Гамбит королевы

Пролог

Лео Винченци, 15 лет назад

Я умираю.

Лежу на бетоне, давлюсь пылью, в боку — кровоточащая рана. Дышать больно. Всё равно что вдыхать стекло. Пуля вошла в бок, чуть ниже рёбер. Горячо, пульсирует так, будто внутри бомба разорвалась. В глазах темнеет. Но я пока держусь. Пытаюсь ползти.

В ушах шумит, как будто море в башке грохочет — приливами. Кровь течёт — быстро, как вино из разбитой бутылки. Из меня... Много. Слишком.

Я лежу на полу старого консервного завода на окраине Палермо. Завод пустой, но сегодня тут шумно — звуки выстрелов, крики, мат, где-то совсем рядом кто-то заорал: “Minchia!” — В этом слове было всё: боль, страх, ярость и смерть. У нас на Сицилии с ним на губах и кончают, и умирают. Мужик — заткнулся. Amen, fratello. Покойся с миром, брат.

Нас сдали. Кто-то из своих. Сделка с Барретто — ловушка. Вместо сигар и денег — автоматные очереди. Кто начал стрелять — хрен знает. Кажется, своих уже не осталось. А теперь вот — жду когда придут добивать. Как бешеного пса.

Слышу шаги. Кажется, всё.

Быстрые. Лёгкие. Не мужские.

Она наклоняется. Молодая. Красивая. Чёрные волосы, глаза — как шоколад, взгляд — обжигает как пламя.

Губы красные. Запах — чистый и свежий. Лимонный.

Она опустилась на колени. Прямо в лужу моей крови. Не побоялась. Не смотрела по сторонам. Только на меня.

— Тише, ragazzo, малыш. Не дергайся. Дыши. Всё будет хорошо, — сказала она и прижала ладони к ране. Сильно. Я зашипел от боли сквозь зубы. Я бы заорал, но не хотел чтобы она думала, что я слабак. Мне больно, но с ней… не страшно.

Я смотрю на неё, и не могу понять: она кто? Откуда? Чего ей надо?

— Он жив? — раздался голос, грубый и хриплый.

Из темноты вышел шкаф. Ростом под потолок. В серой рубашке, с цепью на шее и автоматом в руках. Лицо как кирпич, шея как у быка.

— Синьора… при всём уважении. Это сын Винченци. Ублюдок. Не стоит. Надо валить.

— Он ребёнок, Джино, — спокойно сказала она, не глядя на него. В её голосе сталь. — Он не виноват, чьим бы сыном он ни был.

Я зашевелился, попытался сказать: «Я не ребёнок. C’ho fottuti quattordici anni! Мне грёбаных четырнадцать лет! И я уже мужик! Я уже стрелял. Сегодня я сам вызвался — не прятался, как крыса. Я…» Но только позорно закашлялся, харкая кровью.

— Да я не про то… Он — ублюдок, синьора. Не в смысле плохой парень. В смысле… отец его так и не признал…

— Мне всё равно, чей он сын, — отрезала она. — Он мальчишка, Джино. — она не смотрела на него. Только на меня. — И он истекает кровью. Неси его. В машину. Я прикрою.

— Синьора…

— Быстро, Джино.

— ’Stu malidittu picciottu… Проклятый пацан… — пробормотал Джино, закидывая автомат себе за спину.

Вздохнул, но послушался. Поднял меня, как тряпичную куклу. А она шла сзади. С пистолетом, прикрывая нас, пока Джино тащил меня. Всё плыло, звуки уходили всё дальше, перед глазами стояла — она. Серьёзная. Смелая.

Очнулся на заднем сиденье машины. Темно. В темноте — лицо. Её. Упрямое. Красивое. Салон пах кожей, кровью и чужими духами. Слишком сладко. Не её запах. Её — я бы узнал. Тёплые руки давили на рану — бережно, но сильно. Где-то сбоку — шептали, но я не мог разобрать слов. Я хотел спросить: «Куда вы меня везёте?», но язык не слушался. Minchia… Если выживу… Скажу ей. Что? Не знаю. Но скажу…

И вновь вырубился.

Когда открыл глаза — её не было. Комната без окон. Пахло йодом, спиртом и табаком. Обшарпанный потолок. Мерный стук капель. На стуле сидел врач. Седой, с лицом, как у мясника. Знаю его. Свой. Работает с такими, как мы. Без документов. Без карабинеров и протоколов.

Она исчезла. Имени не назвала. Ничего не сказала на прощание. Ушла, как и пришла — молча.

Но осталась. Внутри. Как заноза. Как яд. В башке и… где-то там, под кожей, под рёбрами. Где раньше сидела пуля — теперь была лишь она — незнакомка, спасшая меня сегодня.

Я не знал, кто она. Тогда.

Но знал одно: если выживу — обязательно найду её.

Глава 1

Виолета Маньяни, наше время

Палермо затаил дыхание. Редкое явление для города, который обычно дышит грохотом мопедов, руганью с балконов и эхом выстрелов где-нибудь на юге. Но сегодня — тишина. Потому что умер дон. И, что самое возмутительное, умер он сам.

Никакой крови. Никакой войны. Ни капли драмы, достойной заголовков газет или расследования карабинеров. Просто… сердце. Остановилось. Где-то между второй бутылкой виски и чьими-то ногами, по слухам — очень молодыми.

Такого Сицилия не прощает.

Даже смерть должна быть громкой, желательно — с мёртвыми телами, проклятиями и фамильной вендеттой. А он… Он просто упал и больше не встал. Слишком позорная смерть для дона.

И вот теперь весь город здесь. Наверное, не теряют надежды на небольшие разборки — пару выстрелов и немного крови, чтобы вечер не прошёл зря. Потом будут пересказывать это за бокалом негроамаро — крепкого южного вина — и тарелкой аранчини — жареных рисовых шариков, которые здесь едят и на уличных праздниках, и на похоронах.

Даже Скандальо Россо — тот самый журналист с жирной физиономией и пожизненной жаждой крови и зрелищ — остался разочарован. Он приехал на похороны в надежде, что стрельнут хотя бы в воздух. Но нет. Ни одного выстрела. Только хор мальчиков, фальшь в голосах и выражениях лиц людей и запах воска.

Витражи сияют так, будто кто-то специально вымыл их для церемонии. Юношеские голоса плывут под сводами базилики Сан-Доменико, прося небеса о снисхождении:

«Miserere mei, Deus…»

Можно подумать, Господь, услышав их чистые голоса, забудет, кого провожаем.

