Железо

Глава 1. Смотрящий в Ночь

Предрассветную дымку, что тянулась над кукурузным полем, вдруг вспугнул звонкий удар чем-то железным. Нестерпимый звук повторился. Еще один. Следом – протяжный, душераздирающий крик. Это означало, что в племени Помнящих Предков наступил новый день.

От насильственного пробуждения сердце Ачуды противно заколотилось. Сглотнув пересохшим горлом, он недовольно перевернулся на другой бок. Невнятные остатки сна кричали о чем-то важном. В зажмуренных глазах почему-то всплывал аконит – тягуче-синей расцветки цветок. Красивый и ядовитый. С тех пор, как его мать им отравилась, любое напоминание о цветке сопровождалось застарелой болью. Но почему же в этот раз ему так хорошо?.. Ачуда попытался вспомнить сон, но звонкие удары болванки за стенами жилища снова напомнили о том, что Железо не ждет.

Мальчик поднялся на локтях и тяжело выдохнул. Спина ныла и плакалась, что не смогла отдохнуть подольше, а вчерашние порезы на боках надоедливо саднили. Посланник Зари издал очередной вопль.

Интересно, получает ли он удовольствие от своей работы? – в который раз задумался Ачуда. Крикун ведь так старался, изо всех сил надрывая глотку, и это было слышно.

Но также было слышно, как рот Посланника Зари порой сводит от издевательского смеха прямо во время особенно громкого и особенно раннего вопля. Наверное, за этим стояло нечто большее, чем просто богослужение...

Отбросив прядь волос со взмокшего лба, Ачуда окинул помещение взглядом. Было темно, но он разглядел пустую отцовскую лежанку. Его отец, как и положено воинам племени, уже потел и звенел акинаком в боевом плясе с другими бойцами под чутким присмотром главы военного совета, Бидзиила, Побеждающего Всегда. О главе ходили головокружительные слухи, но ни один из них отец не считал нужным прояснять сыну. Однако второе имя своего командующего, Побеждающий Всегда, отец если и поминал, то с непонятной усмешкой, природу которой Ачуде до сих пор не довелось понять.

Сам же отец, помимо своего первого имени – Жигалан, подаренного матерью при рождении, тоже успел обзавестись за жизнь вторым – Бьющий в Грудь. В свою или чужую – Ачуда не знал, так как не застал миг, когда его отца этим прозвищем наградили.

В жизни каждого человека однажды наступал миг или поступок, что точно и емко отражал всю его сущность, какой бы та противоречивой не казалась. То, чем человек жил, то, чем гордился, чего боялся, и ради чего был готов собой пожертвовать. Второе имя было предназначением, которое в человеке сумели разглядеть другие.

Но по правде, не было столь уж важным, какое и в ком предназначение выявили, ведь долг для всех был уготован один – жить ради освобождения Отца. Освобождать или, на худой конец, с предельной отдачей способствовать этому, как можешь. Остальное в племени Помнящих Предков, с тех пор как открылась историческая правда, было вторичным. Хотя помимо долга перед Отцом, жизнь племени отягощала и другая, на приземленный взгляд Ачуды, куда более животрепещущая проблема.

Как и большинство других подростков, кого он знал, родились и существовали в условиях непрекращающейся войны и страшной угрозы, нависшей над многострадальным племенем. Имя ей было Пожирающие Печень. Те представляли собой кочевую общину, пришедшую, по подозрению вождя, с дикого юга, и ее представители занимались тем, что пожирали печень. А также сердце, мочевые бобы, грудные меха и остальную дымящуюся в сумеречном воздухе требуху, которую выдирали из порванных животов поверженных противников. А их противниками были все, кто не был выходцем из их рода.

Откуда именно они пришли, зачем, в каком количестве, и какие участки Кровоточащего Каньона уже успели заполонить – никто не знал. Но одно было известно точно – нападали каннибалы под покровом ночи, а убивали ровно столько, сколько велел им желудок. Для них племя Ачуды было чем-то вроде стада бизонов, которое нет необходимости пасти, и которое нецелесообразно вырезать целиком и разом. На территории Помнящих Предков было достаточно людей, чтобы удовлетворять продовольственные нужды людоедов на протяжении многих и многих зим.

