Эра отчаяния

Глава первая

В пустой, отсыревшей прохладе темного коридора раздался громкий, скрипучий голос. Отлетел эхом от влажных, каменных стен. Зазвенел под самым ветхим потолком и рухнул камнем на дремавшую девушку, что сжалась на старом топчане. Так обычно кричала старуха, подзывая к себе отвратительную ей и непринятую с самого первого дня невестку.

- Эра! Наэра́!

Девка бесила почтенную даму одним только своим существованием. Старая, величавая женщина ее презирала. Презирала всех подобных ей – чумных, хворых, шлюх, интарок. Болезных, которых выбирал себе в пару ее обожаемый сынок. Эре не повезло родиться последней из этого личного списка ненависти грозной, надменной свекрови.

Особи женского пола вообще как-то недолюбливали Наэру. Начиная с собственной матери, все они проявляли к несчастной завидную неприязнь.

Давшая ей жизнь женщина не испытывала к младшему своему ребенку абсолютно никаких чувств. Зачатая вне брака, за соседским сенником, девочка являла собой немой укор родительнице, совершившей грех прелюбодеяния с проезжим служивым, что снял в их таверне комнату на постой. Отец семейства, знавший обо всем, нещадно лупил свою супружницу всякий раз, когда являлся домой в окружении дыма и смрадных, хмельных паров. А бывало это почти каждый вечер. Там же, у камина, и брал ее после, перехватывая горло толстым, кожаным ремнем. Эра с братьями, скучковавшись в углу за старым сундуком, испуганно на это взирали, дрожали, затыкали уши от истошных криков матери и пьяных ругательств разгневанного мужчины. Стонов. Хрипов. Но так было верно и правильно. Интарки всецело принадлежали своим мужьям – подчинялись безропотно и жадно, впитывая покорность с молоком матери. Их жизнь стоила мало, а чувства и вовсе не волновали никого. Иной раз, корову можно было продать дороже и выгоднее, чем выдать замуж девку из рода интаров…

А мать, в свою очередь, после остервенело стегала лозой или шнурком от старой упряжи маленькую Наэру. Била, не задумываясь и не контролируя свою тяжелую руку, отыгрывалась на своем чаде, за опостылевшую, провонявшую болью и пресным однообразием, жизнь. Останавливалась, только когда уставала, или когда девочка теряла сознание.

Эра любила эту женщину и боялась одновременно. Одинаково сильно. Решительно не могла понять, что же она совершает настолько ужасного, что мамочке так больно и грустно? Всячески старалась угодить, заслужить хоть толику того внимания, что получали ее старшие братья. Наивно полагала, что, если будет больше трудиться и беспрекословно слушаться, то мама непременно полюбит и ее. Приголубит, даст в следующий раз тот вкусно пахнущий, морковный пирог. Но время шло, а того, что так страстно желал ненужный ребенок, все не происходило. Ласки не было, а пирог всякий раз делился между остальными членами их с виду примерной семьи.

Мать обращалась к ней редко, называла никак иначе, как байстрючка или шельма, и все так же била за любую провинность. Или же просто так, выплескивая всю свою желчь. Бесновалась.

А когда Наэре едва исполнилось восемнадцат девочку выдали замуж. За немолодого уже торговца Санира, что жил на другом краю деревни со своей престарелой матерью и сворой длинноногих гончих, которых любил более всего в своей сытой, зажиточной жизни. Схоронивший до Эры всех своих предыдущих жен, коих насчитывалось аж в количестве шести душ. Все, якобы, померли от неизлечимой хвори, не протянув после свадеб и полугода. Самая первая разве что жила дольше всех, провела в замужестве около четырех зим.

В деревне поговаривали, что торгаш очень любил охоту. И дичь выбирал особенную, а потому заводил все больше и больше собак и жен, вдовея с завидным постоянством.

Уже тогда Эра понимала, что от нее избавились. Выкинули. Отдали в руки седому зверю, со страшными желтыми глазами. Обрекли на смерть.

Девочка тогда плакала. Плакала навзрыд, прикрытая тонкой сеточкой алой фаты. Тряслась всем своим озябшим телом среди холодных стен отреставрированной часовни и любопытных глаз местных жителей, что рассматривали с жадным любопытством очередную дичь их благодетеля.

