ширмой, сотканной из пустейшей идеологической фанаберии, взаимного недоверия и какого-то векового подсознательного русского противления всему открытому и чистому.

Он стал подмечать, что прохладное отношение к нему среди матросов связано, прежде всего, с его пищевым рационом. Никто не мог простить ему сытной каши три раза в день, в то время как сами матросы ели что-то водянисто-жидкое и сгребали в горсти со стола хлебные крошки. Худое питание отражалось на лицах, бродило недобрым мороком в глазах.

Лишь молодец Божко отчего-то всегда выглядел бодрым и здоровым (от него Евгений ни разу не слышал упреков: только безобидные фамильярности).

Боцман Фомич (имени его, похоже, никто не помнил) пожилой богатырь с моржовыми усами, также являл собой пример здоровья – физического, но прежде всего душевного. В его глазах жила та самая, уничтоженная навеки Россия, которую Евгений беззаветно любил.

Старший матрос Кучков (тот, что напугал Евгения железным оскалом) вел себя с ним по-дружески и даже, шутя, заискивал, называя «сэр». Но за глаза обсмеивал и как-то высказал мысль, что «кабы этого пиджака связать, да к нам в Одессу, можно потом с его родичей миллион стребовать!» Шутка это или нет, Евгений не знал, но иметь дело с Кучковым ему после этого решительно расхотелось.

Собственное положение вгоняло Евгения в тяжкое замешательство. Гордый инстинкт требовал от него покончить с комедией, разорвать недостойный образ бессловесного полуидиота, просто открыв рот. Но страх, подкрепленный всеми доводами разума, запрещал и думать о таком.

Чтоб отсечь от себя риски, Евгений больше не притрагивался к спиртному, даже когда капитан (а случалось это почти каждый вечер) настойчиво его приглашал.

У старого морехода Ивана Григорича были свои слабости. Его широкое, скуластое лицо нередко отдавало водочным румянцем, а взгляд по утрам был мутно-высокомерен.

Однажды (Евгений услышал это на правах иностранца) капитан, стоя рядом с ним у борта, бурчал себе под нос: «Черти, черти, черти… О-ох, разнеси меня!» с явным похмельным отвращением к себе.

Но капитан, все же, оставался капитаном.

Трупным пятном на теле команды выглядел помполит Могила. Невзрачный, сутулый пятидесятилетний тип, с землистым, плохо выбритым лицом, с нечесаными, сальными волосами, в россыпях перхоти, вечно курящий и облизывающий свои лиловые, прожженные всеми сортами спирта, губы.

Как явствовало из его шутовского чина, он принадлежал к касте жрецов, то есть, отвечал за политическую обработку экипажа. Евгений брезгливо представлял себе, что он им скармливал за закрытыми дверями.

– Да капитан-то че, капитан ничего мужик. А помпа… помпа – это… тот еще… – услышал как-то Евгений разговор двух матросов.

Мало кто из них позволял себе подобные откровения. Было очевидно, что в иной обстановке матрос бы очень многое добавил в адрес этого расчленителя человеческих душ.

Скоро Евгению-таки довелось его послушать. В камбузе, объединявшем здесь и кухню, и столовую, и культурный уголок, был установлен радиоприемник, который ничего не ловил. В качестве замены, отдельным, умевшим сносно читать матросам, полагалось зачитывать на политсобраниях статьи из газет месячной давности. После каждого такого доклада помполит Могила ленивым тоном давал некоторые разъяснения и выводил резюме.

Кое-что зачитывал он и сам. Тон его при этом был настолько бесстрастный и мученически-заунывный, что Евгений (на четвертый день его также стали посвящать в святая святых) сперва принимал это за нескрываемое презрение Могилы к себе и к своей работе. Лишь потом ему стало ясно: Могила презирал, но не себя, а публику. Которая, по его мнению, просто не стоила его ораторских талантов.

Первый после бога

В ту ночь Евгений долго не мог заснуть. В левом ухе звенело. Страшно мучила духота.

Кроме того, им завладела дурацкая навязчивая мысль: придумать, о чем могла быть та злосчастная книга, которую теперь носили волны Атлантики. Фантазия не работала. Нелепое, странное, по-футуристски гротескное название не давало никаких ключей.

Чутье литератора подсказывало, что за ним кроется нечто заведомо абсурдное и, возможно, мистическое…

Он очнулся от шума за стеной.

