Жена палача

Глава 1

Никто в той деревне никогда не говорил о смерти прямо - люди обходили эту тему так же осторожно, как глубокую яму на дороге: все знали, где она, все помнили, как кто-то когда-то туда падал, но никто не хотел лишний раз подходить близко. О смерти здесь говорили намёками, туманными жестами, шёпотами у колодца, будто она могла услышать, если назвать её по имени. Даже старики, которые пережили больше похорон, чем урожайных лет, предпочитали говорить "ушёл", "угас", "отдался Богу" - только не "умер".

Единственным, кто смотрел смерти в лицо, был палач. Не сказать, что по какому-то особому желанию - просто работа такая, кто-то же должен был. Его звали Матвей, и за тридцать лет службы он видел столько чужих концов, что свои сны давно стали продолжением дня. Иногда лица казнённых приходили к нему в тишине - не пугая, а будто спрашивая, почему именно он был последним, кого они увидели. Они возникали так же просто, как соседи: без стука, на минуту, но оставались надолго, пока Матвей не просыпался с тяжёлой головой.

Несмотря на это, он не был жестоким. Люди знали: он не пьёт, не орёт, не устраивает сцен. Делал своё дело ровно и без удовольствия, как старый могильщик, который давно перестал считать, сколько лиц он засыпал в землю. Никто не любил его, но и не презирал. Скорее - берегли дистанцию, как берегут дистанцию со старым псом, который может быть добрым, но всё равно когда-то был натаскан.

У Матвея была жена - Анна. Не богачка, не красавица по деревенским меркам, но с такими тёплыми руками, что в их доме печь можно было не разжигать до ночи: она умела согреть одним прикосновением. Говорили, что если бы не она, Матвей давно превратился бы в ту пустую оболочку, какой иногда становятся люди его ремесла. Но она держала его на земле, как корень держит дерево во время ветра.

Они прожили вместе двадцать лет. Тихо, без детей, без больших праздников и без больших бед. В их доме редко слышался смех, но и криков там не бывало. Их лад был простой, как старый стул: надёжный, незаменимый. Они не нуждались в лишних словах - каждый понимал другого без них. Иногда Анна могла весь вечер сидеть у окна, а Матвей - точить топор, и это молчание совсем не было пустым. Оно было таким тёплым, что многим и не снилось.

Дом их стоял на краю деревни, возле старой рощи, где корни деревьев выползали на поверхность, будто пытались показать, что в земле есть жизнь глубже, чем кажется. Туда редко кто заходил - не из-за страха перед палачом, а скорее из уважения. Люди понимали: такой труд требует тишины. И что лучше не тревожить того, кто несёт на себе чужие грехи.

Казни в их краях случались нечасто, но каждый знал: когда Матвей идёт по улице с топором в мешке, день станет тише, чем остальные. Даже собаки не лаяли. Дети, которые обычно любили подглядывать за ним из-за угла, тоже становились серьёзнее. Все понимали, какая тяжесть лежит на его плечах, и никому не хотелось её касаться.

Анна любила сидеть на пороге и слушать, как Матвей точит топор. Это был её странный, но родной звук. Скрежет лезвия по камню - длинный, ровный, как дыхание спящего. Он делал это медленно, будто разговаривал с металлом. Она не спрашивала, кого следующего приведут. Не вмешивалась в его тишину. Он не спрашивал, как прошёл её день - знал по одному взгляду.

Им не нужно было говорить. Их молчание всегда было теплее любых слов. Иногда Анна просто клала руку ему на плечо - и этого хватало. Иногда он, проходя мимо, трогал её ладонь - и она понимала, что у него сегодня был тяжёлый день. Вот такой была их жизнь: без громких признаний, без драм, но с той тихой любовью, которая держится дольше любых клятв.

Но всё изменилось в один из тех осенних вечеров, когда темнеет раньше, чем успеваешь заметить. Деревья стояли мокрые после дождя, земля чавкала под ногами, и от всего леса тянуло сыростью. Воздух был тяжёлый, как перед ужасной грозой.

Матвей вернулся домой позже обычного. Не так поздно, чтобы считать это чем-то невероятным, но достаточно поздно, чтобы Анна сразу насторожилась. Он открыл дверь медленно, шагнул внутрь - и не сказал ни слова. Просто стоял, будто не решался пройти дальше.

Анна подняла голову от пряжи и сразу увидела: что-то не так. С лиц людей, с которыми живёшь много лет, читаешь всё без слов.

— Что стряслось? — тихо спросила она.

Он долго смотрел на свои руки. Словно они сами могли рассказать больше, чем он.

— Приказ пришёл, — сказал он наконец.

Она ждала продолжения. Он молчал. Плечи у него были опущены, взгляд пустой, руки дрожали совсем немного - но это было заметно.

— Кого…? — спросила она. Голос у неё был ровный, но внутри всё уже сжалось.

Матвей поднял на неё глаза. Устало, медленно. Так смотрят только те, кто знает, что говорить нельзя.

— Тебя.

Эти два слова не разорвали тишину. Наоборот - тишина стала такой плотной, что казалось, её можно потрогать пальцами. Анна даже не пошевелилась. Только выдохнула, как человек, который услышал, что болезнь, от которой он давно лечится, оказалась смертельной.

— За что? — спросила она спокойно.

Он отвёл взгляд, будто не имел права смотреть ей в глаза. Дом стоял совершенно тихий - даже печь не потрескивала. Анна впервые почувствовала, как холодно встало в комнате, хотя дрова ещё горели.

— Говорят… — Матвей сглотнул. — Будто ты помогала укрывать беглецов. Что ночами ходила в лес, приносила кому‑то еду. Говорят, тебя видели.

Она чуть улыбнулась. Не радостно - так улыбаются, когда понимают, что спорить бесполезно.

— Людям иногда хочется верить в чудовищ, чтобы не замечать чудовищ в себе.

Он сел рядом. Руки дрожали.

— Я подал прошение о замене казни. О расследовании. О переносе.

— И что? — спросила она.

Он покачал головой.

— Отказано.

Анна посмотрела на него долго. Тихо положила ему руку на ладонь. В этом жесте не было страха - только нежность, которую не убить ни холодом, ни смертью.

— Матвей… — сказала она мягко. — Ты не можешь не исполнить приказ.