Шла по пыльной сельской дороге, вслед за свои мужем, отгоняла надоедливую муху, что жужжала над самым ее ухом. Обернулась лишь раз. Посмотрела на свою семью, что вела за собой на толстой веревке двух молоденьких коз. Отец нес в руках большой ящик с крепленой наливкой и салом. Нехитрый дар в обмен на ее жизнь. Эра тогда осознала цену себе. Она была не больше, чем куском свиной вырезки. Для всех.

И для себя тоже…

Новый дом был большим и холодным. Каменным. Дорогим. Не таким как был их – деревянным, под глиняно-соломенной шубой и со скрипучими половицами. Собаки жили прямо в нем, лазали и шныряли по хозяйским постелям и столам. Рычали на новую хозяйку, клацали зубами.

Мать ее мужа долго рассматривала девочку одним своим зрячим глазом. Второй затянуло страшное голубоватое бельмо, делая ее похожей на жуткую ведьму из сказок. Гладила свои толстые, пепельные косы, что почти касались пола. Теребила золоченую ленту в них. Поправляла малахитовые бусы, оценивала. Неприязненно кривила сухие, старческие губы:

- Шибко крутые бедра и малый рост. Дворняжка.

Поставила клеймо.

Припечатала.

Слуг Санир почти не держал. Одну только помощницу по дому и приходящего парня разнорабочего. А потому, сдержать все немалое подворье довелось теперь совсем юной девочке. Она быстро научилась доить коров и чистить свинарник. Обстригать овец и варить каши для многочисленных кур и длинношеих гусей.

Работала Эра и в саду. Полола, поливала, удобряла.

День ее начинался рано и пролетал быстро, заваленная работой, девчонка не замечала жизни вокруг. Выходить за высокий бревенчатый забор молодой супруге торговца не дозволялось. Равно, как и не дозволялось есть с новыми родственниками за одним столом и спать в кровати с мужем. Эра жила в комнате его матери, спала рядом, чтобы всякий раз быть под рукой. Переодевала ее, выносила ночные горшки и подмывала дряблое, старческое тело. Слушая при этом вечное недовольное ворчание.

Глава вторая

Обоз с пленными двигался медленно. Тормозил в каждом встреченном на пути поселении. Наэра наблюдала чужую драму безучастно, жалась к мощной шее серогривого коня, прикрывала глаза. Старалась не слышать криков и мольбы о пощаде, не смотрела на новых несчастных, примкнувших к их траурной, вынужденной процессии. Отворачивала лицо, когда землю орошала кровь сопротивляющихся. Толкала ком в горле, перекрывший доступ кислороду. Сглатывала вязкую, скудную слюну. Хотела пить. И спать. Не думать и не быть свидетелем людской жестокости, имевшей спокойный, тихий голос и светлые, почти пепельные волосы. Он отдавал приказы коротко и четко. Следил за всем со стороны, сам в расправах не участвовал. Восседал верхом на вороном, молодом жеребце, сжимал в руках, затянутых в кожу перчаток, поводья. Смотрел на них всех, словно на скот. Прожигал каждого яркой голубизной чуть раскосых глаз. Потирал едва пробивающуюся щетину на мощном, волевом подбородке.

Наэра тряслась от холода, смотрела на свои потрепанные жизнью галоши, с отрывающейся подошвой справа. Санир не считал нужным баловать свою немногословную, молодую жену нарядами и прочими изысками, что были ему доступны. А потому Эра донашивала старые вещи его первой супруги. И только те, что были отобраны для нее придирчивой Галидой, и не полностью пали под натиском прожорливой моли.

Поежилась под очередным порывом холодного, зимнего ветра. Плотнее запахнула жилет, зябко содрогнувшись. Тонкие рукава домашнего, хлопкового платья совершенно не защищали от разбушевавшейся непогоды.

Закашлялась.

Солдаты недовольно на нее косились.

Если так пойдет и дальше, то у бедняжки появлялись все шансы попасть в число плененных, не добравшихся до земель Горшара. Испугалась мысли, что подобный исход был бы для нее не самым худшим. Возможно, единственно верным во всей ее жалкой, никчемной жизни. Эдакая логичная черта под единственным, скудным абзацем всего ее существования.