Иван Григорич снова выпивал. Но делал это как-то непривычно весело, а главное (Евгений вдруг безошибочно узнал этот тихий шершавый голос) в компании Могилы.

– Уэ-эх-х! фу-у… – отдувался капитан. – Первая пошла че-то… тяжело! Уф-ф! А вторая легче!

– Жалко, шпроты кончились! – вздохнул Могила.

– А че те, сало-то не так?

– Да ну! Шпроты – это вещь! Мы, когда в Империалистическую в Моонзунде торчали, у нас этих шпрот было… хоть сори!

– Давай! За Родину!

Евгений вздохнул и отвернулся от стены.

– Это че? – икнув, спросил помполит. – Контрабандный?

– А то ж!

– М-м… Французский коньячишко-то! Я их по цвету…

– Дай-ка!

Зазвенели какие-то склянки.

– Линейку дай.

Евгений решил, что ослышался.

«Или это их жаргон?»

– Ща, ща, ща! Вот та-ак, по сантиметрику! – жарко шептал капитан, словно парижский искуситель в ухо чужой жене.

– Давай еще!

– Э-э!

– Еще!

– Да все, баста! Тут не перелить важно! Отрава получится!

– Отраву тоже пили. У нас на эсминце мичман древесным баловался.

– Врешь!

– Вот те крест!

– Хе-хе! Ты че это вдруг, в бога уверовал? Петрович?

– Уверовал… Я в него всегда верил!

– О-о! Ни-иче се! Заявленице!

– Тут дело тонкое. Это твоим баранам надо в лоб вбивать, что бога нет…

– Хе-хе-хе! А я зна-аю, что ты верующий! Мне про тебя слушок-то дошел! Что ты по молодости там чуть ли не в монастыре под рясой… че-то такое…

– Хрень все!

– Ладно, давай! За бога! За то, чтоб всем нам под ним… Хух! У-эх!

Евгений зажмурил глаза и начал считать до тысячи.

– Но я все-таки п-понять хочу, – пьяно бурчал капитан. – Вот бог – он… преп-ложим, есть! А тарищ Ленин его отменил! И че?

– Бог есть. Только он в отставке. Старенький уже… Не спр-равился бог со своими полномочьями. На мостике стоит и сам не знает, куда идет корабль! Ниче сделать не может, руки у него дрожат… Вот тут и поставили т-товарища Сталина к штурвалу!

– Эх-х, красиво рассуждаешь! Давай, за Сталина!

– А ты… – Могила загадочно понизил тон. – Не зря ж тя, Г-григорич, первым после бога зовут.

– Зовут? Че? Меня?

– Да-а… Это англичане еще придумали. Капитан – первый после бога!

– Хех! Хорош-шо придумали! Верно!

– Первый после товарища Сталина ты, значит!

Евгений затыкал пальцами уши, мычал какую-то мелодию, но не мог не слышать того, что слышал. Время текло.

– То что, Х-христа распяли… это кр-расиво! – мямлил помполит.

– За Христа!

Потом они затянули песню про ямщика и степь.

– Щас, п-погоди, достану! – заговорщически шептал капитан.

– Апельсины, что ль?

– И лимо-ончики… с секретиком! Ножик где!

– А?

– Вот… Погодь, ё! Держ-жи, ну! Стой! Перцем посыпь!

– Кто ж лимон перцем?

– С-сыпь, грю!

– М-м! Там р-ром внутри, что ль?!

– Ага!

– У-у!

– Э-эх-х, дер-рет, мать! Фуф!

– Ого-онь!

– Это американцы ш-штуку придумали. У них же там закон…

Евгений хлопал глазами. Минуты ползли.

– Ацетон потом... Его ч-чуть-чуть, для запаху! К-как в коньяк, только еще меньше!

– Хух!

– За Коминтерн!

– За Третий…

– Иэ-эх-х!

– Ф-фу!

– Свиньи!!! – прошипел Евгений, в бешенстве отбросив одеяло.

Потом Могила куда-то выходил, и Евгений, смог, наконец, вздремнуть.

В стену стукнул кулак.

– Женька! Иди сюда! – орал капитан. – Ч-человека из тя сд-делаем!

Прощание

Найденное в капитанской каюте изумило всех. Помимо разномастных бутылок и накачанных алкоголем фруктов, там оказались несколько марок заграничного одеколона и кое-что, не предназначенное для питья, много дней назад пропавшее со склада.

Пока Иван Григорич приходил в себя, команда разбиралась с виновником бесчинства. Им, по всеобщему согласию, был признан Могила.