Какая ирония. Альдо не верил в Бога и терпеть не мог церковь. Брезговал попами, но всегда платил — за отпущение грехов, за отпевание врагов и за молчание.

Свечи потрескивают от сквозняка. Воздух пахнет ладаном, воском и дорогим парфюмом. Выглядит красиво. Безукоризненно. Как положено на похоронах дона.

Сыновья крёстных отцов стоят в первых рядах. Братья, племянники, жёны и любовницы в чёрном — все пришли, чтобы попрощаться с доном Альдо Маньяни.

Он лежит в роскошном гробу из полированного красного дерева, обитого кроваво-алым атласом. Белая накрахмаленная рубашка, застёгнутая до последней пуговицы, костюм от Brioni, кольцо Маньяни на пальце. Чисто выбрит. Гримёр из Агридженто хорошо поработал: убрал тени под глазами, подтянул обрюзгшие щёки, скрыл красные прожилки на пропитом лице. Рот — наконец-то закрыт. Навсегда. Первый раз в жизни выглядит прилично.

Даже почти благородно.

Я подхожу к гробу ближе, наклоняюсь. Какое у него безмятежное выражение лица. Прямо святой. Святой Альдо. Santo cazzo. Святой, чтоб тебя!

Настоящий дон Альдо вонял виски, бил по лицу, трахал всё, что двигалось, и хохотал, когда я сжимала зубы от боли. Пора перестать думать об этом pezzu i’merda — куске дерьма, как говорил мой дед. Он мёртв.

Никто больше не войдёт в мою спальню без стука. Никто не будет брызгать слюной мне в лицо, выплевывая с отвращением «заткнись, puttana» перед тем, как вдавить в матрас. Никто не будет целовать мне руки при гостях — и бить по почкам за дверью.

Я выпрямляюсь. Спокойно. Плечи прямые. Голова опущена.

Всё, как учили. Всё, как от меня ждут.

Жена дона. Вдова дона. Сажусь в первом ряду. На мне платье от Armani Privé из зимней коллекции. Чёрный шёлк, воротник стойкой. Перчатки из тонкой кожи. Шляпка с вуалью. Платок в руке. Кружевной. Наследство от тётушки. Изредка прижимаю его к глазам в нужные моменты, чтобы видели, — королева скорбит.

Слева — Лидия Бельмонте. Вся в чёрном шёлке, с жемчугом на тонкой шее. Она держит меня за руку, как преданная подруга. Смешно. Последние годы она спала с Альдо в нашей семейной спальне, когда я уезжала в Модика, якобы к сестре. Я знала. И она знала, что я знаю. Это и было наше молчаливое соглашение с ней. Мысленно добавила в список дел: позаботиться о любовнице мужа. Всё-таки терпеть это животное не каждая сможет, а она оттягивала его внимание на себя. И слава Богу!

Сзади — Джино Барбато. Телохранитель, находившийся рядом с Альдо со времён, когда они продавали контрабандную обувь на рынке Капо. Он стареет некрасиво. Но верен. Хотя… в последнее время у меня появились вопросы. Сегодня он в чёрном. Но на запястье — Locman Montecristo. Блестящие. С хронографом. В жизни не поверю, что он купил их сам. Я, конечно, плачу Джино хорошо. Он же "почти семья". Но зная, сколько он тратит на обучение своих троих детей... И ещё эти внезапные поездки в Рим… Я начинаю задаваться вопросом: он до сих пор мой — или уже чей-то ещё?

Хорошо, что вуаль скрывает моё лицо. Ни старики с Совета, ни молодые капо не увидят глаз, в которых нет ни слёз, ни скорби. Я не плачу. Я радуюсь. Meno male, bastardo. Слава Богу, сдох, мерзавец.

Хотя обидно. Очень. Я год строила планы. Мечтала, как ты будешь ползать на коленях, захлёбываясь слюной и кровью, прося пощады. И тогда бы я ответила:

“Это тебе за моего ребёнка. За того нерожденного малыша, что ты выбил из меня кулаками и пинками. И за нашего единственного сына, что вынужден расти вдали от матери.”

И тогда — пуля в лоб. Холодно. Чётко. Я репетировала это в голове сотни раз. А ты взял и… Сдох. Тихо. Ночью. Как крыса в подвале. Vigliacco. Трус. Сбежал от моего возмездия, как всегда, исподтишка. Даже это у тебя вышло не по-мужски.

Чувствую, как на глаза наворачиваются слёзы. Но не от горя, а от злости.

Perdonami, piccolo mio. — Прости, мой малыш. Сын или дочь — неважно. Я бы любила тебя. Всей душой. Как люблю своего сына Маттео. Прости, что не уберегла. Non ti ho salvato. — Я не спасла тебя.

И не отомстила за тебя. Он умер сам. Не от моей пули, и не от пули врагов. Его убило его собственное дерьмо.

Сейчас, когда Альдо лежит в гробу, все говорят, какой он был уважаемый. Хороший отец. Щедрый дон. Как он держал город, как наказывал предателей. Знали бы они, кто на самом деле заправлял всем в последний год. Но ещё рано об этом объявлять публично.

Глава 2

Виолета Маньяни, 5 лет назад

Бархат.

Он был здесь повсюду: на стенах, на шторах, на женщинах, которые шептали друг другу гадости в полголоса, изображая подруг. Дым висел в воздухе плотной пеленой. В колонках играла старая румба, как будто из прошлого века, когда мужчины здесь ещё были молоды и опасны.

Женщины были увешаны бриллиантами. Мужчины — в сшитых на заказ в костюмах, которые подчёркивали их статус. Здесь не было ни одного случайного человека. Никаких посторонних или чужих. Здесь всё было подчинено старым неписаным правилам кодекса, по которому жила Коза Ностра. Нарушить его — значило подписать себе и своей семье смертный приговор.

Клуб «La Velluto» в Палермо — это не про удовольствие. Это — ярмарка тщеславия и демонстрация силы. Сюда приходили не отдыхать и не развлекаться. Сюда приходили показывать, что ты ещё в игре. Что у тебя есть власть.

Здесь корректировали маршруты контейнеров, обсуждали новую схему через Мессинский пролив, пересчитывали мзду карабинерам и расценки за молчание. Здесь решали, кто завтра поедет в Милан в лимузине, а кто — в багажнике.

В клубе было шумно. Альдо тащил меня в ту часть зала, где под неоновыми огнями извивались полуголые девки.

Конечно. Чего ещё ждать от старого извращенца? Любителя девичьих тел помоложе.

