Желание холодного сердца

Глава 1

Эта зима началась совсем не так, как те девятнадцать зим, что я успела пережить.

То есть из этих девятнадцати я помнила лишь последние пять-шесть, да и то не слишком отчётливо.

Первые семь пролетели в младенческом неведении, последующие помнились смутно. Где уж тут помнить позапрошлую зиму, когда не вспомнишь, что было вчера? Но это не потому, что у меня с памятью что-то нехорошо. Просто когда каждый день похож на предыдущий, различить их невозможно, как невозможно отличить одно гречишное зёрнышко от другого зёрнышка, когда перебираешь крупу для каши.

Но в эту зиму, в первый день декабря, вместо гречишного зёрнышка попалась горошина. Потому что приехал неожиданный гость – мой старший брат, которого я никогда не видела.

Я как раз марала бумагу чернилами, выдумывая очередной ответ преподобной Бернадетте, настоятельнице Сан-Рисля, чтобы половчее объяснить, почему не приеду на Рождество. Настоятельница Бернадетта была чудесной души человеком, но провести самые весёлые дни в году в промозглом каменном доме, в десяти лье от Хонфлера?.. Нет, благодарю, мне это совсем не нравилось.

Только я хотела перейти к жалобам на слабое здоровье и нежную натуру, которые помешали бы мне преодолеть те десять лье, что отделяли Хонфлер от монастыря Сан-Рисль, как в коридоре раздался топот, а потом в комнату ворвалась кормилица Агастина. Вид у неё был такой, что я с перепугу уронила перо. И поставила на письмо кляксу, конечно же.

– Что случилось? – спросила я, пытаясь спасти хотя бы часть письма, чтобы не выдумывать потом причины отказа заново. – Какие черти гнались за вами, мадам, что вы потеряли по пути свой милый бархатный беретик?

Кормилица схватилась за голову, обнаружила отсутствие головного убора, но не бросилась его искать, а бросилась ко мне, выхватывая недописанное письмо, швыряя его в корзину для бумаг, и туда же следом – перепачканное в чернилах перо.

– Вообще-то, я письмо пишу, – заметила я с недовольством. – Мадам, вы в своём уме? Или в чужой ненароком забрели?

– Дезире! Там приехал твой брат! – выпалила кормилица, совершенно не замечая моих шуток, которые всегда злили её невероятно.

– Мой брат? – переспросила я растерянно.

– Который этот?.. Э-э…

– Да! Который сын горничной! Который бастард! – подхватила кормилица, а потом подхватила и меня, заставила подняться со стула и отправиться в сторону сундука с одеждой. – Надевай поскорее что-нибудь нарядное и идём! Он привёз письмо от твоего отца! Ты едешь в Лютецию! В столицу!..

Теперь необходимость врать настоятельнице отпадала сама собой.

Но то, что брат приехал, что привёз письмо от отца… Да ещё с приглашением посетить столицу…

Это было невероятно.

С самого моего рождения отец не желал меня знать. После смерти моей матери, отец почти сразу снова женился. Жил он в Лютеции, в столице, и я существовала для него лишь в качестве необходимости высылать определённую сумму на моё содержание. Я не сомневалась, что ещё год-два, и меня упекут в монастырь. Купив, разумеется, место настоятельницы… Но столица? Это точно не монастырь. И это гораздо интереснее, чем монастырь. Даже если ты будешь там самой главной.

Поэтому я быстренько надела синее бархатное платье, которое сберегалось для особых случаев, причесала волосы и поспешила спуститься в гостиную. Вернее – в единственную комнату с камином в нашем доме.

Возле этого единственного камина стоял мужчина, и когда я вошла, он оглянулся.

Некоторое время мы рассматривали друг друга, не двигаясь с места.

Так вот он какой – мой единокровный брат. Мой отец согрешил с его матерью ещё до женитьбы на моей матери. Впрочем, знатные господа не считали кувырканье с горничной большим грехом. Так. Милые забавы юности. И теперь последствие этой забавы стояло передо мной. И разглядывало меня с любопытством и неприкрытым восхищением.

Я знала, что отец признал моего брата законным сыном. И теперь он именовался Бубчогизелем Боггисом. Возможно, он станет даже герцогом Боггисом. Если я окажусь в монастыре.

Брату было двадцать шесть, это я тоже знала. Выглядел он… ну, так себе. Не слишком высокого роста, коренастый, смуглый, с тёмными волосами, уже начинавшими редеть ото лба.

Но брат улыбнулся и шагнул вперёд, раскинув руки для объятий.