В свою очередь, подобная, пусть и дальновидная, неспешность Пожирающих Печень, позволила мудрому вождю Пу-Отано, Приручившему Гром, выиграть время, чтобы учредить братство Смотрящих в Ночь. Должность для самых храбрых мужей племени.

Должность Смотрящего в Ночь не была до той критичной степени важной, как у освободителей Отца на карьере. Не была настолько почетной, как у воинов и особенно у личной гвардии вождя. Она не была у всех на виду и почитаема простым, вечно голодным и уставшим людом, как у сеятелей, гончаров, ткачей и кожевников. Она не приводила в восторг, как плоды воображения мастеров среди резчиков по кости, и она даже не вызывала облегченный возглас пересохшего горла, который часто приходилось слышать водоносам. Но эта должность была необходима. И соплеменники, помнили они об этом или уже давно позабыли, в ней остро нуждались. Это ясно читалось по глазам тех, кто нес дозор.

Те, кому удавалось из подсобников – их именовали Ждущими Закат – дослужиться до гордого звания Смотрящего в Ночь, выглядели понуро, необычайно серьезно, надломлено, как освободители Отца с грузом железной руды на плечах, но груз этот был невидим. Поговаривали, что такими их делают столкновения с теми, от кого они защищают границу. Враждебное племя Пожирающих Печень было столь бесчеловечным, что всего после одной встречи с его представителями глаза выжившего Смотрящего в Ночь менялись навсегда.

Этот тяжелый, надорванный взгляд еще в самом детстве настолько потряс Ачуду, что он уже тогда навсегда решил для себя, кем хочет стать. Этот взгляд был полон ответственности и он подчеркивал – не хуже церемониальных пестрых раскрасок на лице их пророка Матаньяна-Юло – важность службы на границе. Ачуда хотел доказать всем, что готов ее понести.

А еще такой взгляд был у его отца. Но не от столкновений с каннибалами, а сразу после смерти матери. Ее гибель необъяснимым образом разрознила отца и сына. Жигалан с безразличием отнесся к выбору Ачуды встать на границе племени с копьем в руке и к тому, что там может с ним произойти. Он даже помог ему вступить в тренировочный лагерь, куда набирали исключительно мальчишек и только из полных семей. Объяснялось это тем, что в полноценных и любящих семьях с самого начала прививали чувство ответственности, дисциплины и заботы о своих, чего нельзя сказать об одиночках и сиротах, которые привыкли думать лишь о собственной шкуре. А все Смотрящие в Ночь, включая Ждущих Закат, были братством, где каждый был поглощен ответственностью за своего собрата и всегда должен быть уверен, что сможет обвиснуть на его плече в трудный момент.

Глава 2. Смотрящий в Ночь. Часть 2

Заложив копье себе за голову на плечи, Уретойши шагал и насвистывал, подражая пению соек. Ориганни и Ачуда поспевали за ним.

– Желудевый Порог – недурное место, если так подумать, – рассуждал Ачуда. – В ореховой каше недостатка у тебя не будет… Еще мелкое зверье там кишит…

– А еще там стоит жуткая вонь, если ты не забыл, – сморщился Ориганни. – Никогда не понимал, почему бы мусор попросту не сжигать на карьере…

– Не весь мусор подходит для топки. Так мне отец сказал. Ну и сам посмотри, мы с Поднимающим Ветер будем стоять у Сосновой Тиши, а от тебя это всего в двух-трех полетах стрелы, пущенной рукой Арно.

Ориганни фыркнул.

– Что?

– Старика Арно уже давно нет, а мы все никак не откажемся от глупой привычки измерять все подряд в количестве вздохов, чихах и прочих измывательствах над дряхлым телом, устроенных незадолго до его кончины… Не проще ли выдумать мерило понадежнее?

– Наверное, не проще.

– Почему?

– Потому что это стало привычкой. Ты сам ответил на свой вопрос. Все привыкли, вот и все…

– Да, но кому же однажды пришло в голову вложить в его трясущуюся руку лук и предложить ему задать меру, что станет нарицательной не для одного поколения потомков? – недоумевал Ориганни. – Чем его рука была особенна?