Хотя и они уже не всегда помогали ему возбудиться настолько, чтобы встал его маленький член. И тогда в ход шла плётка. Вид крови, стоны боли — то, что ещё его бодрило. Но надолго ли? Что будет, когда и это перестанет работать? Как далеко зайдёт этот coglione secco — сухой, выдохшийся ублюдок, у которого уже не вставал, но который всё ещё мнил себя мужчиной?

Альдо шёл быстро. Как всегда — короткими, нервными шагами. Он не любил, когда я отставала. А ещё больше — когда говорила. Молчи. Иди. Улыбайся. Программа-минимум для жены дона.

В клубе было шумно. Гремела музыка. Где-то смеялись. За закрытыми шторами, в углу, слышались страстные крики и стоны, но никто не обращал внимания.

Я шла рядом, стараясь не оглядываться по сторонам и не думать.

Альдо свернул в боковой коридор — узкий, с низким потолком, обитый бордовым бархатом.

В этой части клуба не было камер. Музыка звучала тише, глуше. Сюда не пускали посторонних. Сюда приходили говорить — так, чтобы никто не услышал. Заметивший приближающегося дона Маньяни охранник почтительно открыл перед Альдо дверь.

Запах сигар, алкоголя и мужского пота сразу ударил в нос. Свет был тусклым — ровно настолько, чтобы различать лица, видеть, кто с кем сидит, но не иметь возможности разглядеть происходящие в дальних углах зала непристойные развлечения. Так было задумано.

Диваны были расставлены полукругом. Нас ждали. Знакомые. Не самые приятные. И я сразу почувствовала: вечер будет долгим.

На диване уже сидели Сальво Риккардо и Кармини. Один, вальяжно развалившись, листал что-то на планшете. Второй держал сигару и цедил слова сквозь зубы.

Витторио Фикарра — бывший карабинер, теперь бухгалтер — наливал себе граппу у барной стойки. Именно он вел расчёты по последнему перегону оружия через порт в Джойя-Тауро. По слухам, он же подписал троих албанцев, что проговорились о «контейнере из Сухуми». Их потом нашли в яме под Сиракузами. Без рук и без лиц.

В углу — Флавио с новой девкой. Молодая. Короткое платье, туфли на шпильках и глаза — пустые, как бокал после последнего глотка. Он лениво гладил её по бедру, изредка тиская за грудь прямо поверх ткани. Потом, не торопясь, запустил руку между её ног. Она захихикала. Он усмехнулся. Будто у них романтическое свидание, а не вечер обсуждения криминальных схем и планов по устранению конкурентов.

Но я знала: Флавио не тратит вечера просто так. Смеётся, но при этом слышит каждое слово. А девка… просто прикрытие. Приятный фон.

Альдо плюхнулся на один из диванов, и я, как примерная жена на публике, последовала за ним и села рядом. На столе перед ним — бутылки: бурбон, текила, лимончелло. Он потянулся и налил себе бурбон сам. Безо льда.

Он пил бурбон, как всегда, — жадно и шумно. Смеялся над чем-то с Сальво Риккардо, а его рука лениво лежала у меня на бедре, изредка поглаживая. И вдруг — щипок.

Сильный. До боли, оповестившей меня о синяке, который расцветет на этом месте завтра. Я не дёрнулась. Потому что он ждал именно этого — реакции. Моего вскрика от причиненной им боли, которая его заводила. Но я не доставлю ему такого удовольствия. А потому — я улыбалась. Потому что так надо. Потому что так живут жёны донoв. Потому что я — его витрина. Его аксессуар. Его фасад.

Жена, которую он, по сути, купил. А потому считал, что может распоряжаться мной по своему усмотрению.

И я сидела рядом с ним. В платье, которое он выбрал. В туфлях на каблуках, которые натирали. Я сидела рядом с мужчиной, от которой тошнило. И играла роль. Но в голове крутился лишь один вопрос: Сколько ещё?

— В Мессине проблема, — сказал Риккардо, щёлкая по планшету. — Карабинеры перехватили груз. Потеряли двадцать стволов.

— Чьи были? — лениво бросил Альдо.

— Боснийцы. Новенькие. Поставку курировал твой племянник Марко.

Альдо скривился, словно учуял запах тухлой рыбы. Выпил.

— Марко у нас кто? Неудачник? Или крыса?

Молчание. Даже девка в углу перестала хихикать и замерла.

— Пока не знаем, — вмешался Кармини. — Но я бы не ждал, пока они доберутся до следующей партии. Надо перегнать остатки через Катанию.

— И кому там платить? — Альдо резко развернулся к мужчине и хрипло произнес. — Местные теперь хотят по пятьдесят кусков только за то, чтобы они закрыли глаза.

— Мы платим, — спокойно ответил Фикарра. — Или теряем всё. В Катании новый прокурор. С северянами за руку ходит. Миланская крыша.

Альдо усмехнулся.

— Пусть ходят. Пусть хоть за зад друг друга держат. Главное, чтобы не влезали в мои грузы.

Он снова потянулся ко мне. Рука легла на бедро. Снова щипок. В этот раз — прямо по старому синяку. Я не сдержалась: вздрогнула, стиснув зубы.

Глава 3

Виолета Маньяни

Я перегнулась через кровать и меня вырвало прямо на пол. Всю нашу якобы «брачную ночь» я то проваливалась в сон, то просыпалась и начинала плакать навзрыд.

У меня не было сил встать.

Под утро пришла горничная. Она откинула одеяло и тут же закричала от ужаса. Подо мной была лужа крови.

Меня отвезли к «своему» врачу. Старик с лицом мясника. Седой. Пах лавандой и йодом. Он не задавал вопросов. Просто осмотрел. Молча. И зашил. Лёд на живот, и три дня без движения.

Он ничего у меня не спросил и ничего не сказал. После он отвёл Альдо в сторону.

Уж не знаю, о чём они говорили. Я не слышала. Да и не хотела. Мне было всё равно. Но Альдо оставил меня в покое. Наверное, чтобы не порвать окончательно.

Зато в дом пришла она. Шлюха. Puttana. Первая из всех. После нее были сотни других, но все они слились в одно лицо.

Модель. Высокая. С искусственными губами и грудью. Жила в гостевой. Ходила по дому в его рубашке и пила моё вино. Уж не знаю, зачем Альдо привёл её в наш дом: может, чтобы меня унизить, а может — заставить устроить истерику. Но я смотрела на неё, и впервые в жизни чувствовала… облегчение. Пусть её. Только не меня.

