Гадкая сестра

Пролог

Когда первые лучи рассвета коснулись окна, Элис открыла глаза.

Резко. Внезапно. Как кукла, которую дёрнули за нитку.

Села на кровати.

Посмотрела на Эви.

И улыбнулась.

Не той пустой улыбкой, что была час назад. Другой. Знающей.

— Ты думала, что я не понимаю, что ты делаешь? — Голос был низким, хриплым, но в нём звучала интонация, которую Эви никогда не слышала от сестры. — Ты думала, что я сплю все эти пять ночей?

Эви замерла.

— Я не спала, — продолжала Элис, и улыбка становилась шире. — Опал забвения не работает на тех, кто хочет помнить. А я хотела. Хотела видеть каждый момент. Каждую твою кражу. Каждую каплю росы, что ты вливала в мои вены.

Она встала с кровати.

Легко. Грациозно. Словно тело больше не было больным, отравленным, умирающим.

— Знаешь, в чём твоя ошибка? — Элис подошла к зеркалу, посмотрела на собственное отражение. — Ты думала, что поглощаешь меня. Но слияние работает не так. Когда двое становятся одной, невозможно предсказать, кто останется. Хищник? Жертва? Или нечто третье?

Она повернулась к Эви.

В её глазах не было страха. Не было боли. Только любопытство. И что-то похожее на... предвкушение.

— Пойдём, сестра. — Элис протянула руку. — Церемония начнётся через три часа. Нам нужно подготовиться. Одеться. Причесаться. Убедиться, что мы выглядим идеально. Потому что сегодня весь мир увидит, кто мы на самом деле.

— Кто... — Эви еле ворочал языком. — Кто ты?

Элис наклонила голову.

Задумалась.

— Хороший вопрос. — Пауза. — Я Элис. Или я Эви. Или я обе. Или ни одна. Или я то, что рождается, когда любовь пожирает саму себя и превращается в нечто новое.

Она снова улыбнулась.

— Но ты узнаешь ответ очень скоро. Обещаю. К концу церемонии всё станет ясно.

И вышла из комнаты, не оглядываясь.

Эви осталась сидеть на кровати.

Руки дрожали. Сердце колотилось так сильно, что грудная клетка болела.

Что я сделала?

Что, что, что я сделала?

На плечах под рубашкой металл пульсировал, рос, оплетал кости.

Терновые крылья. Наплечники пожирания.

Через три часа они прорвутся наружу.

И тогда начнётся настоящая история.

Ночь перед церемонией первого отражения

I. Час вора

В ту ночь, когда Эви решила украсть последнее, что осталось от её сестры, она плакала так, что слёзы падали на собственные руки и горели.

Не метафорически. Горели.

Потому что слёзы близнецов, которые готовятся совершить непоправимое, содержат что-то едкое — смесь соли, раскаяния и той особой химии предательства, что разъедает кожу, оставляя крошечные ожоги. К утру на её ладонях будут следы. Как стигматы. Как улики, которые невозможно скрыть. Но к утру будет уже поздно. К утру всё изменится. К утру Эви станет одной, а Элис... Элис станет воспоминанием, запечатанным внутри чужого тела.

Я люблю тебя, — думала Эви, и каждое слово этой мысли было иглой, вонзающейся в собственную совесть.

Я люблю тебя настолько, что готова превратить тебя в ничто.

Разве это не самая честная любовь? Та, что не прячется за красивыми словами? Та, что признаётся: я не могу жить рядом с тобой, потому что рядом — это всё равно слишком далеко. Я хочу быть тобой. Внутри тебя. Вместо тебя.

Обе луны висели на небе.

Серебряная мать на западе — огромная, холодная, источающая свет цвета замёрзшего молока, того оттенка белого, что бывает только у вещей, переживших смерть и не заметивших этого. Багровая пожирательница на востоке — меньше, но ярче, набухшая, как клещ, напившийся крови, пульсирующая тем красным светом, что заставляет сердца биться быстрее, а мысли — становиться опасными.

Между ними — полоса сумерек.

Линия разлома.

Место, где рождались цвета без названий.