– Говорят, он был самым старым, – вспомнил Ачуда. – А на его плече уже давно закончилось место для новых рубежей мудрости, но он все продолжал жить… С трудом передвигался, а кости скрипели, как жернова… Говорящий с Отцом объяснял нашим родичам, что шлак из костей Арно выпарился полностью, а значит, железа в них было больше, чем когда-либо им удавалось застать вживую…

– Ага, а теперь его костями с умным видом измеряют все, что попадется под руку…

– Всему должна быть мера, – пожал плечами Ачуда. Его угольно-черные локоны вспотели от взошедшего солнца, и он подбил их на уровне шеи кольцом из рудного шлака.

Уретойши вывел ребят на Скалящуюся Равнину – ее так назвали из-за целиком вырубленных деревьев, – из потрескавшейся земли торчали, подобно кривым зубам, пни, чьи ряды обрывались на границе рва, выкопанным дозорными. С тех пор как Пожирающие Печень зажали большую часть Кровоточащего Каньона в кольцо, Помнящие Предков утратили возможность выходить за пределы своей вотчины. Дичь в их краях быстро закончилась, а почти все деревья, что были, ушли на восстановление Отца, так что наслаждаться людям оставалось разве что пеньками, да россыпями камней.

Но мало кто жаловался, так как на любование природой времени не хватало ни у кого – все силы шли на возделывание кукурузы и, в меньшей мере, на проращивание бобовых, ягодных культур и корнеплодов. Работы было много, так как едой необходимо было обеспечивать не только себя, но и воинственных соседей – племя Грязь под Ногтями, помогавшее им в войне. Но несмотря на возросшие аппетиты, граничащие с голодным мором, Скалящуюся Равнину все равно засеивать не пытались – земля была здесь мертвой и непробиваемой, некоторые ее даже именовали проклятой, не простив несметного количества убитых соплеменников на ее просторах. Да и Могуль с вождем были против ее засеивания, так как опасались, что густые заросли посевов послужат людоедам отличным укрытием от взоров Смотрящих в Ночь.

С животноводством же было несколько сложнее. Разводить зверье толком не удавалось, потому как это было исключительно уделом советника Ог-Лаколы, а у него и без того было много хлопот с контролем над плантациями и женщинами, что на них трудились.

Однако у Смотрящих в Ночь было право охотиться в пределах приграничья для нужд племени, а отдельным группам даже позволялось подниматься в ближайшие горы ради особо крупной дичи, вроде толсторога. Каждую пятую добычу дозорный оставлял себе, либо отправлял семье. Нетрудно догадаться, что некоторые семьи по этой причине отдавали своих сыновей, даже если те не горели желанием, на воспитание к Струглуру – мясо в племени считалось ценной редкостью и уделом зажиточников и воинов, поэтому его можно было не только вкусно приготовить в честь какого-нибудь празднества, но и выгодно обменять.

– Куда будешь отправлять пищу? – обратился к другу Ачуда. – Ведь у тебя нет семьи.

Ориганни жил в тени красного останца в убогом вигваме, доставшемся от родителей. Место было нехорошим, так как в участках, куда редко заглядывало солнце, в избытке водилась ядовитая живность. Там-то он и познакомился со своим тарантулом, которого прозвал Ожог. Укус от него горел не меньше, чем от языка пламени.

– Перепелку можно обменять на корзину свежих початков кукурузы, – прикинул Ориганни. – Толсторога так вообще на целую телегу. Представляешь, сколько голодных ртов я смогу накормить?

– Толсторога? – усмехнулся Ачуда. – Нам не позволят так рискованно отдаляться от границы. На толсторогов охотится только Вогнан и братья его уровня. Опытней них никого нет.

– И шрамов на их теле тоже нет, – нахмурился Ориганни.

– И?