– Так вот ты какая, сестричка! – сказал он весело. – Я рад, что мы, наконец-то, познакомились. Боже мой! Ты настоящая красавица! С ума сойти, какая красавица!

– Благодарю, – я сделала маленький поклон, не торопясь бросаться ему на шею.

Он сделал всё сам. Шагнул ко мне, обнял, расцеловал в щёки, а потом, держа за плечи, оглядел ещё раз.

– Все мужчины Лютеции сойдут с ума, когда тебя увидят, – заявил он. – Такой красоты не найти ни на этой стороне от Северны, ни на той.

Комплимент мне понравился. Северна была самой большой рекой нашего королевства, пересекавшая столицу Лютецию и убегавшая к тёплому южному морю. То есть брат сказал, что я – самая красивая девушка в королевстве. Пожалуй, если он не очень хорош собой, то точно не глупец.

– Мой отец решил наказать полгорода безумием? – поинтересовалась я осторожно, боясь спросить напрямик, грозит ли мне поездка в столицу.

1-2

Да уж. Эта зима, и правда, была особенной. И моя жизнь резко переменилась. Оставалось лишь надеяться, что перемены будут в лучшую сторону.

Но пока мне всё нравилось.

Ехать предстояло в роскошной карете, которую прислал отец лично для меня. Пусть на дверцах не было герцогского герба (для безопасности, чтобы не привлекать внимания разбойников, как объяснил мне брат), но внутри всё было устроено по-королевски. Карета обита войлоком и бархатом – для тепла и красоты. Сиденья мягкие и широкие, на них можно было не только сидеть, но и лежать. Множество подушек, столик у зарешеченного окошка – всё, что нужно, чтобы путешествовать с комфортом и приятно.

– Жаль, не могу поехать с тобой, – кормилица, провожая меня, изошлась слезами. – Будь там умницей, слушайся отца, не перечь ему ни в чём и… и не шути с ним, очень тебя прошу. Запомни, ни один мужчина не потерпит шуток от женщины.

– Да-да, я помню, что эти самовлюблённые олени любят глупышек, – поддакнула я ей. – Постараюсь изобразить из себя совершенную дурочку.

– Дезире! – укоризненно воскликнула Агастина и расплакалась с новой силой.

Я обняла её, в неловкой попытке утешить.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехала со мной, – сказала я. – Но отец не разрешает…

– Ничего, за меня не беспокойся, – кормилица вытерла глаза и решительно поправила на мне капюшон плаща. – Мы тут не пропадём и прекрасно повеселимся на Рождество и Новый год. Ты тоже повеселись. И если будет возможность, забеги в дом возле базилики святой Геновефы, на улице Хрустальной Розы, там живёт мой двоюродный брат Любен. Он хороший человек и всегда тебе поможет. Передай ему привет и наших яблок. В столице нет таких яблок, они растут только здесь. И сама поешь в дороге, – она сунула мне в руки корзинку с красными хонфлерскими яблоками.

Даже в зимнем воздухе запахло щедрым летом и солнцем.

Мы в последний раз расцеловались, я забралась в карету, и брат, ехавший верхом, крикнул кучеру, что можно отправляться.

Эта зима началась необычно, а обещала стать ещё необычней.

Хотя из зарешеченного окна немилосердно дуло, я не закрыла его, а смотрела на город, в котором провела всю свою жизнь. Смотрела на дорогу, которая уносила меня к новой жизни, и мне было и страшно, и радостно одновременно.

Три дня мы провели в пути. Останавливались в подорожных гостиных домах, и везде нас принимали почтительно, услужливо и даже с роскошью. Я поняла, что брат заранее договорился и оплатил лучше комнаты, поэтому никаких неудобств с размещением мы не испытывали. Готовили нам из отдельного котла, и хозяева всегда приносили какие-то особые лакомства, которые не подавались простым постояльцам – сушёный виноград, засахаренные миндальные орешки, пончики в медовом сиропе.

Всё было красиво, вкусно, приятно, а братец Бубчогизель оказался ещё и отменным рассказчикам. Я слушала, раскрыв рот, как он расписывал столичные зимние увеселения, королевский двор, где ему приходилось бывать с отцом, и прочие интересности, что ожидали меня в Лютеции.