Евгению не дали присутствовать на этом, весьма незаурядном, в каком-то смысле, даже историческом собрании. Все вдруг вспомнили, что он иностранец, который и так уже видел слишком много.

Улучив минуту, Евгений, все же, приблизился к двери камбуза и услышал массу интересного.

– …Во многом превышал свои должностные полномочья! Совершал рукоприкладство! – кричал отчаянный, почти детский голос кого-то из матросов. – И… и товарища капитана каждый день спаивал!

– Умышленно! – подхватил кто-то.

– Товарищи! – заскрипел Могила.

– …Должен понести ответственность перед коллек…

– Товарищи! – рявкнул помполит. – Это черт знает, что такое! О чем вообще может быть речь, когда у нас на борту шпион?! Неужели неясно…

Его заглушил всеобщий гул. Казалось, рой рассерженных шершней неистовствует в стенах камбуза.

– …Подвергшись тлетворному влиянию американских бацилл! – дребезжащим голосом пытался перекричать всех помполит, бешено тряся (хоть Евгений и не мог этого видеть) кулаком над головой.

– Свинья ты! – рыкнул на него Старогузов, когда буря поутихла. – Свинья и алкоголик!

– Это мы еще посмотрим, кто тут свинья! – обиженно проблеял Могила.

Евгений понятия не имел, станет ли этот разнос концом карьеры грязного демагога, или же он еще отыграется, погубив всех на этом корабле (от системы, державшей его под крылом, можно было ожидать всего).

К счастью, Иван Григорич уже на второй день появился на палубе в полном душевном здравии. Его слегка пошатывало, мучила тошнота, но в остальном это был прежний, знакомый всем, царь и бог «Моржовца».

Евгений ждал общего смущения, отстраненных взглядов, перешептываний. Но вместо этого, все ласково и уважительно приветствовали капитана, как если бы он победил страшную, ни коим образом не зависевшую от него болезнь.

А дальше события приняли быстрый и положительный ход. Сухогруз приближался к берегам Португалии. Кругом виднелось все больше кораблей.

Однажды Евгений увидел, стоящее на якоре в нескольких километрах торговое судно и услышал голос матроса Божко, зовущего его в шлюпку.

– Ну давай, Женька! Будь здоров! – тихо промолвил Иван Григорич, стиснув ему руку и по-отечески хлопнув по спине. – Не захотел, все-таки, с нами в Ленинград…

– Good bye! – виновато улыбнулся Евгений.

Он глядел на них на всех: на капитана, на старпома, на Божко, на Волкова, на Кучкова, на Фомича и даже на сгорбившегося мрачной тенью позади всех Могилу. И чувствовал, как в глазах начинает странно и необъяснимо щекотать… должно быть ветер.

– Good bye, ребята! – шепотом промолвил Евгений, забираясь в лодку.

Мечта

– Джек Саммер! Рад вас видеть! – отводя глаза, заговорил Патер.

Джек вошел в его белоснежный рабочий кабинет, в котором не было ни одного окна.

– Вы чудотворец? О-о, не отрицайте это! Мои люди собрали достаточно доказательств!

– Я не отрицаю, – пожал плечами Джек.

– Покажите мне чудо, друг мой!

Джек показал, и Патер расхохотался от восторга.

– Да, да, этого следовало ожидать! Такой человек, как вы не мог не появиться. Я верил в это! Я всегда верил, что Иисус действительно творил чудеса: оживлял покойников, кормил тысячи людей пятью хлебами и прочее. Верил, что Моисей насылал природные бедствия и раздвигал морские воды. Вы явились в мир с особой миссией, как и они, ведь так?

– Нет, – покачал головой Джек.

– Возможно, вы о ней еще не знаете.

Патер возбужденно мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки.

– Я очень долго выискивал и изучал людей, подобных вам! Еще тогда, видя вас у столба, я почувствовал… Боже, но неужели, это правда? Неужели ваши способности, действительно, безграничны?

Джек кивнул.

– Но почему же вы тогда не высвободились?.. А, впрочем, дурацкий вопрос! С вашей помощью мы решим огромное количество проблем на земле.

– Я не умею подчинять себе человеческую волю.

– Хм… Но вы ведь можете э-э… создать природные условия, которые м-м… помогут нам навести порядок, скажем, в Гвиане?

– Могу.

– Прелестно!

– Скажите, друг, – тихо промолвил Саммер. – Зачем вы все это затеяли с солнцем?