– И это странно!.. А ведь они пережили множество из тех, кто вступил позже…

– Вогнан с самого начала на границе и он знает всё про повадки Пожирающих Печень, знает, как избежать встречи с ними…

– Ха, избежать… Я жду не дождусь, чтобы увидеться с ними, – Ориганни сжал рукоятку крика на своей портупее. – Эти твари утаскивают падших сородичей с собой, не давая нам толком насладиться зрелищем. Но я то успею одного урвать. Пусть все наше племя, наконец, хоть раз увидит…

Мальчики уже давно изнывали от желания узнать, как же выглядят каннибалы, эти человекоподобные существа, хотя бы издалека или по скупым описаниям столкнувшихся с ними, но все Смотрящие в Ночь, кого они рискнули об этом спросить, лишь мрачно отмалчивались.

– А может, спросишь у своего отца? – как-то спрашивал Ориганни друга. – Он наверняка хотя бы одного-то видел…

– Не могу.

– Почему?

– Мы редко видимся.

– Но вы же живете под одной крышей!..

Ачуда и сам не знал, как так выходит. Со службы Жигалан возвращался, когда Ачуда уже дремал, но стоило ему утром проснуться, как отцовская лежанка уже пустовала. Это можно было объяснить трудностями, что порой выпадали на патруль их большого племени, но все же Ачуда не мог отделаться от мысли, что отец его попросту избегал. А началось это сразу после смерти матери…

Глава 3. Букет из кукурузного початка

Макхака, по прозвищу Замечающий Красоту, тяжело размахнулся и отвесил убойный подзатыльник тощему водоносу. От удара тот перелетел через телегу, опрокинув и разлив пару кувшинов с водой.

– Почему мы тебя должны ждать, червяк? – прогудел Макхака распластанному телу, но то не отвечало ему и не шевелилось.

Сагул перешагнул через водоноса и взял уцелевший кувшин. Кадык мощно задвигался, расталкивая толстые шейные жилы, вода заливала кирасу. Утолив жажду, он протянул Макхаке остатки, а сам покосился на лежачего паренька.

– Ты его убил.

– Да с чего бы, – Макхака сделал пару могучих глотков, а остальное вылил себе на бритую макушку. – Дурь из него выбил, да и только.

– Дурь – это все, что в нем было.

Жигалану надоело изображать, что он слеп. Отшвырнув точильный брусок и свой акинак, он шагнул к распростертому телу и приложил ладонь к груди. Затем и вовсе прильнул к ней щекой, прислушиваясь.

– Друже, ты что-то совсем без девах одичал, – сделал выводы Макхака, свысока наблюдавший за ним. – Уже и мужские титьки готов облобызать…

– Замолкни, – посоветовал Жигалан, напрягая слух. – Да, сердце у него еще поет. Давай сюда, – он вырвал у воина кувшин. Вода там уже плескалась на самом дне.

Жигалан набрал полный рот и распылил в лицо водоносу.

– Бабенку бы сюда, так сразу бы ожил, – бухнул Сагул.

– Да-а, – широко зевнул Макхака, не потрудившись прикрыть свой зев, полный кривых, желто-серых зубов. – Бабенку бы сюда сейчас самое-то…

Третий воин похлопал по лицу паренька, но тот в себя не приходил. А ведь начнись уже их тренировка, ни у кого бы не нашлось времени его прихлопнуть. Сагул и Макхака уже забыли про водоноса, стоя и обмениваясь похабными шутками, приправленными грубым гоготом. Жигалан стиснул челюсти.

– Ты смотри-ка, – жесткие брови Сагула изумленно вздыбились, глаза щурились в сторону лошадиного загона. – Неужто Отец и впрямь существует и слышит наши молитвы?

Воины присмотрелись. На горизонте широкого манежного поля показалась фигурка. Но не та, которую они терпеливо ждали уже третий заход ширококрылого кондора, что время от времени делал неторопливый круг над Материнским Даром и границей бескрайних прерий. Эта фигурка была куда повыше, поизящнее и не шла вразвалку. Ее бедра сладко покачивались, хотя та пыталась – и мужчинам это было видно, – скрадывать размах своих чресел, и идти деревянным шагом, словно опасаясь, что ее заподозрят в желании кого-то обольстить.

Остальные мужчины, бесцельно слоняющиеся по манежу и лениво размахивая руками, начали стягиваться к главному помосту, где уже скучала троица. Каждый был облачен в кирасу из шерсти и железных пластин. У некоторых она дополнялась поножами грубой выделки на ремешках и наплечниками, что удваивали внушительность фигуры воина и устрашали простой люд, но на деле серьезно сковывали свободу телодвижений своего носителя.