– Чего только стоит салон мадам Робертин! – говорил брат, разливая по кружкам горячий напиток с вином, сахаром и пряностями. – Все принцессы бывают там, хотя салон посещают и простолюдины. Но мадам Робертин не делит людей на аристократов и прочих. В её салоне людей оценивают сообразно их талантам. Поэты, писатели, артисты, музыканты, художники – все они находят в салоне радушный и тёплый приём. Тон задают сама мадам, её дочь – демуазель Клеманс. Её считают одной из первых красавиц столицы, а по уму, образованности и изысканности ей нет равных. Даже принцессы крови меркнут рядом с ней. Мадам Робертин и её дочь – настоящие королевы столицы. Но чтобы не вызвать недовольства её величества, – тут брат не удержался и хохотнул, – они предпочитают именовать себя Драгоценными Дамами. И это правда, они – истинные драгоценности. Все женщины и барышни берут с них пример, копируют их жесты, наряды, повторяют их слова, разучивают те же песни, что они поют. Теперь в столице ценятся не древность рода и количество земель, а ум и человеческое достоинство. Скажу тебе так, дорогая сестрёнка, если в салоне мадам Робертин появятся воин, израненный в боях, красавец в шелках и бархате, надушенный мускусом и сиренью, и священник, разумеющий латынь, то дамы предпочтут общество священника, потому что он умеет занять разум. А всё остальное – лишь глупая суета.

Эти рассказы очаровывали, но и слегка пугали меня. Подумать только! Принцессы сидят за одним столом с простыми поэтами и художниками! Это было невероятно. В Хонфлере знатный горожанин не сел бы с бедным сапожником на одну скамью в церкви. Я сидела на лавках и с дочерями сапожника, и с дочерями пекаря, и даже с дочерями уличного подметалы, но я была принцессой в изгнании. Что толку задирать нос, гордясь чистой кровью, если за душой ни гроша, и сапоги у тебя на собачьем меху, а не бархатные башмачки, как у дочери городского главы? И всё же та салонная вольность, о которой рассказывал брат, казалась крамолой.

Конечно же, я не могла не расспросить об отце и мачехе. Ведь эти люди были для меня гораздо важнее мадам Робертин и её дочери.

– Скажу тебе прямо, – мой вопрос ничуть не удивил и не смутил Бубчогизеля, – наш отец – не самый приятный человек. И не самый правильный, если вспомнить, как он поступил с моей матерью и с твоей. Обеих он соблазнил, а потом бросил. Да, он могущественный человек, он прославился в боях, но это не имеет никакого отношения ни к характеру, ни к душе, ни к сердцу. Но король его очень любит и ценит. Учитывая, что в своё время наш отец сразу принял сторону его величества, а не его высочества второго принца Шарля, когда встал вопрос о престолонаследии. Что было с дядюшкой Шарлем, ты знаешь, конечно же. Скоропостижно закончил свои дни в тюрьме. Король запомнил его мятеж в провинции Жерньер. У королей всегда хорошая память.

1-3

В Лютецию мы въехали накануне того дня, когда Отец Рождества – строгий Пер Ноэль – должен был разносить подарки хорошим деткам и наказывать пучком розог деток непослушных, неприлежных и недобрых.

Весь город был засыпан снегом.

Таким же белым, как борода Пера Ноэля.

Впервые я видела столько снега и просто завопила от восторга, когда вдали показались розовые стены и серые крыши Лютеции, укрытые белым пушистым одеялом.

– В этом году впервые такие морозы, – сказал брат, посмеиваясь надо мной. – Не иначе, небеса решили сделать тебе подарок.

Столица пахла имбирными пряниками – их пекли, кажется, в каждом доме, в каждой таверне, и лотки торговцев были завалены пряниками. Самыми разными – простыми, круглой формы, и вырезанными в виде свинок, человечков или сердечек. Мне ужасно хотелось имбирного пряника, и брат, угадав мои желания, свернул на площадь, чтобы купить это чудесное лакомство в лучшей городской кондитерской.

Пока Бубчогизель делал покупки, я вышла из кареты, сказав кучеру, что хочу поразмяться после долгого путешествия. На самом деле, я ничуть не устала. Как можно устать, когда едешь на мягких подушках и вполне можешь позволить себе и сидеть и лежать? Когда можешь позволить себе всё, только что не стоять не голове.

Но это была великолепная Лютеция! И сидеть в карете, находясь на главной площади, было настоящим преступлением.

На площади было много народу, и все они толпились возле небольшой сцены, где из-за ширмы торчали пёстрые куклы, которые шевелились и разевали рты, как живые.

Это было смешно и забавно. В Хонфлере тоже показывали кукольные театры, но куклы там были попроще. А здесь кроме кукол были ещё и декорации, и пунцовый занавес, и говорили герои спектакля на разные голоса и с чудесным выражением. Да ещё слышались чарующие звуки лютни, которая то плакала вместе с куклами, то смеялась вместе с ними.