А потом в моей жизни появился Джино.

Молодой. Нескладный. Высокий, как шкаф. С ушами, торчащими из-под кепки, и огромными ручищами, как лопаты. И его жена — Франка — пухлая, громкая, с румяными щеками и неистощимой добротой в глазах.

Они держались за руки даже на кухне. Он гладил её по щеке своими огромными граблями, а она смеялась. Они были такими настоящими. Безумно влюблены друг в друга.

И они вытащили меня из темноты. Без единого слова утешения. Они просто были рядом.

Жили. Смотрели друг на друга с любовью. И этим показывали — счастье бывает. И любовь все же существует. Не в фильмах. Не в книжках.

А здесь. Рядом. Просто не со мной.

Франка приносила мне чай. Сажала в кресло у окна — там, где было больше солнца.
Рассказывала про своих бесконечных родственников: двоюродных дядей, племянниц, сестер, чьи имена я путала. Смеялась. Жила. И заставляла меня держаться.

А Джино… Он охранял меня. Думаю, сначала — по приказу. Я помню, как он нёс меня на руках после «брачной ночи» и как у него дрогнул голос, когда он прошептал мне в волосы:

— Всё хорошо, синьора. Всё будет хорошо.

Прошло два месяца. Я почти научилась притворяться в доме с Альдо. И практически перестала вздрагивать от каждого хлопка двери.

А потом Альдо снова пришёл. В постель.

На этот раз — без криков, без ремня. Тискал, сжимал, щипал. Мои синяки его возбуждали, а стоны от боли заводили. После такой «прелюдии» он входил. Ему было сложно… Сложно кончить, если я не стонала от боли. Тогда он начинал раздражаться. Если не дрожала — злился. И тогда в ход шли кулаки.

А наутро я просто наносила макияж. И молчала. Как всегда.

И всё бы продолжалось так же, если бы однажды утром я не почувствовала странное: живот тянуло, меня мутило, а голова кружилась. От одного запаха кофе тошнота подступала к горлу.

Франка посмотрела на меня, прищурившись. А потом сказала:

— Ты, похоже, в положении.

Я рассмеялась. Нервно. Глупо. А потом — разрыдалась. Тест и врач всё подтвердили. Шестая неделя.

Мой малыш. Мой свет. Мой смысл жизни. Кто-то, кого я смогу любить. Кто скажет мне «мама», а не «puttana».

А потом я испугалась. До дрожи. До рвоты. Не за себя — я давно разучилась бояться за себя. Я боялась за малыша — за того, кому придётся жить под одной крышей с монстром.

Смотреть ему в глаза. Слышать, как он смеётся. Называть его отцом.

Я попросила Джино отвезти меня к Франке. Она обняла. Погладила по голове. Сказала тихо:

— Это твой шанс. Живи ради него. У тебя впереди ещё целая жизнь. Не дай ему украсть и её.

Я вернулась домой другой. Более решительной. Мне всё ещё было девятнадцать и не хватало жизненного опыта, но я стала хитрее. Мне надо было выжить и не сломаться. Теперь мне было ради кого бороться.

Я притворилась, что мне плохо. Что токсикоз. Сильный. Врач подтвердил. Альдо убрался из спальни. Ненадолго. Но мне хватило.

Я гладила живот ночами и шептала, придавая голосу уверенности:

— Держись. Мы спасёмся. Мы выживем.

Альдо изменил своё поведение. Беременность — его шанс на наследника. Он стал мягче. Показушно заботливым. Выбирал имена. Говорил про частную школу в Сиене.

А когда Маттео родился, и я впервые взяла его на руки — я поняла, что всё было не зря. Что теперь он — мой воздух. Моя плоть. Мой мир. И ради своего сына я сделаю всё: буду плести интриги, изворачиваться и лгать.

Я пообещала себе: этот монстр до него не доберётся. Никогда.

Я стала осторожной. Улыбалась Альдо, соглашалась, кивала. Говорила, что мальчику будет полезно образование подальше от наших дел и бизнеса. Что поездки пойдут ему на пользу. Что школа за городом — это престижно.

Я обвела его вокруг пальца, и он сам подписал бумаги. Сам отослал сына, считая, что таким образом контролирует меня.

А я — навещала Маттео. Тихо. Без шума. С помощью Джино и двоюродной сестрёнки, которые меня прикрывали. Я плела паутину. Из лжи. Из улыбок. Из женской хитрости. Лишь бы Альдо не понял. Лишь бы держать Маттео подальше от этого ублюдка. Потому что никто — даже дон Альдо Маньяни — не отнимет у меня моего сына.

Клуб гудел, словно улей. Жарко, шумно. Голова раскалывалась. В висках стучало так, будто кто-то внутри колотил молотком. Слишком много сигарного дыма. Слишком много голосов. Слишком много… мыслей и воспоминаний.

Альдо в это время спорил с Риккардо. Что-то про карабинеров, про «этого пса Спануччи». Слова летали, как пули. На мою просьбу он махнул рукой. Мол, иди.

Я вышла из зала, направившись к бару. Села на высокий стул и заказала San Pellegrino. Пить не хотелось, но нахождение здесь без напитка вызвало бы лишние подозрения у мужа.

Глава 4

Лео Винченци, 5 лет назад

Я сжал челюсти и медленно выпрямился. Альдо Маньяни. Porcu vecchiu — старый жирный кабан. Бессильный — и с женщинами, и в делах.

Но всё ещё мнящий себя королём.

Он качнулся вперёд и дыхнул мне в лицо вонью бурбона и кислого дыхания. Его пальцы — короткие, толстые — сжимали её локоть. Как вещь. Как трофей.

Я видел, как её плечи напряглись. Как дыхание стало рваным. На лице отразились испуг и ужас, но она быстро взяла себя в руки. Маленькие детали. Невидимые другим. Но не мне.

Кровь стучала в висках. Скулы свело так, что хрустнула челюсть.

— Убери от неё руки, — сказал я тихо.

Не крик. Не угроза. Просто приказ. Воздух загустел. Бармен замер, выронив стакан. Охрана у двери — окаменела. Клуб затаил дыхание.

Я смотрел на его руку — на эту клешню, что вцепилась в неё. В голове чётко, медленно : Вывернуть запястье. Сломать большой палец. Потом безымянный. Чтоб забыл, как трогать её грязными руками. Потом выбить зубы. Чтобы не смел называть меня щенком.

— Щенок... Ты с кем говоришь?.. — прохрипел он.

Я сделал шаг вперёд.

— С тобой, старик.

