Гестия Карибского моря

Элизабет Тёрнер, в девичестве Суонн, с трудом оторвала взгляд от простиравшейся перед ней бесконечной глади моря и видневшейся вдали тонкой линии горизонта, потёрла глаза, чтобы они привыкли к полумраку, окружившему её, едва она перестала смотреть на яркие солнечные блики на воде, и зашагала вниз по склону холма.

Они с Генри уже несколько лет жили на этом маяке, от которого до ближайшей рыбацкой деревушки было несколько миль. Поначалу Элизабет не хотела удаляться от людей, да и Генри было бы куда лучше расти в обществе других детей, но люди сами вынудили её. Везде, где бы они с сыном ни поселились, рано или поздно узнавали, кто она такая, молва передавалась из уст в уста, и слухи, мерзкие грязные сплетни, казалось, цеплялись к самому подолу её юбки. Её называли не то женой, не то вдовой проклятого капитана «Летучего голландца», и это был самый невинный из слухов. Бедному Генри пришлось сполна вкусить доли безотцовщины: его высмеивали, называли бастардом, спрашивали, правда ли его отцом был Уилл Тёрнер – а может, Джек Воробей, Гектор Барбосса или даже сам Дейви Джонс?

Упрямец Генри бросался на обидчиков с кулаками, а когда чуть подрос – и со шпагой, скрывал синяки от матери, пока она не заставала его тайком смывающим кровь, текущую из разбитого носа, не выясняла все обстоятельства и не шла разбираться. Она была готова сражаться за сына, как львица, но даже её любви было мало, чтобы противостоять людской молве.

Самые отвратительные сплетни до Генри, к счастью, не дошли – их узнала сама Элизабет, когда в сумерках, как обычно, возвращалась домой с берега и невзначай услышала разговор местных кумушек. Притаившись в тени покосившегося дома, она ощущала, будто её медленно окунают в грязь. Что только не придумают люди! Что Джек Воробей взял её силой, когда они остались вдвоём на необитаемом острове; что она, падшая распутная женщина, после этого стала отдаваться всем сразу – Джеку, Барбоссе и Гиббсу, и не последнюю роль в этих пьяных оргиях играл пистолет; что она спала с самим Дейви Джонсом, обвивавшим её склизкими холодным щупальцами; что Уилл – «евнух» и сын на самом деле не от него...

Элизабет знала, что после стольких странствий по морям в компании мужчин многие будут считать её падшей женщиной, подстилкой пиратов, их игрушкой для утех. Местные мужчины пару раз пытались домогаться её, и она не выходила из дома без пистолета и кинжала – либо без шпаги, если одевалась по-мужски. Никто бы не поверил, скажи она, что пираты оказались по-своему благороднее «честных людей», что Барбоссе нужна была её кровь (и то не вся!), а не её тело, что Джек, несмотря на свой хитрый и опасный нрав, не насильник и не тронул её на том острове (а если бы и попробовал тронуть, лишился бы кое-чего очень важного!), что Дейви Джонсу, столько лет пробывшему под действием заклятья, чужды были человеческие влечения (разве что любовь к Калипсо ещё теплилась в его бессердечном теле)...

Элизабет долго пыталась сдерживаться. Она пыталась быть доброй и понимающей с этими простыми людьми, пыталась ужиться с ними. Но в этот вечер чаша её терпения переполнилась. Если бы подобные слухи распускали мужчины, наутро их уже нашли бы проткнутыми шпагой, но это были женщины, поэтому Элизабет вернулась домой, бесшумно проскользнула мимо спящего сына, взяла самый длинный и жёсткий ремень из тех, которыми она подпоясывала одежду, и снова шагнула в ночь. На следующее утро местные кумушки не могли сесть на то место, которые в своих выдумках об Элизабет и Джеке они столь игриво называли «персиками», а Элизабет с сыном и немногочисленными пожитками исчезли, словно их и не было.

И вот теперь они поселились на маяке. Местные жители относились настороженно к красивой холодной женщине с угрюмым лицом и быстроногому молчаливому мальчишке с пытливым взглядом, и старались обходить маяк стороной, так что Элизабет, пусть и ненадолго, всё же обрела долгожданный покой. Про неё ходили слухи, что она жена или вдова пирата, что муж её погиб в море, но она всё ещё ждёт его, что она умеет колдовать, и маяк охраняют злые духи, а в море по ночам можно услышать тоскливые песни русалок. Деревенские дети боялись Генри, да и он сам, наученный горьким опытом, не особо рвался с кем-то дружить. Дни он проводил либо с матерью, пытавшейся обучить его основам грамматики, математики, географии и истории, либо на берегу, пуская по воде самодельные кораблики и наблюдая за кружащимися над волнами чайками, которые оглашали берег пронзительными криками. Элизабет с грустью думала, что сын вырастет нелюдимым волчонком, таким же угрюмым, как она сама, но она ничего не могла с этим поделать.

Сундук с сердцем Уилла был надёжно закопан возле маяка, ключ от него Элизабет носила на шее, каждый день выходила на берег и подолгу стояла там, пристально всматриваясь в горизонт, пока глаза не начали болеть. Это было глупо, она знала, потому что Уилл снова сможет ступить на землю не ранее, чем Генри исполнится девять лет и три месяца, и всё же она продолжала надеяться. Уилл не может сойти на берег, но ведь ничто не помешает ей взойти на борт «Летучего голландца»? Она могла бы взять с собой Генри, и они бы вместе отправились в плавание. Конечно, рано или поздно им придётся сойти на берег, ведь Уилл должен переправлять на тот свет души погибших в море, но не лучше ли хоть несколько недель провести со своей любимой и сыном, чем видеть их раз в десять лет? Когда Уилл впервые увидит сына, тот будет мальчишкой, во второй – юношей, в третий – мужчиной... А во что за десять лет превратится она сама?

Элизабет подолгу вела мысленные беседы с Уиллом, убеждая, упрашивая, доказывая, надеясь, что ей удастся добиться своего, когда они встретятся после десятилетней разлуки, и им уже не придётся расставаться на столь долгий срок. По ночам ей часто снился Уилл, тот волшебный день, проведённый с ним на берегу, его сильные объятия, крепкие руки, горячие поцелуи, то, как он целовал её колени, её бёдра, её тайные места... Не раз она просыпалась с пылающим лицом, зажимая между ног край одеяла и кусая губы, чтобы не застонать в голос.