Эви стояла у окна своей башни и смотрела на цитадель зеркальных душ внизу. Столица империи раскинулась, как драгоценное ожерелье, брошенное на чёрный бархат ночи. Башни из опалового стекла ловили свет обеих лун и расщепляли его на тысячи оттенков, создавая иллюзию радости, которой никто внутри этих башен не чувствовал. Висячие сады пылали тревожным алым — цветы-хамелеоны чувствовали то, что ещё не случилось, но обязательно случится.

Они знают. Растения всегда знают первыми. Потому что у них нет гордости, которая мешала бы признать правду.

Эви повернулась к кровати.

Элис спала, сложив руки на груди, как покойница, которую уже подготовили к погребению, но забыли положить в гроб. Лицо восковое. Дыхание едва заметное. На шее — ошейник сновидений, тонкая цепочка с опалом, который пульсировал слабым светом, удерживая сознание сестры на дне искусственного забытья.

— Прости, — прошептала Эви в пустоту комнаты. — Прости за то, что я люблю тебя неправильно. Прости за то, что моя любовь похожа на голод.

Никто не ответил.

Конечно, никто не ответил. Боги мертвы. Мораль — это сказки для тех, кто ещё не столкнулся с настоящим выбором. А настоящий выбор всегда между двумя ужасами. Я выбираю тот ужас, в котором мы хотя бы вместе.

Она открыла шкатулку.

II. Инструменты любви

Шкатулка была размером с детскую ладонь, вырезанная из костяного янтаря — материала, который формировался в древних гробницах, где кости забытых мертвецов столетиями пропитывались смолой, превращаясь в нечто среднее между камнем, воспоминанием и предупреждением. На крышке была вырезана сцена: две девочки, держащиеся за руки. Но если присмотреться, можно было заметить — у них не четыре руки, а три. Одна рука общая. Растёт из места, где их тела соединяются.

Древние знали. Близнецы никогда не бывают полностью отдельными. Всегда остаётся что-то общее. Вопрос только в том — признаёшь ли ты это или делаешь вид, что свободен.

Внутри шкатулки, на подушке из чёрного бархата, лежали три предмета.

Игла переноса

Тонкая, как ресница, но абсолютно прямая, выкованная из металла метеоритного сердца — того редчайшего сплава, что падал с неба раз в столетие, принося с собой свойства, которые не подчинялись законам этого мира. Вдоль иглы были вырезаны руны на языке первых воров — тех, кто крал не золото и не жизни, а сущности. Руны двигались. Медленно, почти незаметно, переползая с одной стороны лезвия на другую, как муравьи по травинке. Они были живые. Или помнили, что когда-то были живыми.

Эви взяла иглу. Металл был тёплым — всегда тёплым, словно внутри текла кровь всех воров, которые держали его до неё.

Сколько их было? Сотни? Тысячи? Каждый решил, что любовь важнее морали. Каждый взял иглу в руки и пошёл к спящему близнецу.

Я не первая. И не буду последней.

Но от этого не легче.

Склянка с пожирающей росой

Почти пустая. Последняя треть. Жидкость внутри была цвета запёкшейся крови, густая, вязкая, медленно вращающаяся, хотя склянка лежала неподвижно. В ней плавали крошечные искры — не золотые, не серебряные, а пустотные: они поглощали свет вместо того, чтобы отражать его, создавая иллюзию, что внутри склянки — не жидкость, а фрагмент мёртвой звезды.

Эви подняла склянку к свету свечи. Жидкость словно сопротивлялась — сгущалась там, где свет пытался проникнуть, создавая непроницаемые участки тьмы.

Она добывала эту росу сама. Три месяца назад.

Пошла в сады мёртвых снов одна, глубокой ночью, когда стража дремала, убаюканная цветочной пыльцой, что витала в воздухе в тех местах. Нашла дерево, которое росло на братской могиле близнецов-самоубийц — тех пар, что не вынесли расщепления и решили уйти вместе, рука в руке, выпив яд на рассвете церемонии.

Дерево было странным. Кора — чёрная, потрескавшаяся, покрытая узорами, похожими на переплетённые пальцы. Листья — серебристые, но не отражающие свет, а поглощающие его, создавая вокруг кроны нимб из сгущённой темноты. Корни уходили глубоко, туда, где лежали кости семидесяти четырёх пар близнецов, чья любовь оказалась сильнее инстинкта самосохранения.