Эти нехитрые доспехи подпоясывались массивным ремнем, к которому крепились ножны для акинака и узкого кинжала. Также на пояснице была петличка, на которой бился о зад при ходьбе маленький круглый щит. Ноги воинов покрывала короткая, из чешуйчатых полос юбка по середину бедра. Ступни же были вдеты в мокасины из сыромятной кожи, что украшались орнаментом из игл дикобраза и защитной железной пластиной, вдетой в подошву.

Акинаки, доспехи и остальное снаряжение воинов ковал лично Мордовал, – близкий гвардеец вождя, что любил свободное время проводить в кузне, – его изделия получались грубые, тяжелые и незатейливые, под стать вечно распаренной физиономии их создателя, но со своей задачей они справлялись превосходно. Кинжал Сагула был неровным, лезвие – рябым, эфес же походил на кусок шишковатого навоза, однако всего с одного взмаха у воришки, что позарился на початок с кукурузного поля советника Ог-Лаколы, отлетели сразу четыре пальца на руке.

Но по большому счету, вся эта груда металла, которую они изо дня в день таскали на себе – кто с гонором и вразвалку, а кто с усталым раздражением, – использовалась по назначению так редко, что Жигалан порой начинал завидовать обычным соплеменникам, что разгуливали в струящейся на ветру шали, в наплечном пледе или вообще с голым торсом. Истекая кислым потом под кирасой, он завидовал им, но ровно до того момента, пока снова не становился свидетелем картины, похожей на ту, что разыгралась только что у телеги с водой.

Мужчины оживленно столпились у главного помоста. Мало кто из них обратил внимание на лежащего водоноса – все глазели на подошедшую молодую девушку. Та была в одежде не из их мира. Обтягивающие стройные ноги кальсоны из неизвестного материала, подчеркивающие все то, что обычно скрывалось у женщин под жесткой тканью циновки, съедающей форму туники или штанов из сыромяти. Грудь же ее наоборот была скрыта короткой и пышной рубашкой цвета облаков, что не дотягивала и до пупка – маленького и аккуратного. Волосы подобраны и спрятаны под странным головным убором, который их военачальник чванливо именовал шляпой. Из кукурузных листьев, с широкими полями, что прятали острое, молочного цвета личико от лучей беспощадного солнца.

Последние шаги к помосту у нее были очень неуверенными – будто девушку заставили приблизиться к стае койотов, грызущихся за кусок мяса, и отобрать его у них. Ее руки судорожно скрестились чуть ниже груди – наверное, так она пыталась прикрыть свой обнаженный живот, – а коленки, торчащие через тонкую ткань, щемились друг к другу, будто девушке не терпелось помочиться. Но присмотревшись к ней, Жигалан догадался, что так она желала спрятать от глаз свою тайную сладость, которую излишне подчеркивал шов кальсон. Девушка чувствовала себя в этих откровенных одеждах беззащитной, но ей явно не хватало ума, чтобы понять – эти одежды наоборот ее надежно защищали, давая всем присутствующим понять, кому именно принадлежит тщетно скрываемая ей сладость.

Замечающий Красоту вышел вперед, зорко и голодно разглядывая девчонку. Его рот полураскрылся, будто желая что-то рявкнуть, но темные глазки терялись в шнурках ее белой рубахи.

Глава 4. Букет из кукурузного початка. Часть 2

В отличие от воняющих нечистотами вигвамов в каньоне, каждый кирпичный дом на Площади Предков был окаймлен узкой траншеей. Бурые ручейки текли по склону в отхожие канавы и впивались в общий водосток подошвы Скального Дворца, который завершал свой грязный путь в подземных глубинах.

И в то же время, благодаря инженерной мысли мудрых предков, из более высоких точек Скального Дворца сочилась пресная вода и стекала по выщербленному в камне акведуку, огибающему почти всю площадь. В строениях же, возведенных вдоль него, кирпичи были сложены таким образом, чтобы в стенах оставались протяженные полости – по ним днем и ночью циркулировала вода, подогреваемая домашней печью. А еще такую воду можно было пить, о чем явно догадывались предки, воздвигнув все эти акведуки, полости в скале и колодцы общего пользования.

