Кабинет директора детского дома №3 был тесным и душным, несмотря на открытую форточку. Летний воздух, густой от запаха нагретого асфальта и цветущей липы за окном, медленно циркулировал между стеллажами с папками, столом с выцветшим сукном и портретом президента, висящим криво, будто его уже много лет никто не поправлял.
Я сидела на жестком стуле, чувствуя, как пот медленно стекает по спине под крахмальной блузкой. В руках я сжимала кружку с остывшим чаем — три пакетика "Беседа", чтобы крепче, но все равно безвкусным. Напротив, заваленный бумагами стол, а за ним — женщина из органов опеки.
Она была не похожа на тех соцработников, что обычно приезжали с проверками. Ни капли пота, ни намёка на усталость. Холодная, будто кондиционер дул только на неё. Её пальцы, с коротко подстриженными ногтями без лака, методично перебирали тонкую папку с документами.
— Расскажите о ней, — сказала она, даже не глядя на меня. Голос ровный, без интонации, будто читала по бумажке. — Всё, что знаете.
За окном, в раскалённом воздухе, кружились пух и пыль. Где-то вдалеке кричали дети — обычный шум летней площадки нашего детдома. Но в этот момент мне послышалось, будто кто-то зовёт: "Жёл-тик! Жёл-тик!"
Я закрыла глаза.
Передо мной снова возникло её лицо — бледное, с огромными серо-голубыми глазами, в которых было слишком много понимания для семилетнего ребёнка. Губы, всегда слегка поджатые, будто она вот-вот скажет что-то важное, но передумывает. Рыжеватые волосы, которые отсвечивали золотистый блеском, на утреннем летнем солнце.
— Её звали Анна Семёнова, — начала я, чувствуя, как в горле застревает ком. — Но она просила называть её "Жёлтик".
Женщина подняла глаза от бумаг. Впервые за нашу встречу в её взгляде появился интерес.
— Странное прозвище для девочки.
Я потягиваю чай, чтобы выиграть время. Жидкость уже остыла и горчит.
— Она сама его придумала. В первый же день, когда приехала.
Женщина делает пометку в блокноте. Шариковая ручка скрипит по бумаге.
— Почему "Жёлтик"?
Я отвожу взгляд к окну. На подоконнике стоит стакан с несколькими жёлтыми карандашами — единственное, что осталось после Ани.
— Это... длинная история.
— У меня есть время, — женщина откидывается на спинку кресла.
В этот момент дверь кабинета распахивается, и врывается запыхавшаяся нянечка:
— Марья Ивановна, там на кухне...
— Позже! — отрезает директор, которого я даже не заметила в углу.
Дверь закрывается. В кабинете снова тишина, нарушаемая только жужжанием мухи, бьющейся о стекло.
Я глубоко вдыхаю и начинаю рассказ.
Морозное утро выдалось особенно колючим. Я стояла у окна в коридоре второго этажа, наблюдая, как хрустальные узоры на стекле с каждой минутой становятся причудливее. Внизу, у парадного входа, остановилась знакомая синяя "Волга" соцслужбы. Из машины вышла укутанная в пуховик женщина и, обхватив себя руками, поспешила к зданию, ведя за собой маленькую фигурку.
"Новенькая", - мелькнуло у меня в голове. В нашем детском доме это всегда было событием, хоть и происходило очень редко. Я поправила теплый свитер и пошла встречать гостей.
В приёмной уже собрались любопытные:
- Практикантка Катя замерла с папкой документов в руках
- Повар Анатолий Иванович притворялся, что проверяет температурный график на стене
- Трое старших воспитанников "случайно" зашли за справками
Дверь распахнулась, впустив вихрь холодного воздуха. Соцработник, тётя Люда, отряхивала снег с плеч, а за ней...
Сначала я увидела только огромные глаза. Серо-голубые, с небольшим крапинками, не по-детски серьёзные. Потом разглядела бледное личико, обрамлённое золотистыми, слегка вьющимися волосами. На девочке было розовое пальто на два размера больше, из-под которого торчали худенькие ножки в поношенных колготках и ботиночках, явно не зимних.
"Опять вещи из гуманитарки не по сезону", - с досадой подумала я.
- Анна Семёнова, семь лет, - отчеканила тётя Люда, снимая перчатки. - Мать лишена прав, отец... ну, сами понимаете.
Она многозначительно постучала пальцем по виску. Девочка при этом не дрогнула, только крепче сжала потрёпанный полиэтиленовый пакет в руках.
Я присела перед новенькой, стараясь поймать её взгляд:
- Привет, Аня. Я - Марья Ивановна, твоя новая воспитательница.
В комнате повисла тишина. Катя затаила дыхание. Анатолий Иванович перестал притворяться, что читает график. Даже наши сорванцы замерли.
Девочка медленно подняла глаза. Её губы дрогнули, и она прошептала что-то едва слышное.
- Что, милая? - я наклонилась ближе.
- Я не Аня, - чётче повторила она. Голосок был тоненький, но уверенный. - Я - Жёлтик.
Тётя Люда фыркнула:
- Выдумки! В документах Анна, так и звать.
Но девочка вдруг сделала неожиданное движение - резко стянула с головы шапку, и все увидели, что её волосы... не совсем золотистые, а более рыжие. На солнце, пробивающемся сквозь узорчатое стекло, они отливали явным жетлым оттенком.
- Видите? - сказала она, и в её глазах впервые мелькнуло что-то похожее на гордость. - Я жёлтая. Поэтому - Жёлтик.
В этот момент в коридоре раздался смех. Наш задира Витя, стоявший в дверях, показывал пальцем:
- Жёлтик! Прямо как цыплёнок!
Но девочка не расплакалась, как ожидали все. Напротив, её лицо вдруг озарилось едва заметной улыбкой. Она повернулась к Вите и очень серьёзно сказала:
- Цыплята - хорошие. Они тёплые.
Тишина в комнате стала ещё глубже. Даже Витя на секунду замолчал. А я впервые разглядела, что держит девочка в своём пакете - через полупрозрачный полиэтилен угадывалась коробка акварели и потрёпанная кисточка с облезлым ворсом.
"Вот оно что", - подумала я, распрямляясь. - У нас появился особенный ребёнок".
Женщина из соцопеки, слушала внимательно, рассказ Марьи Ивановны.
-Можете подробнее рассказать об отношении Ани к ребятам и разумеется к ней. - Проговорив строгим тоном, женщина поправила воротник рубашки.
-Ну Аня относилась к ним хорошо и ребятки нормально, приняли, хотя есть у меня одна история.