И медленно склонил голову набок. Сигнал. Мои люди поняли. Феделе и Микеле — ко мне лицом. Мори — спиной. Знаю, что за спиной у меня ещё двое. В их глазах готовность. Полсекунды — и грёбаный "La Velluto" утонет в крови.

И пусть. Ради неё я бы не пожалел ни одного из них.

Я почти видел, как её локоть выскальзывает из его захвата. Как она делает шаг ко мне. Я уже чувствовал, как закрою её собой, заслоню от всех — даже от пули, если понадобится.

Но...

Её рука. На. Его. Груди. Жирной. Оплывшей. Как будто она… принадлежит ему.

— Оставь, дорогой, — её голос. Лёгкий. Учтивый. Чужой. — Он просто мальчишка. Горячая кровь.

“Мальчишка.”

Слово ударило сильнее, чем пуля. По сердцу. По гордости. По всему тому, что во мне сейчас горело ради неё.

Я остолбенел.

Она улыбалась. Снисходительно. Холодно. Идеально. Для него. И для всех, кто смотрел.

Только не для меня.

Она пыталась замять скандал. Спасти себя. Сохранить его лицо. И — растоптать моё.

Моя "мадонна"... Продажная. Как все они. Женщины. Шлюхи.

Конечно. Конечно, она защищает своего покровителя. Свой статус. Свою тёплую клетку с золотыми замками. Конечно, он её "дорогой".

Я видел, как дрожали её пальцы. Понимал: это страх. Но знание не приносило облегчения. Лёгкие горели. В висках стучало: "Не может быть. Она не может быть такой же, как все. Она не такая."

Я просто не мог в это поверить.

Перед глазами вспыхнуло другое лицо. Такое же красивое. Упрямое. Сильные, тёплые руки в моей крови. Как смотрела на меня без страха. Как говорила "Дыши!" и держа мою жизнь в своих нежных руках. Не могла она... продаться этому борову.

Кто угодно, но только не моя королева.

Но вот она стояла подле него. И улыбалась так, будто я — никто.

В сердце — боль. Я горько усмехнулся, пытаясь принять уродливую реальность, которая состояла в том, что моя королева оказалась такой же, как все. Только маска красивее.

Лицо Альдо расплылось в омерзительной улыбке. Он подхватил её за талию и потащил прочь. Не обернувшись.

Её платье мелькнуло в толпе. Белая вспышка. И всё.

Я остался стоять. Как последний идиот.

Живот скрутило от ярости. От обиды. От бессильной, жалкой злости.

Жизнь умела бить. Не ножом. Хуже. Вспарывая брюхо и выворачивая нутро. И я только что пропустил один из самых страшных ударов в своей жизни. Прямо под рёбра. В самое сердце.

Я знал: если не сделаю что-то прямо сейчас — сорвусь. Либо устрою здесь бойню, либо сломаю её гордость. На глазах у всех.

Медленно, без лишней суеты, прошёл через зал. Гул голосов, запах пота, вина и дешёвых духов — всё слилось в грязный фон.

Я нашёл диван. Недалеко от неё и её грязной свиньи Альдо. Специально напротив. На расстоянии пяти метров — чтобы видеть её глаза.

Я сел. Расслабленно. Как хозяин. Перекинул руку за спинку дивана. Растянулся, будто мне здесь принадлежит всё. И снова встретился с ней взглядом.

Не моргнул. Не отвёл глаз. Просто смотрел. Тихо. Жёстко. Словно хищник, выбравший добычу. Я готов был ждать сколько нужно.

И тогда она посмотрела на меня. В её взгляде было слишком много всего: гнев, боль… И страх.

Я видел, как напряглись её пальцы на коленях. Как она поджала губы. Как судорожно вздымалась грудь под тонкой тканью её платья — слишком быстро, чтобы скрыть.

Она делала вид, что сильная. А я — делал вид, что не замечаю.

Но каждый её вдох, каждый взгляд— я чувствовал кожей.

Я щёлкнул пальцами. Резко. Бесцеремонно. Ко мне сразу подскочила одна из работающих здесь девиц — та, что совсем недавно вертелась возле бара, надеясь привлечь моё внимание. Я даже не смотрел на неё. Просто ткнул пальцем вниз.

Она упала на колени. Быстро. Профессионально. Как дрессированная собачонка.

Я взял её за волосы. Жёстко. Без нежности. Повернул её к себе спиной. Запрокинул её голову назад и сунул пальцы ей в рот.

Она начала сосать. Шумно. Грязно.

Но я смотрел не на неё.

Я смотрел на королеву. На свою предательницу.

Видел, как она застыла. На то, как в её глазах вспыхнула боль. И злость. И что-то ещё, чего я не смог разобрать.

Сначала я уничтожу Альдо. Раздавлю его, как жирного таракана. Заставлю ползать передо мной. Как последнюю падаль с переломанными пальцами, в крови и слюнях.

А потом…

Может быть.

Если захочу.

Разрешу и ей ползать передо мной на коленях.

Эта мысль заставила все тело содрогнуться от резко нахлынувшего возбуждения. Образ стоящей передо мной на коленях королевы опьянял сильнее, чем виски Black Label в пустой желудок. Я почувствовал, как стало тесно в штанах.

Видение не выходило из головы. Вот она — гордая, дрожащая, передо мной. Без маски. Без фальши. Смотрящая на меня снизу вверх. А в глазах — желание сдаться и безмолвная просьба обладать ею.

Глава 5

Виолета Маньяни

Лео откинулся на спинку дивана. Сидел, широко раскинув руки, нагло, как настоящий хозяин этой дыры. И смотрел.

Прямо на меня. Нагло. Откровенно. С ненавистью, от которой жгло кожу и глаза, в уголках которых скапливались слёзы. Ему было плевать на Альдо. На охрану. На весь проклятый зал, где каждый мечтал быть хозяином хоть над кем-нибудь.

Смотрел так, будто ему нужно было только одно. Точнее, кто-то один.

Я.

И больно было видеть, как восхищение в его взгляде — то, что согревало меня минуту назад — сменилось ледяной ненавистью. Ядовитой, отравляющей ту крошечную, хрупкую часть моей души, которую он сам только что вынул из панциря равнодушия, в который я загнала себя ещё в восемнадцать.

Он был первым, кто заставил меня снова чувствовать. Кто согрел меня своим взглядом, своим вниманием, разломал лёд вокруг сердца.

А теперь…

Он же — играючи и небрежно — отравлял этот едва зародившийся росток тепла, словно ему ничего не стоило сломать то, что едва начало жить.