На сцене как раз появился прекрасный принц, который спасал прекрасную принцессу, а когда спас, то признался ей в любви в самых поэтических выражениях.

– Прекрасная Розамунда! – воскликнул принц, прижимая крохотные ручонки к груди, где полагалось быть сердцу. – Моя цель такова ­­– прежде чем покорить твоё тело, я хочу покорить твою любовь!

Эту фразу встретили весёлым смехом и аплодисментами.

Мне тоже понравилась обходительность принца. Экий любовный болтун. Знает, что приятно услышать любой женщине.

– …у неё волосы – как воронье оперенье! А румянец алый, как кровь! – донеслось вдруг до моего слуха.

Я бы не обратила на это внимания, но тут раздался совсем другой голос:

– Волосы чёрные, но она не смуглая, и над верхней губой нет пушка, как обычно бывает у южанок

– Может, она выщипывает волосы.

– Нет, если бы выщипывала, на коже была бы синева, а у неё кожа белая, как снег. Наверное, у неё и на теле нет волос. Везде гладкая, как полированный мрамор!

Что за бесцеремонность? Даже у нас в Хонфлере мужчины не позволяли себе ничего подобного. Среди бела дня, открыто обсуждать женские прелести? Это было неприятно, и я решила вернуться в карету. Обернулась и обнаружила, что позади меня стоят человек двадцать. Зрелые, молодые, кто-то в потрёпанной суконной куртке, кто-то в меховом плаще с претензией на элегантность… Мужчины смотрели на меня. На меня. Я даже взглянула по сторонам, чтобы убедиться, что нет ошибки.

Ошибки не было. Эти господа таращились на меня и меня же, похоже, обсуждали.

Кровь бросилась в лицо, но я не позволила себе показать, как смущена и оскорблена.

– Что вы так уставились, господа? – спросила я холодно. – Я вам не Полишинель. Позвольте пройти.

Они расступились, давая мне дорогу к карете.

Я пошла, стараясь держаться гордо и независимо, но чувствовала этих мужчин, собравшихся вокруг меня, как стаю голодных собак, которые из-за любого неверного движения набросятся и разорвут.

Вот так столица. Вот так утончённость и цивилизация.

Дойдя до кареты, я взялась за дверцу, но открыть мне её не позволили. Кто-то из мужчин попросту прихлопнул её ладонью.

– Кто вы, прекрасная незнакомка? – услышала я глухой, хрипловатый голос. – Откройте своё имя, чтобы я мог написать его на своём сердце.

– Напишите там слово «вежливость», месье, – посоветовала я. – И потрудитесь отойти.

– Ради вас я готов трудиться над чем угодно, – отозвался мужчина, даже не подумав убрать руку. – Только назовитесь сначала? Вы же не будете так жестоки…

Я уже думала звать на помощь брата, но тут раздался весёлый перезвон, и на площадь вылетела повозка – вроде телег, на которых ездили вилланы. Она была без верха, открытая, несмотря на мороз, и не на колёсах, а на гнутых с одного конца досках.

Дорогие читатели! Книга пишется в составе ежегодного литмоба

(с)нежные сказки!

Тринадцать книг уже предложены вашему вниманию! Не надо ждать день, два, неделю, чтобы дождаться очередной книги.

Приходите – и сразу окунитесь в атмосферу зимы, сказки, новогодних праздников!

1-4

Повозка была странной сама по себе, но она ещё и запряжена была странно. Не одной лошадью, не двумя и даже не четырьмя, а тремя. Три светло-серые лошади, казавшиеся почти такими же белыми, как снег, мчались, гулко стуча копытами, а кучер не сидел в телеге, а стоял во весь рост, держа поводья.

Впервые я видела такое чудо. Центральная лошадь держала голову прямо, и над ней красовалась ярко раскрашенная дуга с серебряными бубенчиками. Две боковые лошади круто и по-лебединому изгибали шеи, ступая чётко шаг в шаг.

Повозка пролетела мимо нас, в центр площади, и мужчины, стоявшие возле моей кареты, вынуждены были разбежаться, чтобы не попасть под копыта.

Меня запорошило снегом с головы до ног, но ещё больше досталось тому, кто держал дверцу кареты. Он с проклятьем принялся вытирать лицо и отряхивать шапку, а я воспользовалась этим и тут же юркнула внутрь экипажа, заперевшись изнутри на задвижку.

Но не утерпела и выглянула в зарешеченное окошко.

Повозку и лошадей я уже разглядела. Рассмотрела даже дугу с бубенчиками, поэтому теперь моё внимание привлёк кучер.

