Ему было девяносто пять лет

Ему было девяносто пять лет

Ему было девяносто пять лет, и Леся догадалась сразу: живёт один, и обстановка однокомнатной квартирки только подтвердила её догадку.

В мелких соринках большой советский ковёр на полу пылесосился разве что старой «Ракетой», стоявшей в углу за креслом, накрытым узорчатой занавеской. Через стекло резного гарнитура на неё смотрели чайный сервиз, огромная хрустальная салатница и набор праздничных бокалов, которые давно не доставались, судя по скопившемуся тонкому слою пыли. Между приборами стояли чёрно-белые бумажные фотографии: свадьба, юбилей, роддом, а вот и сам хозяин: в военном мундире и фуражке за накрытым праздничным столом, посередине салатница и бутылка шампанского.

Этот самый стол, накрытый затёршейся скатертью, стоял сложенный у подоконника, и чего здесь только не лежало: игольная подушка и несколько мотков тёмных ниток, треснутый футляр из-под очков и сами очки в роговой оправе, пожелтевшие газеты и кроссворды, книга послевоенного издания с заложенной между страниц пустой конвалюткой, коробка с разложенными в ней упаковками таблеток, пиалка с леденцами, стакан в советском подстаканнике и высохший чайный пакетик, лежавший тут же на газете.

Увидела Леся и телефонную книгу, которой никто сейчас не пользовался, и решила, что у хозяина вряд ли есть сотовый, но он её удивил, когда в сломанный футляр, на дне которого оказались клочки бумаги с выцветшими номерами, он положил красный кнопочный телефон. Потрёпанный, как и всё в его комнате, но ещё исправный. На экране стояла картинка с котёнком, играющим розовым клубком ниток.

Пока хозяин, шаркая тапочками, располагался на просевшем диване, укрытом шалью, Леся позволила себе заглянуть в кухню. Она оказалась маленькой, но уютной: несколько резных шкафчиков с откалывающимся лаком, беленькая плита, на которой дымилась кастрюля приготовленного соседкой супа, чайничек, заварник, микроволновка, накрытый скатертью стол, придвинутый к стене, да два стула с белыми салфетками на спинках. На столе стояла вазочка с сиренью. Её нежный аромат едва-едва перебивал противный запах обжаренного лука и сваренной говядины. Леся знала: соседка вряд ли принесла бы в квартиру цветы, лепестки которых скоро облетят.

Через открытую форточку влетал июньский ветер, раздувал парусом ажурную занавеску и приносил с улицы шум большого города. Хоть и окраина, а всё ж таки бесконечным потоком носятся по улицам машины да автобусы. Вот простучали колёса трамвая, завизжали мигалки «скорой» и на красный свет снова зарычал двигатель какого-то лихача…

— Не шумно вам здесь? — спросила Леся, возвращаясь в комнату и присаживаясь на краешек кресла. На подлокотниках лежали неотглаженные рубашки, а сбоку стояла этажерка с комнатными растениями.

— А, чегось гутаришь, доца? — спросил её гостеприимный хозяин, надевая свои очки на острый, точно клюв коршуна, нос.

— Не шумно, говорю? — погромче крикнула Леся и сама испугалась того, каким противным вышел у неё голос. Будто она — эта едкая соседка, что сварила невкусный суп. — Машины вон постоянно ездят, газуют…

— А, Господь с ними, я всё равно глухой. — Он рассмеялся с хрипотцой. — Скоро десятый десяток разменяю, ничего не слышу! Да ты не стесняйся, подсаживайся ко мне, доца, тут погутарим. Леденец-то бери, для гостей держу!

Поколебавшись, Леся всё-таки пересела к нему и, не зная, куда деть руки, спрятала их между колен, украдкой разглядывая хозяина. От него шёл терпкий запах увядающего человека, который оказался не таким неприятным, как она себе представляла. Сам он был чист, выбрит, поседевшие до белизны волосы причёсаны. Рубашка с застёгнутыми манжетами, шерстяная рубашка, да домашние штаны с аккуратной заплаткой на колене составляли его сегодняшний наряд. Гостей он ждал, было видно.

— Вот пустая голова, чаю-то не поставил! — только сев, тут же подскочил старик с неожиданной живостью и прошаркал на кухню быстрее, чем Леся успела ответить. — Леденец-то, леденец бери!

Из вежливости пришлось выудить один. Оказался лимонный. Положить обратно и поменять на красный или зелёный она не решилась, хоть хозяин и шумел чайником на кухне. Пришлось морщиться от противной кислоты и сжимать фантик в вспотевшей руке.

Леся ещё раз осмотрелась, подмечая новые детали. Люстра с одной отсутствующей лампочкой покрывала комнату желтоватым светом, из-за которого всё здесь казалось ещё старее, чем есть. На одной стене висел ковёр с лесом и медведями, похожий на тот, что недавно они с родителями увезли на дачу. Раньше он висел у бабушки, и Леся вспомнила, как водила по причудливым вензелям пальчиком, рисуя затейливые фигуры. Хорошее было время, детство…

Сейчас ей уже было двадцать пять, и за плечами остались четыре года университета и два года бакалавриата на историческом факультете, а впереди — трудная дорога к кандидатской. Ей очень хотелось стать доцентом на кафедре, чтобы наравне с великими умами страны изучать сложные исторические феномены и разбираться в загадках прошлого.

Распахнутое настежь окно перетягивала сетка из старой марли, защищая от мушек и комаров. Летний ветерок, играя ей, принёс с собой запах выхлопных газов. Леся с тоской подумала, что хочет быть сейчас не здесь, в пыльной квартире старика, а в деревне. Душистый сладкий запах скошенной травы, пение птиц, прячущаяся под листками лесная клубника, качающие головками невзрачные и оттого родные сердцу цветы, а ещё краюшка серого хлеба да холодный квас, укрытые дедом в тени.

«Ну-кась, Леська, а ну давай кормушку неси, притомился я!» — говаривал дед, когда уставал махать косой и усаживался на завалинку. А она, спеша со всех ног, неслась к нему с завязанным в ситцевую косынку обедом.

Рассасывая невкусную конфету, Леся подошла к полкам, на которых в аккуратных рамочках стояли фотографии. Столько разных лиц, молодых и старых, цветных и черно-белых. Были среди них и фотокарточки, для которых не нашлось рамки — размера подходящего не было. Старичок ещё хозяйничал на кухне, и она позволила себе взять одну, где возле молодого военного стояла девушка в платье в горошек. На обратной стороне выцветшая надпись каллиграфичным почерком: «июнь 1945, папа вернулся домой».