Мне стало трудно дышать. Будто тонкая ниточка, что связывала нас ещё мгновение назад, вдруг лопнула — резко, со звоном — и мне не за что было больше держаться. В груди сжалось так, будто кто-то раздавил моё сердце в кулаке. Тёплая волна первого в моей жизни желания, ещё недавно расползавшегося по телу, превратилась в болезненный ком. Хотелось отвернуться, спрятаться, исчезнуть. Хотелось закричать ему в лицо: "Не смотри на меня так! Я не могла иначе!" Но я замерла, прикованная к нему взглядом, как бабочка к игле.

И с каждой секундой, с каждым его холодным взглядом, что-то во мне ломалось. Было невыносимо больно осознавать: он больше не видел во мне женщину, которую хотел и которой восхищался. Он видел во мне только мишень для мести.

Он сделал ленивый, почти насмешливый жест, щёлкнув пальцами — подозвал к себе одну из танцовщиц. Когда она приблизилась, крутя бёдрами, он на неё даже не посмотрел. Всё это время он смотрел только на меня. Пронзал взглядом, словно раскалённым ножом. И в его глазах было всё: презрение, злость... и непогашенное желание.

Он лениво махнул рукой, приказывая, и девица, не задавая вопросов, опустилась перед ним на колени.

Я видела, как она замерла в ожидании. Вся — сплошная покорность и фальшивая страсть. А Лео, не отводя от меня взгляда, безжалостно взял её за волосы, развернул спиной к себе и грубо засунул несколько пальцев ей в рот.

Девица заскулила, но принялась жадно сосать его пальцы. Старательно, с влажными, пошлыми звуками.

А я… я не могла отвести глаз.

Он ухмыльнулся. Презрительно. Медленно. Я смотрела. Не могла не смотреть. Я должна была отвернуться. Я — замужняя женщина. Даже если мой муж был всего лишь убогим павлином в дорогом костюме.

Я. Не должна. Смотреть.

Но я смотрела.

Я видела, как Лео обводил меня взглядом: медленно, жадно, мучительно. Его глаза скользнули по моим губам, потом — ниже: по изгибу груди, по линии талии, к ногам. И бедра мои дрогнули. Предательски. Внутри разгорелся пожар — пульсирующий, судорожный. Я сжала бёдра, надеясь унять предательскую дрожь и спрятать запретное желание, разлившееся между ног.

А он всё смотрел.

Боялась, что он заметит, как я реагирую на него и на тот пошлый спектакль, что он мне устроил в наказание. Лео смотрел так, будто раздевал меня каждым медленным движением ресниц. Будто гладил кожу. Будто знал, какие мысли и желания у меня в голове.

Я заметила, как его рука небрежно скользнула по брюкам, словно он хотел ослабить натяжение ткани на бёдрах. Движение было небрежным — почти ленивым. Будто ему и впрямь было всё равно.

Но я поняла. Поняла слишком ясно. У него встал. И всё бы ничего, но мой разум предательски подкинул мысль: что, если это не из-за меня? Если это из-за той дешёвой девки, что сейчас у его ног?

Горячая вспышка ревности пронзила меня так резко, что перехватило дыхание. Неосознанная, глупая, унизительная.

Я, замужняя женщина, ревную его. Ревную к шлюхе. Ревную мужчину, который меня презирает.

Боже, какая я тряпка. Беспомощная, никчемная. Всё это проклятое время я не могла заставить себя отвести взгляд. Я видела, как девица извивалась, облизывая его пальцы своим влажным ртом, полным слюны. Он вынул пальцы изо рта девушки. Затем небрежно и грубо схватил её за горло, подтянул к себе и без тени нежности толкнул к своему паху. Она начала тереться лицом о его член через брюки, словно кошка, просящая ласки.

Я не должна была это видеть. Я должна была отвернуться. Уйти. Сбежать. Но вместо этого продолжала сидеть, как загипнотизированная.

Он смотрел на меня. Только на меня.

Ни один его мускул не дрогнул, когда девица склонилась к его ремню. И тогда что-то внутри меня треснуло. Что-то дикое, жгучее. Бешеная ярость затопила тело вперемешку с желанием.

Мне захотелось встать. Оттащить эту шлюху за волосы, впечатать её лицо в пол и орать на неё до хрипоты… И тут же — ударить Лео кулаком в лицо. Или... прижаться к нему, разбивая губы в кровь. Ненавидеть. Целовать. Убивать. Причинить ему такую же боль, что и он мне.

Мой мозг надрывался: "Так чего же ты хочешь на самом деле, Виолета?! Ударить? Растерзать? Или… встать между его ног, заняв её место?"

Я называла эту девицу шлюхой, но хотя бы сама себе должна была признаться, что хотела оказаться сейчас на её месте. Но чем я лучше неё?! Такая же шлюха, как и она. Мечтаю о ласках и теряю голову от мужчины, который смотрит на меня так, словно я дешевле самой грязной шлюхи в городе. Мои щеки пылали. И несмотря на жгучий гнев стоило только представить себя на её месте, как между ног вспыхнула больная, сладкая пульсация.

Я на коленях перед Лео.

Я скрестила ноги сильнее, пытаясь скрыть возбуждение — предательское и дикое.

Этого не будет никогда. Но почему тогда я чувствую, как с каждой секундой желание только нарастает, словно волна, готовая смести всё: мой стыд, мой страх, мою репутацию.

Глава 6

Лео Винченци, 5 лет назад

Она ушла.

Как будто вырвала себя из моей груди — с кровью, с мясом. Просто встала и ушла, не обернувшись. А я остался. Один. Со стояком. С яростью. С тем дерьмом, что кипело внутри и не находило выхода. Расплатившись с девкой из бара, я выскочил из клуба. Быстро. Почти бегом. С рвущейся в клочья надеждой, что ещё успею. Увижу спину, волосы, услышу каблучки, стучащие по камням. Но улица была пуста.

Уехала. Сбежала.

— Где она? — рявкнул я, едва не сбив с ног своего помощника у входа. Парень был сообразительный.

— Уехала. С охраной. Вон тот "Мазерати", что только что вырулил с площади.

Я стоял на мокрой мостовой, пока дождь лупил по плечам, и не мог дышать. Казалось, этот воздух принадлежит ей. Этот дождь — её слёзы. Этот гул в ушах — её шаги, удаляющиеся от меня.

— Найди её, — бросил я, даже не оборачиваясь. Микеле понял. Уже звонил. Уже шёл к машине.
Они знали, что делать. Они должны разузнать всё.