– О-о… Вы не поймете.

– Я, и правда, не очень умен, – согласился Джек. – Но, все же. Разве этот путь не кажется вам смертельно опасным? Это же все обман.

– Ах, вы повторяете слова этих несчастных… – раздраженно мотнул головой Патер. – Послушайте, если я говорю, что солнце – зло, значит, я верю в это. Или вы думаете, я бы не нашел других способов держать население в узде?

– Но почему? Ведь от него на земле зародилась жизнь?

– Вы думаете, оно желало этого?

– Не знаю.

– Солнце – это зловещий глаз! Это огненный паук, бегающий по небосводу, – закатив глаза, ноюще-монотонным голосом заговорил Патер. – Это чудовищное существо, бесконечно уродливое и безжалостное, покрытое протуберанцовыми нарывами и лавовой жижей. Вы ведь знаете, как оно выглядит вблизи? Как… разбухшее предынфарктное сердце пьяницы.

– Мы все вблизи выглядим не очень.

– Нет, вы не понимаете! Человечество не вырвется из сетей этого рабства, пока не сможет – ах, если бы это было возможно в хоть сколько-то близкой перспективе! – пока оно не создаст новых надежных источников тепла и освещения. Эта звезда так и будет жечь и ослеплять нас. Унижать нас своей огромностью!

Патер вдруг застыл и захлопал глазами, словно в голову ему пришла потрясающая мысль.

– Вы можете… Н-нет, это полный вздор!

– Что?

– Такого не сделает даже господь бог!

– Чего не сделает?

– Возможно ли как-то… э-э погасить солнце?

– Да, – кивнул Джек Саммер.

– И вам это по силам?

– Да.

– Господи!

Патер отпрянул и схватился за голову.

– А вы-таки хотите это сделать?

– Д-да… То есть… Нет, ну это же невозможно! Каким образом вы технически сможете это осуществить?

– Я не знаю, – улыбнулся Джек. – Просто мне всегда удавалось исполнять свои желания. Я понятия не имею, как это делается.

– Вы бог, да?

– Не знаю.

– Или же просто талантливый иллюзионист?

– Зачем вы хотите погасить солнце? Это смерть для всего мира.

– Да, на текущем этапе это так, да, – засуетился Патер, перетирая ладони. – Я не хочу гасить солнце навсегда. Это, конечно же, самоубийство. Видите ли, друг мой, я… эм-м… хочу увидеть, кто из населения действительно верит мне и способен меня понять. С недавних пор у меня появилось страшное подозрение, что все это э-э… один большой спектакль с их стороны: ношение очков, козырьков, травля солнцелюбов… даже любовь к моей милой Коре. Я не смогу нормально спать, пока не удостоверюсь в обратном. Люди должны будут… х-хоть ненадолго возрадоваться исчезновению звезды-убийцы! Ведь можно же, погасить солнце, ну скажем… на сутки? Земля будет остывать далеко не так быстро, как можно подумать. Это просчитано учеными. Температура приблизится к нулю, но ничего критичного не произойдет. Флора начнет погибать только на пятый-шестой день. Зато люди смогут, наконец, взглянуть в небо и… узреть… э-э… лицо истиной свободы! Боже, я сам хочу его увидеть! Я хочу пожить в мире, где нет солнца! Хочу выйти из дома, не чувствуя, как этот дьявольский глаз следит за мной и трогает меня!

Индия

– Добро пожаловать на «Валенсу», я капитан судна Рикарду Геррейро! – с легким акцентом произнес рослый щеголеватый шкипер, с жаркими глазами и мощной челюстью киношного ковбоя. – Вы были на «Мартине Бехайме»? Соболезную! Страшная трагедия! Хотите сигару?

Евгений помотал головой.

После «Моржовца» этот человек и его корабль казались какими-то малореальными, словно пригрезившимися во сне.

– Наш корабль следует в Бомбей.

У Евгения помутнело в глазах.

– В Индию?! М-мне сказали, что вы плывете в Англию!

– Индия британская колония, разве нет? Хех! Русские опять все напутали! Или просто солгали вам… Мы пройдем через Гибралтар в Средиземное море (уже завтра, кстати!) Оттуда, через Суэцкий канал… Впрочем, вас это уже не коснется. У нас плановый заход в Александрию, там вас и высадим! Вместе с сопровождающим отправитесь в американское консульство.

– Может быть, на Сицилии? – робко спросил Евгений, вспоминая географическую карту.

