Голод за гранью. Узница короля проклятых

Глава 1

“Знаете, в чём главная трагедия самоотверженности?

В том, что однажды ты просыпаешься и понимаешь — внутри больше ничего не осталось.

Ни для других, ни для себя.”

Рука соскользнула с кровати, пальцы нащупали пульс на тонком запястье. Слабый. Слишком слабый. Мерное тиканье напольных часов отсчитывало секунды жизни, которые я пыталась удержать за хрупкие ниточки своего долга.

Мать спала. Её дыхание — рваное, поверхностное — заставляло меня вздрагивать каждый раз, когда между вдохами возникала пауза дольше обычного. Я замирала, не дыша сама, и снова запускала сердце, только услышав свистящий звук втянутого ею воздуха.

Так мы дышали вместе — она и я. Чужими лёгкими. Чужой жизнью.

Тяжёлые шторы пропускали размытый свет уличных фонарей, разбавляя густую темноту комнаты. На тумбочке стояли пластиковые баночки — разноцветные солдатики моего ежедневного боя со смертью. Пустые. Почти все.

Я посмотрела на часы. 3:17. До смены в больнице оставалось меньше четырёх часов. Нужно было хотя бы немного поспать, но сон не шёл.

Деньги. Деньги. Деньги. Эта мысль выжигала мозг, пульсировала в висках, не давала дышать. Неоплаченные счета стопкой лежали на кухонном столе. Их я тоже чувствовала — физически — будто бумага весила тонны.

Квартира. Квартира, в которой я не могла себе позволить даже включить отопление на полную мощность. Мы с матерью спали в одной комнате — так было теплее. И дешевле.

Я откинулась на спинку стула, чувствуя, как ноет спина. Вот уже два года я не знаю, что такое выспаться. Просто не могу себе этого позволить. Ни выспаться, ни купить новую одежду, ни сходить в кино, ни поговорить с кем-то о чём-то, кроме анализов, лекарств и прогнозов.

Я потёрла глаза. Они болели. В последнее время всё болело — глаза, спина, голова. Внутри. Снаружи. Будто моё тело медленно сдавалось, признавая поражение в этой бесконечной борьбе.

В больнице дела шли не лучше. «Слишком мягкая» — так говорила старшая медсестра. «Слишком мягкая для этой работы». Будто сострадание — недостаток. Будто умение плакать над чужой болью — профессиональная непригодность.

Я откинула прядь волос с лица. Когда я последний раз стриглась? Красилась? Смотрела в зеркало не для того, чтобы проверить, насколько заметны синяки под глазами?

Вздохнув, я взяла потрёпанный блокнот — мой ежедневник, расписание лекарств, счётная книга — всё в одном. Открыла его, пролистала страницы с записями о дозировках, временем приёма, побочными эффектами.

Строчки плыли перед глазами, сливаясь в однородную массу бесконечных обязательств.

Видите ли, есть определённая ирония в том, что, спасая других, ты медленно убиваешь себя. Но выбора у меня не было. Никогда не было.

Мама негромко застонала во сне. Я тут же подскочила, поправила подушку, проверила капельницу.

— Всё хорошо, мам. Всё хорошо, — прошептала я, зная, что она не слышит.

Кому я на самом деле это говорила? Себе?

Когда в жизни нет ничего хорошего, эти слова становятся мантрой. Защитным заклинанием. Ложью, в которую отчаянно хочешь верить.

-----

Утро началось с протечки на кухне. Старые трубы не выдержали ночных заморозков, и теперь тонкая струйка воды размеренно капала в подставленный тазик. Звук — монотонный, как метроном — отсчитывал минуты моего паршивого утра.

— Блядь, — я редко ругалась вслух, но сегодня был тот случай, когда сдержаться не получалось.

Сантехник будет стоить денег. Денег, которых нет.

Я машинально открыла холодильник. Полпакета молока. Полбатона. Плавленый сырок неизвестной давности. Продукты, как и моя жизнь, существовали в режиме «полу-».

Поставив чайник, я вернулась в комнату, чтобы дать матери утренние лекарства. Её глаза — мутные, будто затянутые плёнкой — медленно открылись, когда я присела на край кровати.

— Доброе утро, — произнесла я с фальшивой бодростью. — Как ты себя чувствуешь сегодня?

Она посмотрела на меня так, будто пыталась вспомнить, кто я. Эти моменты душили меня изнутри — моменты, когда мать не узнавала собственную дочь.

— Холодно, — наконец прошептала она.

Я натянула одеяло выше.

— Скоро будет теплее. Обещаю.

Ещё одна ложь для коллекции. Теплее не будет. Ни сегодня, ни завтра.

Мать сделала глоток воды, с трудом проглотила таблетки. Её пальцы — иссохшие, с синими прожилками вен — судорожно сжали мою руку.

— Ты хорошая дочь, Мария, — выдохнула она.

Меня затрясло изнутри. Это была первая осмысленная фраза за последние три дня. Проблеск сознания посреди моря забытья.

— Отдыхай, мам, — я осторожно освободила руку. — Я приготовлю завтрак.

В коридоре я прислонилась к стене, пытаясь дышать сквозь спазм, сжавший горло. Знаете, что самое страшное в медленном умирании близкого человека? Не боль, не страх, не усталость. А эти короткие моменты просветления, которые дарят надежду — ложную, жестокую, разрывающую на части.

Звук кипящего чайника вернул меня к реальности.

Я механически намазала масло на хлеб, отпила безвкусный чай. Сил не было даже на то, чтобы прожевать этот жалкий завтрак. Внутри растекалась знакомая пустота — та, что приходит, когда понимаешь: сегодня будет точно таким же, как вчера. И завтра. И послезавтра.