Он как раз остановил лошадей и перебросил поводья маленькому тощему человечку, что сидел в повозке, закутанный в медвежью шкуру по уши. Кучер спрыгнул из повозки на снег и пошёл к сцене.

Кучер тоже был странный. На нём красовалась отменная шуба из тёмно-голубого бархата, опушённая чёрно-серым мехом. Мех был пышный, яркий, словно изморозь окутала чёрную ночь. Вместе с голубой шубой это смотрелось необычно, красиво и богато. Очень богато. Как-то слишком богато для кучера.

Шапка у него была с бархатным синим верхом, а опушка – из белого-белого меха. Из-под него падали на чёрно-серый воротник светлые кудри – почти жёлтые, цвета спелой пшеницы.

Когда кучер вошёл в толпу зрителей, голубая шапка поплыла над людскими головами, как корабль по морю. «Корабль» был выше остальных головы на две, и когда «волны» его замечали, то почтительно расступались и смотрели вслед, показывая пальцами и горячо его обсуждая.

Но мужчина в шубе не обращал внимания на разговоры за спиной. Он подошёл вплотную к сцене и остановился, широко расставив ноги и уперев кулаки в бока. Какое-то время он смотрел на взаимные любовные клятвы принца и принцессы, а потом расхохотался. Да как! Замёрзшие голуби испуганно вспорхнули с крыши!

Я сама вздрогнула, услышав этот хохот. Наверное, пьяный великан мог бы так смеяться.

Принц и принцесса хоть и были куклами, но одновременно дёрнулись, а потом из-за ширмы показалось лицо кукловода. Лицо вытянулось, сразу спряталось, и куклы раскланялись, объявляя, что представление закончено.

Но едва куклы исчезли, мужчина в голубой шубе громко и протестующее крикнул. Что он кричал, я не поняла. Кукольник тоже не понял, чего от него требовали, но быстро сообразил, что к чему, когда ширму убрали в сторону одним движением и показали блестящий новенький золотой.

Я удивлённо вскинула брови, наблюдая такую щедрость.

Кукольник удивляться не стал, вернул ширму на место, и принцесса снова заверещала, рассказывая, как ей угрожает злая и жестокая колдунья.

Тут в дверцу кареты постучали, и раздался голос брата.

– Дезире! – окликнул он. – Открой, это я!

Пришлось отвлечься от удивительного зрелища.

Открыв и впустив Бубчогизеля, я получила имбирные пряники – с глазурью и без, с апельсиновой корочкой и с орехами, с корицей и с изюмом.

– Что это тебе вздумалось запереться? – спросил брат, выкладывая на столик ещё и сладкие крендельки с лакричной карамелью.

– В полной мере ощутила местное гостеприимство, – со смехом ответила я, кусая пряник и снова выглядывая в окошко.

– Тебя кто-то обидел?! – воскликнул брат.

– Скорее, наговорили комплиментов, но я не оценила. Кто это? Там, на площади?

Бубчогизель тоже выглянул.

– А, это северный дикарь. Посол. Из какой-то страны, я не помню названия.

– Посол?

– Да, я был на аудиенции, когда его принимали. Его прозвали месье Мороз, месье Жела. Потому что настоящее имя невозможно выговорить и запомнить. Но он подарил его величеству сто собольих шкурок, три седые лисы, двести ливров чистейшего воска и сто бочек прекрасного мёда. Столько же получила и королева. Представляешь, какой он богатый?

– Сто бочек мёда? Даже представить себе трудно, – сказала я. – Он только что подарил кукловоду золотой, чтобы посмотреть представление ещё раз.

– Это в его духе, – согласился брат. – Посмотри на его шубу. Она одна стоит, как ваш Хонфлер вместо со всеми жителями.

– Пожалуй, да, – согласилась я, сдержанно.

Всё-таки, неприятно услышать, что твой родной город оценивают дешевле какой-то шубы. Пусть даже из голубого бархата и меха таинственного зверя.

– Богат, чудит напропалую, – продолжал Бубчогизель. – Такое иногда творит, что смеётся вся столица. Мало того, что ездит в телеге, как простой виллан, ещё и повадки у него, как у варвара. Однажды пришёл к мадам Робертин, и тут выяснилось, что он и слова сказать к месту не умеет, и танцевать не обучен. Изящества в нём – как в греческом крокодиле или как северном медведе. Он нечаянно толкнул статую Аполлона, она упала, и рука отвалилась. Жан ле Вуатюр тут же сочинил стихотворение, над которым все очень смеялись. А этот северянин даже не понял, над чем смеются.