Перешагнув через сточный ручеек у своего дома, Жигалан отворил дверь и ввалился в темное помещение. Втянул воздух ноздрями. Пахло сном и хвойными иглами. В полостях стен тихо журчала вода. Он бы с радостью рухнул на свое ложе и проспал до сумерек, но людям Кровоточащего Каньона даже на мгновение не должно было померещиться, что военное положение ослабло.

Сбросив с себя тяжелую кирасу, он задрал юбку и присел на нужник. Размякший взгляд блуждал по стыку напольных плит…

– Клятая плоть!.. – вдруг крикнул он, в испуге подобрав под себя ноги. Под ними сидел толстый и лохматый паук.

На крик из-за угла появился Ачуда.

– Не тронь его! Это Ожог.

– Ты рехнулся?! – громыхнул Жигалан. – Мы в вольере что ли живем? Чтоб я его здесь больше не видел!..

Мальчик ему не ответил, и только молча подобрал тарантула и пустил его гулять по своей загорелой руке. Присмотревшись, отец заметил, что глаза его сына отекли и распухли.

– Ты сегодня стал мужчиной, – буркнул отец. – Так от чего ж глаза выплакивать себе, подобно женщине?.. Мне тут рассказали все о произошедшем. На вас напал сумасшедший, но тебе удалось выжить. Говорят, некоторые ветераны уже сталкивались с ним раньше, и все как один его боятся. И что, есть на то основания? Какой он из себя?

Покрасневший взгляд Ачуды поплыл в сторону, он вспоминал.

– Непонятный. Равнодушный. Будто с того света. Казалось, что он и сам не знал, что его к нам привело.

– И вам действительно не везло? Или это все из-за ваших глупостей с прыжками через голову?

– Еще до того, как он появился, – отрешенно промолвил мальчик, – я не мог зачерпнуть смолы в маленькую кружку так, чтобы в нее не попала муха. Когда рассвело, я заглянул в бочонок, ожидая там увидеть полчища мух, но ни одной не было. Древесная смола просвечивала на солнце до самого дна бочонка, и в ней не было ни соринки…

– Такое бывает, – не очень уверенно заявил отец. – Может дело и не в этом сумасшедшем. Мои братья называют его Обнимающимся со Смертью. Якобы смертельно ранили его, а он оклемался. Но меня с ними не было в те времена, могут и приукрашивать…

Ачуду, казалось, не интересовало, что он говорит. Он стоял возле отца и смотрел в одну точку. Тот ободряюще хлопнул его по плечу.

– Выше нос. Ты оказался храбрее своего друга, так что гордись этим…

– Ему отдали приказ убить меня. А он отказался, – безжизненным голосом отозвался Ачуда. – Могуль… Он…

Жигалан пожевал губами.

– Могуль не собирался тебя убивать. Просто поверь мне… Если он задумал кого убить, то его уже никто не остановит, и ничто не заставит передумать. Ты ему понравился. А вот твой друг нет. Могуль знал, что твой друг не стал бы выполнять этот приказ, поэтому и отдал его ему…

Из-за шрама лицо мальчика всегда казалось расстроенным, но сейчас же с его физиономии впору было лепить чугунную маску, и вывешивать ее над воротами Площади Предков, как символ их злосчастного племени. Отец не выдержал и влепил ему легкую пощечину.

– Я не желаю слышать, как тебя называют Утешающим Мертвых, понял? Можешь хоть кувырками от Площади Предков до самой Открытой Ладони доскакать, и пусть уж лучше тебя Ужаленным в Голову назовут, но только не это прозвище… Утешающий Мертвых… Это влечет позор на нашу семью…

– У нас нет семьи, – вдруг зло сказал Ачуда. – Ее не стало сразу, как погибла мама. Тебе все это время не было до меня дела! А сейчас тебя взволновал только позор, который я могу навлечь на твое имя…

Жигалан сделал хватательное движение, не подымаясь с нужника, но Ачуда уклонился.

