Живые маски

Память была скальпелем, что вскрывал его ночами без анестезии, обнажая нервы, которые, казалось, давно должны были отмереть.

Для Максима Москва перестала быть городом. Она стала состоянием. Вечная ноябрьская хмарь, въевшаяся в самые кости, даже если за окном стоял май. Серое марево, пропитавшее воздух запахом выхлопных газов и безысходности. Давление — не атмосферное, но внутреннее, сжимающее грудную клетку так, что каждый вдох давался с трудом. Он жил в этом городе, как живут в тюремной камере, стены которой — его собственные воспоминания.

Но так было не всегда. Год назад. Или вечность. Время схлопнулось в одну-единственную точку, в бесконечно растянутый миг, который продолжал звучать в ушах. Это был не крик. Крик был потом, когда приехали пожарные и скорые. Сначала был тонкий, высокий, почти комариный звук лопающейся под напряжением арматуры, а следом — глухой, утробный удар, будто гигантское сердце в груди здания сделало последний, судорожный толчок и остановилось.

Он стоял на другой стороне улицы. Сжимал в руке дурацкий бумажный стаканчик с остывшим кофе. Смотрел, как из окон концертного зала, где пять минут назад должна была начаться репетиция детского хора, валит черный, жирный дым. Он видел мечущиеся в проемах силуэты. Слышал первые, еще нестройные крики, которые потом сольются в единый, раздирающий душу вой.

И он не двинулся с места.

Ноги, будто залитые свинцом, приросли к асфальту. В голове билась одна-единственная мысль, тупая и плоская, как булыжник: «Я ничего не могу сделать». Он просто стоял. Наблюдал. Свидетельствовал. И эта роль свидетеля, пассивного, беспомощного, стала его проклятием. Он впитал в себя весь ужас того дня, каждую деталь: запах гари и паленой проводки, бисерные капли пота на лбу у пожарного, маленькую красную туфельку, одиноко лежащую в луже грязной воды, которую изрыгнул гидрант.

С тех пор он перестал жить. Он функционировал. Ходил на свою бессмысленную работу в офис, где перекладывал цифровые бумаги с места на место, ел безвкусную еду, спал без сновидений, потому что самые страшные кошмары ждали его наяву, в тишине его квартиры.

Единственным окном, единственным просветом в этой серой темнице был экран ноутбука. А на экране — Она.

Не актриса. Нет, до актрисы ему не было дела. Он видел лишь ее — Сейбер. Арторию Пендрагон. Короля Рыцарей. Он пересматривал мюзикл сотни раз, скачанный с японских торрентов, с кривыми фанатскими субтитрами. Он смотрел не на игру, не на спецэффекты. Он смотрел в ее глаза. В них, даже сквозь пиксели экрана, горел тот самый холодный, ясный огонь, которого ему так не хватало. Непреклонная воля. Готовность к жертве. Сила, которая не колеблется перед лицом хаоса. Она была воплощением всего, чем он не стал в тот проклятый день. Она была его личной, недостижимой иконой, его немым укором и его единственной надеждой.

В ее сценическом образе не было ничего от реальной женщины. Это был чистый дух, закованный в доспехи долга. И Максим, задыхаясь от вины и самопрезрения, молился этому духу. Он не просил прощения. Он просил силы.

Мысль о поездке родилась не в голове — она родилась в кишках, как рождается приступ тошноты. Внезапная, иррациональная, безумная. Увидеть ее. Не актрису, а именно этот дух, воплощенный в живом человеке. Увидеть своими глазами, вдохнуть тот же воздух. Может быть, если он подойдет достаточно близко к этому огню, что-то в его выжженной душе сможет снова воспламениться? Или хотя бы истлеть до конца.

Это не было решением. Это был приговор, который он вынес сам себе. Он продал старую отцовскую «Ниву», единственное, что связывало его с умершими родителями. Взял все свои скромные сбережения. Купил билет на самолет и один-единственный билет на последний спектакль сезона. Это была не туристическая поездка. Это был путь на Голгофу. Путь к эшафоту или к алтарю — он и сам не знал. Он знал лишь одно: он больше не мог оставаться здесь, в городе, который стал его персональным адом. Ему нужно было пересечь весь мир, чтобы оказаться у подножия своей иконы.

И пусть она его уничтожит. Или спасет. Все лучше, чем это медленное, серое гниение заживо.

***

В бледном, безжизненном свете аэропорта Нарита Максим ощущал себя не просто иностранцем — он был призраком, случайно занесенным в мир живых. Иероглифы на указателях и экранах не были просто буквами чужого языка; они были шифром к реальности, в которую ему не было входа, герметичными символами на стенах склепа. Воздух, влажный и плотный, пах озоном, стерильностью и чем-то неуловимо-цветочным — этот запах был настолько чужд его легким, привыкшим к серой пыли Москвы, что казался ядом. Он сжимал в руке программку мюзикла — свой единственный путеводитель, свою индульгенцию. Потертая бумага в его потной ладони ощущалась единственной реальной вещью в этом фантомном мире.

Поезд до пригорода был не транспортом, а чистилищем. За окном проносились бетонные джунгли Токио — бесконечные, наслаивающиеся друг на друга здания, провода, эстакады. Этот упорядоченный, сверхчеловеческий хаос давил на него, отражаясь в стекле вместе с его собственным бледным лицом. Он был прозрачной тенью на фоне чужой, кипящей жизни. Смех школьниц в форме, монотонные объявления на японском, тихий перестук колес — все это было звуковым барьером, отделяющим его от мира, замыкающим его в коконе тишины, где звучал лишь один, неумолкающий звук: глухой удар обрушившегося бетона.

Театр снаружи оказался обманчиво современным — стекло и сталь. Но внутри… внутри было иначе. Тяжелый бархат портьер, приглушенный свет, почтительное молчание толпы. Это было не фойе, а преддверие храма. Вокруг него люди — молодые и не очень, с горящими глазами, одетые в футболки с изображением персонажей — шептались, смеялись, предвкушали. Их радость была так невыносимо чужда, что Максиму хотелось закрыть уши. Они пришли за зрелищем. Он пришел на казнь.

Когда погас свет и зал погрузился в абсолютную, бархатную тьму, его сердце перестало колотиться. Оно замерло. Тишина стала плотной, осязаемой. В этой тишине не было спасения, она была лишь прелюдией. Воздух сгустился, превращаясь в невидимый пресс. Максим вцепился в подлокотники кресла, вжимаясь в него, словно пытаясь исчезнуть до того, как начнется главное.