Громко чихнула, утирая лицо тыльной стороной ладони, сильнее размазывая по нему сажу и кровь. Неуверенно переступила ногами, двинулась дальше, вслед за длинной цепочкой впереди. Прикрыв глаза, шагнула через распластанное, бездыханное тело на стылой земле. Подавила рвотный позыв. Устремила взгляд в вечернее, низкое небо. О будущем думать не хотелось - оно, как и прежде, было в чужих руках.

Шли долго, остановились только, когда на землю опустилась глубокая, темная ночь, разрываемая свистом ветра и вихрами мелкой пурги. Устроились на постой в редкой, лысой роще у заросшей осокой реки. Наэру и других молодых женщин подрядили к большим кострам на готовку для измотанных и уставших конвоиров. Удобством пленников никто не заботился, но следили пристально. Глупые и отчаянные попытки бегства заканчивались мгновенной смертью смельчаков. Тела которых так и оставались лежать на дороге, обдуваемые ветрами и заносимые снегами. Брошенные.

Жалкий финал.

Эра смотрела на них и представляла себя там – на стылой земле, с остекленевшими глазами и синей кожей. И по спине ее бежали мурашки. Никогда в своей жизни, до этих дней, она не видела столько смертей сразу. Бессмысленных, напрасных. Страшных.

Всхлипнула.

Подхватила котелок и направилась к реке. Там надзирателей было меньше, и дышалось как-то проще. Легче.

Спустилась по пригорку вниз. Обошла колючий кустарник, перешагнула мелкие валуны, опустилась на колени у самой кромки, раздвигая сухие листья камыша. Набрала холодной воды. Уставилась равнодушно на свои тонкие, длинные пальцы. На мозоли и порезы. Выдохнув, погрузила их в пугающую темноту. Щедро зачерпнула ледяную жижу, окунула в собственные ладони лицо. Фыркнула, чувствуя прокатившийся по телу озноб. Уставилась на грязно-розовые разводы. Выдохнула. И принялась тереть лицо. Как-то отчаянно и остервенело. Хотела вместе с грязью и кровью стереть и все увиденное, все воспоминания. Прошедшие два дня. Забыть. Смыть, вытравить…

Разревелась, булькая воздухом в наполненные водой ладони.

Дышать отчего-то сделалось совсем трудно. Безнадега и отчаяние накрыли как-то внезапно. Полностью. Придавили к темной глади, заставили громко всхлипывать и скулить. В те мгновения Наэра чувствовала себя старухой, измотанной долгой и тягостной жизнью. Уставшей. Пустой. Повидавшей все неприглядные стороны этого злого и равнодушного к ней бытия.

Вздрогнула, услышав за спиной уверенные шаги. Резко обернулась, смахивая с лица колючие капли.

Он остановился прямо перед ней. Высокий. Очень. Широкоплечий. Какой-то слишком огромный. Страшный. Эра знала, что он главный. И пусть остальные выполняли всю грязную работу: грабили, отнимали, убивали. Но все это было под его надзором. По его приказу. С его дозволения.

Светлые волосы его отливали серебром в свете тонкого полумесяца. Яркие, голубые глаза блестели в обрамлении темных, длинных ресниц. Лицо было невозмутимым. Отстраненным. А высокие сапоги сверкали идеальной чистотой. Неестественной в окружающих условиях. Отороченный густым, серым мехом плащ был застегнут под самым подбородком массивной золотой пряжкой.

Эра смотрела на него снизу вверх, высоко задрав голову. Чувствовала, как по лицу стекает речная вода, пахнущая тиной. Капает за шиворот. Вызывает табуны холодных мурашек.

- Сними платок, - произнес тихо. Почти шепотом. Лицо мужчины при этом оставалось невозмутимым, словно и не он вовсе произносил слова.

Девушка замерла. Захлопала пораженно слипшимися ресницами. Машинально коснулась упомянутого предмета одежды, надвигая тот ниже, на лоб. Отрицательно мотнула головой, сглатывая.

- Снимай, - повторил приказ главный над конвоирами.

- Нельзя, - шепнула в ответ, почти севшим голосом, Эра.

- Здесь я решаю, что можно, а что нельзя. Сними! – слегка повысил голос этот грозный мужчина.

Наэра неуверенно поднялась, робко отступая. Делая шаг назад. Отрицательно мотнула головой.

- Нельзя. Вдова. Боги гневаются, пошлют кару, - запричитала девушка, отряхивая руки.