– Не смей так говорить со мной, – прорычал отец. – Кто тогда твоя семья? Этот попрыгун Уретойши, которого ты боготворил? Твой развеселый мастер копья лично поразил из лука твоего предшественника, тщедушного паренька из Паучьего прохода, когда тот вздумал дать деру домой при виде расправы над соплеменником – иначе как бы еще у него освободилось место?.. Думаешь, с тобой он бы поступил как-то иначе, не выдержи ты на его глазах убийства очередного беженца?..

– Беженца… – глухо повторил Ачуда. – Вся эта война – одна большая ложь. Уже столько зим… Меня еще не было на свете, а люди уже умирали и до сих пор мрут на твоих и моих глазах изо дня в день от голода или от изнеможения… Они молятся и надеются, что однажды война закончится, а их усилия помогут ее быстрее завершить, что можно будет наконец уйти из этой пыльной, бесплодной дыры… Почему мы не уходим? Зачем это все?

Отец угрюмо молчал.

– Мы столько еды шлем нашим соседям Грязи под Ногтями, чтобы помочь в несуществующей борьбе с Пожирающими Печень. Столько освобожденного железа отдали, чтобы те ковали себе мечи и копья против них… Но раз Пожирающих Печень нет, то и соседей тоже не существует?

– Они существуют.

– Тогда зачем?

– Тебе Смотрящие в Ночь не сказали?

– Нет. Они и сами толком не знают.

– Вот о том и речь. Придет время, и я тебе скажу.

Ачуда подтолкнул на своей руке тарантула в поясную котомку, завязал на ней шнурок и подобрал копье.

– Я не хочу ждать. Да и не буду. Неважно, что за всем этим стоит, потому что этому, – мальчик повел копьем в сторону двери, – не может быть никаких оправданий…

Глава 5. Выборы

В кои-то времена тело Хехьюута, Долгого Ветра, было выпрямлено. Все знали его вечно сгорбленным стариком, который если не ворчал, то благословлял от имени Отца и очищал от скверны прикосновением мощей из необработанной руды. Хехьюут лежал с запрокинутой головой и ртом, разинутым, будто от страшного храпа, а его горло улыбалось широкой резаной раной.

Рядом с ним лежала Нэша, Боящаяся Света. Его женщина, что провела все свои самые лучшие, а затем и самые невыносимые годы с ним, практически не выходила за порог их небогатого вигвама. Нэшу знали больше по рассказам, чем в лицо, которое было сейчас пожелтевшим и обрюзгшим, и будто удивленным. Но ее удивление легко можно было понять. У старушки рана зияла не только на шее, как и у Хехьюута, но и между сморщенных ног – ее ссохшееся и давно не используемое естество потревожили самым беспощадным образом.

Семья была почетной во многом благодаря жрецу. В отличие от большинства других служителей при алтаре, Хехьюут не жил в роскоши на Площади Предков или в келье Скального Дворца, избегал есть мясо, которое мог себе позволить, врачевал тех, кого предлагали бросить муравьям, и терпеливо выслушивал заблудших духом там, где другие предпочитали их затыкать ударом посоха по лбу. Долгий Ветер, в отличие от большинства своих собратьев, от имени Отца больше давал, чем брал.

И вот он теперь лежал, а Матаньян-Юло его сосредоточенно разглядывал. Убитый за жалкую горстку кирпичей, да пару кусочков жареной игуаны. Он лежал рядом со своей старушкой посреди церемониальной арены, а полчища соплеменников, собравшихся на ступенчатых уступах, хмуро наблюдали это зрелище и не понимали, кто на такое зверство мог пойти. Матаньян-Юло воздел руки к небу и залепетал свои обращения к Отцу – великому пророку из племени Помнящих Предков предстояло прочесть мысли подозреваемого.