Понадобилось три дня, чтобы досье легло на мой стол.

Виолета Марианна Бруно. Теперь — Маньяни. Дочь капо из семьи, давно ушедшей в тень. Выдана за Альдо Маньяни в восемнадцать. Не по любви. По расчёту. Красивая. Тихая. Безупречная. На публике. Сын — Маттео. Девять лет. Сейчас — учится в Панцано, в закрытой частной школе. Охрана. Медкарта. Режим.

По документам — идеальная жена. Никаких выходок или скандалов. Даже штрафов за неправильную парковку нет. Слишком правильная. Я, как полоумный, задумчиво шептал вновь и вновь ее имя, словно пробуя его на вкус.

"Виолета… Виолета… Виолета…"

Идеальное имя. Женственное.

Виолета. Фиалка…

Маленький невинный цветок, что прячется в тени. На первый взгляд — хрупкий и незаметный. Но стоит однажды увидеть — и уже не можешь отвести взгляд. Её невозможно забыть. Как яд, попавший в кровь: думаешь — переживёшь, вытеснишь. А потом просыпаешься и понимаешь: он уже внутри. Навсегда.

Да, имя ей подходит.

С каждой новой прочтённой строчкой досье я злился всё сильнее. С каждой новой увиденной фотографией с официального мероприятия со дня её замужества, где она стоит рядом с Альдо — в белом платье, в перчатках, с опущенными глазами — я чувствовал, как внутри что-то скребётся. Заноза. Яд. Одержимость.

Я не просто хотел её трахнуть. Я хотел разобрать её по кусочкам. Понять, где заканчивается лживая, искусно прячащаяся под масками Виолета Маньяни и начинается та самая — настоящая Виолета Марианна Бруно.

Я хотел вытащить из неё ту женщину, что спасла меня когда-то в заводском аду. Ту, что смотрела на меня без испуга и без презрения. Хотел, чтобы она дрожала — но не от страха, а от желания. И если для этого мне придётся сломать всю её реальность, я сделаю это без колебаний. Я вытащу её из клетки. Сначала — разрушив клетку. Потом — её, если окажется, что она ненастоящая.

Пока мои люди следили, я изучал. Каждое событие, передвижение, знакомства, привычки. С кем говорила. Сколько выпила. Где заправилась. Сколько раз взглянула на охрану.

Она была идеальна. Но таких не существует.

И именно поэтому я её ненавидел.

Охрана — Джино Барбато. Старый пёс Альдо. Но под ней ходит чаще. Лояльность — под вопросом.

— И что ты будешь делать? — спросил Микеле, когда увидел моё лицо после очередного доклада.

— Пока — ничего. Смотреть. Ждать. Я начну, когда буду готов разыграть эту партию.

— Она — королева. А кто ты на этой шахматной доске? Ферзь?

Я усмехнулся, не отводя взгляда:

— Возможно.

— И чего же ты ждёшь?

— Гамбита. Иногда, чтобы выиграть, нужно пожертвовать тем, что казалось ценным, чтобы выиграть всю партию.

В ту ночь я не спал. Сидел, глядя в темноту, и впервые за долгие годы вспоминал мать. Ту, что вытерла ноги о мои детские мечты — и продала меня за пару доз.

С неё всё началось. С той дыры, где я родился. С запаха мочи и дешёвых духов. С улиц, где уважают не тех, кто прав, а тех, кто сильнее.

Иногда прошлое приходит не в снах. А в запахе. В тени переулка. В голосе на грани узнавания. Сегодня оно пришло, когда я думал о ней… Женщине — гордой, сильной, живой — и о её сыне.

Виолета и Маттео.

Какая она мать?.. Заботливая и дикая, как тигрица?

Или… как моя мать?

И вот я снова был тем двенадцатилетним мальчишкой, сидящим на ступеньках у облупленного подъезда. В желудке — пусто. На губах — вкус крови. Под ногтями — грязь. В груди — одна мысль: "Я - никто. Никому. Не нужен."

Я рос на улице. Мать была… Ну, в квартале её звали «сеньора Альба», а за спиной — просто «шлюха». Блондинка с фальшивым загаром, красной помадой и вечно опухшим лицом. Никогда не помнил её трезвой. Иногда она возвращалась домой с деньгами. Иногда — с синяками. Часто — и с тем, и с другим. Иногда кормила меня на сдачу от кокаина, а в хорошие дни я получал бутерброд с салями и пиво. В плохие — выкидывала на улицу, потому что "у мамы гость". Я шнырял по помойкам, ел огрызки, пил из чужих бутылок. А когда начал доставать до ручки двери… или до прилавка в лавке на углу — начал воровать. Сначала — от голода. Потом — по привычке.

Друзья мои были такие же — никому не нужные, брошенные, беспризорные. У каждого — своя история, у всех — одинаковый взгляд. Мы держались вместе. Затем сбились в банду, пока взрослые бухали или совокуплялись в подворотнях. Я научился выживать, драться и воровать — быстро и молча. Научился пахнуть страхом и кровью… других, прежде чем они успеют добраться до меня.

Я не был самым сильным. Но самым опасным стал быстро. Потому что не боялся. Ни боли, ни крови, ни смерти. Ведь те, кто не боятся — самые страшные.

Я бился так, как будто мне нечего терять. Потому что, на самом деле, так и было. Я не просто дрался. Я рвал. Не отступал. Шёл в лоб. Даже те, кто был вдвое старше, шарахались и предпочитали не связываться. Говорили: "Бешеный лев". Так и пошло.

Мне было двенадцать, когда прошлое моей матери решило заглянуть в нашу с ней убогую жизнь. Он приехал на “Альфе” — черной, как грех, с тонированными окнами. Вышел в кожаных туфлях, блестящих, как у мёртвого на похоронах, и окинул двор взглядом, будто смотрел не на людей, а на мусорные баки. С тем же выражением, с каким я смотрел на блох в своём матрасе. Я всё ещё сидел на ступеньках. С разбитой губой, окровавленными кулаками и, видимо, лёгким сотрясением, потому что в голове звенело так, что хотелось блевать. Кто ж знал, что двое торчков, которых мамаша притащила в пятницу, оказались вышибалами.

Глава 7

Лео Винченци, 5 лет назад

Я летел в больницу на своей Maserati Quattroporte. Притормозил у главного входа, даже не заглушив мотор — чёрт с ним, пусть угоняют. Если кто-то рискнёт. Но даже не успел рвануть к стеклянным дверям, как был перехвачен появившимся словно из ниоткуда Микеле.