– Н-нет, сэр, – промолвил капитан, грызя конец кубинской сигары. – Маршрут проходит слишком далеко. Даже если б у нас для вас была моторная лодка, это заняло бы много часов. Время – деньги… Не огорчайтесь!

Жизнь на «Валенсе» была приятна и до дремоты скучна. Весь экипаж по-приятельски здоровался и общался с Евгением. Никто не заглядывал к нему в тарелку, не бросал косых волчьих взглядов. Никто никого не бил, не запугивал и не унижал. А непристойные рисунки украшали стены, как минимум, в пяти местах.

Путь до Александрии прошел без сюрпризов. Однако, когда настало время заходить в порт, корабль вдруг стал на якорь посреди бухты.

Больше часа Евгений не мог понять, в чем дело. На некие, не зависящие от капитана обстоятельства смутно намекали поднимавшиеся над городом в двух местах серые дымы и отсутствие в доках крупных судов.

– В городе беспорядки! – наконец объявил капитан. – Чертов кризис… В порту бастуют! Англичане подняли войска. Мы договорились о переправке груза, но… вам туда лучше не попадать.

– Ладно, – вздохнул Евгений.

Он бросил прощальный (еще недавно приветственный) взгляд на белые минареты, на скопления грязно-бежевых домишек под дымчато-голубым, палящим небом.

«Значит, Бомбей…»

Спустя несколько дней они вышли в Красное море. И вновь кругом была безбрежная синяя даль. Бесчисленные волны и жаркое солнце.

Евгений запретил себе считать дни. Делать это, особенно теперь, было абсолютно незачем. Не думать о будущем и ничего не ждать – в юности он, как ему казалось, в совершенстве овладел этим тяжелейшим, страшным искусством. Теперь приходилось переучиваться заново.

В один прекрасный день Евгений увидел вздымающиеся вдали, мохнатые темно-зеленые холмы и белые крохи чаек над берегом.

– Индия – чудесная страна, но малость отстает от Америки в плане комфорта, – с усмешкой говорил Геррейро. – С непривычки – чистый ад. До консульства вас проводит…

Он кивнул на боцмана Пиньо, и тот показал Евгению большой палец, давая понять, что волноваться не о чем.

Капитан вынул из кармана ворох долларовых бумажек.

– Вы говорили, у вас нет семьи в Штатах. Если вдруг не удастся доказать свою личность, садитесь на поезд и езжайте в Мадрас, это юго-восточное побережье. Там живет мой добрый знакомый, профессор Грэм Стрикленд. Он даст вам крышу и возможно работу. Просто передайте ему записку от меня. Вот адрес.

Он протянул Евгению деньги и сложенный вдвое листок.

– Удачи, Джек!

Они с искренним пылом пожали друг другу руки.

Наделенный ярким воображением и опытом, Евгений довольно живо представлял себе, что его ждет, но, все же, недооценил реальность.

Бомбейский порт встретил его необычайной толчеей и мешаниной образов, звуков и запахов. Кругом были орды темнокожих, полураздетых людей, с дико вытаращенными глазами, орущих что-то на тарабарщине, что-то куда-то несущих, катящих, размахивающих руками и лезущих под ноги. У всех были черные, жесткие, словно грубо сделанные парики, волосы. Громадные передние зубы блестели из-под смоляных усов. Все вели себя так, словно нигде на планете не было, да и не могло существовать иной жизни.

Белые чалмы, горы гнили в тучах мух, глиняные горшки, сети с бьющейся рыбой, сверкающие от пота медные спины грузчиков, ревущие ослы и зеленые попугаи в клетках…

Новая реальность накрыла шатром, сомкнув за спиной двери.

Не уставая озираться, Евгений спешил за своим провожатым, вдыхая всю безумную палитру индийских запахов разом: от зловонных отбросов, до тонких специй.

Кто-то сзади за секунду обшарил ему оба кармана брюк и, мелькнув босыми пятками, скрылся в толпе.

«Мальчишки!» – спохватился Евгений.

Деньги Геррейро, к счастью, лежали в нагрудном кармане. Но зевать явно не стоило.

В лицо ткнулась мертвая кривая морда акулы-молота. Ступня утонула в грязной жиже. Тачка, груженная углем, чуть не сшибла с ног.

«Вот уж и впрямь: колыбель цивилизации!» – только и оставалось констатировать Евгению. – «Если Рио – город, которому нечего скрывать, то Бомбей – город, которому скорее нечем прикрыться! Да и незачем. От кого?»