Самого подозреваемого звали Керук. Тщедушный, с грязными космами, он полусидел, заломив руки, и молил Говорящего с Отцом узреть, насколько же его голова чиста и в ней попросту не может быть воспоминаний о содеянном. Позади него выстроились в дугу угрюмые воины, держащие ладони на рукоятях своих акинаков. Немного поодаль неприязненно щурился Мокни – молодой жрец, что жил по соседству с погибшими. Это он ближе к ночи разглядел в своем оконце Керука, который тащил волокушу с компостом, как вдруг решил передохнуть прямо напротив жилища Долгого Ветра. Кто бы мог подумать, что этот невзрачный человек, мусорщик, вовсе не устал, а замыслил такую грязь, которую даже в его работе еще нужно суметь отрыть из горы испражнений.

Матаньян-Юло дал знак и пара жрецов поднесли ему и стонущему Керуку железные обручи. Два обруча грубой ковки с неуклюжим сварным швом, но божественного происхождения. Судья водрузил его себе на лоб с таким видом, будто это было короной. Подозреваемый судорожно последовал его примеру.

– Откройся своему Отцу, – прогремел Говорящий с Отцом. – Открой нам свои мысли. Вспомни, как же все было на самом деле!..

– Я просто проходил мимо дома великого жреца, клянусь костями!..

Судья закатил глаза, и его содрогнуло. Жрецы – оба тонкие, слащавые юноши, один с надменным лицом, а второй с пухлыми, будто капризными губами, – почтительно застыли по бокам от него. Народ на уступах зашушукался.

– Эх, не решился бы я лезть в его грязную голову, вот честно… Не отмыться ж потом…

– Как будто ты бы смог… Только Говорящему с Отцом это под силу!..

– Кто объяснит – зачем так рисковать головой?! В яму убийцу, зачем нам этот суд…

– Хоть бы он не отравился мыслями этого навозника… Он же наших детей воспитывает, вдруг и сам таким станет…

Венчура, до которого доносились эти взволнованные шепотки, сконфуженно кривил губу – ему нередко было стыдно за своих соплеменников. Видели они только то, что им показывали. Собственные рассуждения в своей голове они допускали с величайшей неохотой.

Говорящего с Отцом согнуло, будто готового сблевануть, а затем выгнуло так, что зрители ужаснулись за его хребет.

– Я вижу… Я вижу… Отец… – невнятно, но громогласно запричитал он.

Голова судьи была будто безжизненно запрокинута, но руки стали совершать осмысленные действия. Они несколько раз яростно провели по воздуху чем-то невидимым, будто зажатым в пальцах, а затем ноги судьи начали дергаться, будто он с кем-то страстно совокуплялся…

– А-а-а… А-А-А!.. – стенал Матаньян-Юло с запрокинутой головой. Зрители на уступах возбужденно бурлили. Керук был в ужасе.

– Нет… Нет, – отрицательно мотал он головой. – Нет!..

– А-а-а… А-А! – судья дернулся в ногах и мелко затрясся, словно от удовольствия, а его рука снова размашисто перерезала воображаемым ножом невидимую шею. Тело Матаньяна-Юло завалилось наземь, и продолжало сотрясаться. Жрецы подбежали к нему и поскорее стянули с головы железный обруч.

– Ф-фу, – отплевывался Говорящий с Отцом. – Прекратите это!.. Уберите от меня… Не заставляйте это больше смотреть…

Народ вокруг арены вскочил на ноги и заревел многочисленными голосами.

– Насильник! Убийца! Казнить!

Матаньян-Юло, все еще нетвердо стоявший на ногах, вскинул ладонь к темнеющему небу, призывая молчать.

– Мы все с вами поклялись защищать и уважать старых и немощных… Их плоть скрипит и готова отвалиться заживо, но их кости крепки, подобно чугуну… Нет никого чище и благороднее… Никто из вас!.. И даже я не настолько приближен к первозданной сути Отца, как старые люди, и особенно кости наших предков… Так скажите же мне, достойные сыны и дщери… Кем же надо быть, чтобы надругаться над старческим телом?

– Насильник!.. Насильник!.. Казнить!..

Один из стоявших позади отнекивающегося Керука воинов, по прозвищу Замечающий Красоту, глупо заухмылялся, перекинувшись плотоядным взглядом с парой своих братьев.

– Отец открыл глаза нам на то, что этот жалкий человек не только вор, убийца и насильник, но и лжец!.. Так что же вы прикажете с ним делать?..

– Казнить!.. Казнить!.. Казнить!..