— Лео! — Встал на пути, руки поднял. — Стой-стой-стой.

— Отойди.

— Обещаю тебе, брат, клянусь всеми святыми — она жива.

Я застыл. Только сердце всё ещё билось в горле.

— Сейчас ей делают срочное переливание. Я поднял на уши всю больницу. Этот старый пёс теперь может уйти на пенсию хоть завтра — столько я ему сунул. Прости, не спросил… но я отдал всё. Свою долю за последнюю сделку. И в общак залез. В саму cassa della famiglia. За такое, сам знаешь, — смерть. И не быстрая.

Я смотрел на него. Долго. Потом кивнул.

— Правильно сделал. Я закрою. Возьми свою долю обратно из cassa. Я сам с этим разберусь.

Он выдохнул, будто сбросил с плеч бетонную плиту. А потом — снова встал у меня на пути:

— Подожди. Пошли со мной. Тут рядом есть место… — Он кивнул в сторону расположенного через дорогу кафе. — Успокойся. Прошу. Сейчас там снуют люди Альдо. Переодетые, с фальшивыми корочками. Их больше, чем санитаров. Ты туда не пройдёшь без шума. Пока.

— Но…

— Он уже послал людей в Панцано — за её сыном. Врач под нашим контролем. Он договорился, чтобы тебя провели после вечерней пересменки — когда медсёстры сдадут дежурство и охрана немного расслабится. Всё будет тихо. Я клянусь, Лео, она жива. Доктор у меня на быстром наборе — и он всё докладывает. А если что-то пойдёт не так…

Он посмотрел прямо в глаза, медленно и чётко сказал:

— Я сам снесу охрану. Прорвёшься к ней по трупам, брат. Клянусь.

Голос у него был спокойный. Ровный, почти хриплый. Но я видел — губы дрожали. Он не за себя боялся. Он понимал: я на грани. Микеле видел по глазам: если что-то пойдёт не так, я сожгу всё дотла. Ради неё.

Мы прошли через дорогу, спустились по ступеням в кафе, спрятанное в полуподвале. Над дверью — выцветшая вывеска: "Trattoria da Zio Turi". Я помнил старика Тури. Он когда-то кормил нас на районе за монету и «обещание быть хорошими». Я помог ему потом — перевёз в нормальный район, поставил на ноги. Сейчас у него кафе, дом у моря, дочка учится в колледже в Катании.

За стойкой стоял его сын. Узнал Микеле, кивнул — и больше не задавал вопросов. Меня усадили в заднюю комнату — склад с запахом кофе и хлеба. Микеле поставил стакан с водой. Протянул пачку дешёвых, вонючих сигарет — MS Speciale. Те самые. Из детства. Те, что курили на крышах после очередной драки.

— Врач сказал… — начал он. — Это её первое нормальное обращение в клинику. До этого — только "домашний доктор" по указке Альдо. Тот самый, который штопает наших после перестрелок. Коновал. Видимо, не хотел, чтобы кто-то знал, что он на самом деле с женой делает.

Я сжал челюсти.

— Почему ты здесь?

Он пожал плечами:

— Я здесь давно. Привезли кого-то из дома Альдо. Под простынёй. Не разобрать кого, но я подозревал, что её. Торчал тут всё время. Даже отойти перекусить не решился — думал, приедешь и, не дай Бог, без меня к ней рванёшь. Больницу кровью зальёшь в попытках прорваться к своей donna.

— Спасибо, брат, — глухо сказал я.

Он хмыкнул:

— Ладно. Сейчас принесу чего-нибудь пожрать. А то уже, если честно, от голода вижу святого Антония в углу с тарелкой пасты.

Он хмыкнул и ушёл за едой. Я остался сидеть, уперевшись лбом в стену. Мир звенел. Сердце било в рёбра, словно отчаянно хотело вырваться из клетки.

Скоро ночь. Скоро — я увижу её.

А пока… меня накрыли воспоминания. Как отец забрал меня из вонючей дыры, которую мать называла домом. Как впервые я оказался у чужого порога — и сразу получил по-настоящему.

Не кулак, не крик.

Плевок. В лицо. С отвращением. Я — позор. Незаконнорожденый. Напоминание об измене.

Мачеха стояла на лестнице, как императрица. В тонком шёлковом халате, с бокалом вина в руке, с идеальной укладкой. Прекрасная. И ледяная.

Глаза её сверкнули, когда она подошла ближе. И плюнула. Прямо мне в лицо.

— Ты серьёзно? — процедила, даже не взглянув на отца. — Ты притащил это в мой дом?

Отец молчал. Только кивнул в сторону гостиной.

— Прекрасно. Дожили. Теперь у нас в доме ещё и маленький ублюдок, — прошипела она и, не отводя от меня взгляда, осушила бокал до дна.

Я вытер лицо рукавом — и пошёл за отцом.

У них была дочь. Моя сводная сестра. Глупая, избалованная девчонка с глазами, полными страха, и ртом, вечно искривлённым в презрении. Мачеха хотела, чтобы она вышла замуж за младшего сына из соседнего клана и осталась у власти. А тут — появился я. Угроза. Плод измены.

Они не спорили при мне. Но каждый взгляд, каждое слово этой женщины было пропитано ядом. А отец… Он был грубым. Но не дураком.

— Сын — это сын, — сказал он однажды. — Девка — не наследник. Жаль, конечно, что Сильвия так и не смогла родить. Но мне нужен кто-то после меня. Лучше сын шлюхи, чем вообще без сына. Когда не можешь иметь то, что хочешь — берёшь то, что есть.

Он не поднимал руку. Он поднимал планку. Учил стрелять — метко. Резать — без предупреждения. Пытать — без эмоций. Убивать — без следов. Молчать — даже если тебя режут.

Он не кричал. Он смотрел. Смотрел так, что хотелось провалиться сквозь землю. Он не растил во мне сына. Он лепил оружие. Сдирал с меня всё живое, пока не осталась одна броня. Толстая кожа, натянутая на злость.

— Ты — бастард. За тобой никого нет. Ты никому не нужен. Или станешь мной — и сделаешь так, чтобы за твоей спиной были люди, готовые идти в огонь. Или сдохнешь. Один. Как пёс. — сказал он однажды.

Я стал тем, кем он хотел. Копией своего отца. Холоднее. Жестче. Машиной. Без страха, без жалости. Пока в четырнадцать лет...

Не появился её запах. Чистый. Лимонный. Не отсюда. Не из этого мира.