Телефон пискнул. Сообщение от Анны Павловны, старшей медсестры.

«Зайди перед сменой в мой кабинет».

Я закрыла глаза. Сглотнула. Предчувствие беды скрутило желудок в тугой узел.

-----

Больница встретила меня привычным запахом — смесью антисептика, старых простыней и безнадежности. Запахом, который въелся в кожу, в волосы, в подкорку мозга.

Детское отделение, где я работала, располагалось на третьем этаже. Яркие рисунки на стенах не могли скрыть того, что скрывалось за дверями палат — боль, страх, борьбу маленьких тел с большими болезнями.

Глава 2

Глава 2: Шёпот бездны

"Самый страшный голод — не тот, что сжимает желудок, а тот, что выедает душу изнутри. Он никогда не насыщается. Он всегда требует большего."

Амон

Восемьсот тридцать четыре года. Именно столько я существую в этом мире, балансируя на грани между бытием и небытием. Не живу — существую. Это разные вещи, поверьте мне. За столько времени начинаешь различать оттенки бесконечности.

Я смотрел на город сверху — маленький, жалкий муравейник, светящийся огнями в ночи. С высоты моей башни люди казались незначительными точками, мечущимися в своих повседневных заботах.

Пальцы сжали холодное стекло бокала. Бордовая жидкость блеснула в свете канделябров. Не вино — слишком густое для вина. Слишком драгоценное.

Я прикрыл глаза, вдыхая тонкий аромат. Страх. Наслаждение. Боль. Отчаяние. Эта девушка — как её звали? Кристина? Кларисса? — была особенной. Её душа до последнего сопротивлялась, не желая покидать тело, даже когда оно уже остыло в моих руках.

Такие души — редкость. Большинство сдаются слишком быстро. Большинство не знают, что значит по-настоящему цепляться за жизнь.

— Господин, — тихий голос Гертруды прервал мои размышления. — Всё готово.

Я не повернулся. Знал, что она стоит в дверях — старая, слепая, но видящая больше, чем любой зрячий. Моя экономка. Моя совесть. Моё наказание.

— Она согласилась? — спросил я, делая маленький глоток. Жидкость обожгла горло, разливаясь тягучим теплом по венам.

— Да, господин. Уже просматривает объявление на форуме.

Я улыбнулся, чувствуя, как что-то внутри — то, что осталось от моего сердца — сжимается в предвкушении. Мария. Её имя звучало как музыка на моём языке.

— Хорошо. Пусть Елена встретит её в офисе. Ты знаешь, что делать.

Гертруда замешкалась. Я чувствовал её напряжение даже на расстоянии.

— Господин, — её голос дрогнул, — эта девушка... в ней что-то особенное. Я видела её во сне.

Мышцы моего лица напряглись.

— Не твоё дело предсказывать мне будущее, Гертруда.

— Я не предсказываю, — она подняла голову, и белёсые глаза уставились на меня с пугающей точностью. — Я предупреждаю. Эта девушка может стать вашей погибелью.

Я резко развернулся. Осколки бокала впились в ладонь, когда стекло разлетелось от моей хватки. Кровь — густая, тёмная, почти чёрная — медленно стекала по пальцам, капая на мраморный пол.

— Моей погибелью может стать только мой создатель, — процедил я. — И никто больше.

Гертруда склонила голову, но не отступила.

— Как скажете, господин.

Я отвернулся к окну, позволяя ей удалиться. Порезы на ладони уже затягивались — кожа срасталась на глазах, не оставляя ни шрамов, ни рубцов. Мгновенная регенерация — один из даров моего проклятия.

Но боль осталась. Боль всегда остаётся.

Дом вокруг меня вздохнул. Я чувствовал его — живое существо из камня и дерева, пропитанное кровью сотен жертв. Мой дом. Моё продолжение. Стены содрогались в предвкушении, подобно моему собственному телу.

Что-то изменилось. Что-то нарушило привычный ход вечности. Воздух пах иначе. Темнота звучала иначе.

Я подошёл к старинному секретеру, выдвинул ящик. Маленький флакон из тёмного стекла лежал на бархатной подушечке. Внутри — единственная капля прозрачной жидкости. Слеза. Её слеза.

Обычно я собирал их после того, как девушки оказывались в моём доме. После того, как ломал их, доводил до отчаяния, до грани безумия. Но с ней всё было иначе.

Я увидел её во сне — удивительно, учитывая, что я почти не сплю. Молодая женщина, склонившаяся над постелью умирающей матери. Её голубые глаза — чистые, как горные озёра. Её душа — настолько яркая, что она просвечивала сквозь кожу. И тогда я понял, что должен её получить.

Найти её оказалось просто. Барьеры между мирами для таких, как я, почти не существуют. Я проник в её сон, пробовал на вкус её страхи, её желания, её надежды. И взял каплю её сущности — слезу, пролитую не от страха, а от невыносимой любви.

Это было три месяца назад. С тех пор я наблюдал за ней — незримо, на расстоянии. Ждал момента, когда она будет наиболее уязвима. Когда сама шагнёт в мою ловушку.

И вот этот момент настал.

Я вернул флакон на место, закрыл ящик. Внутри нарастало знакомое чувство — Голод. Не тот примитивный голод, что знаком смертным. А то, что гораздо глубже. Темнее. Неутолимее.

Голод по душе, по сути, по самой искре жизни. По тому, что было украдено у меня восемь веков назад.

Видите ли, за всё приходится платить. За бессмертие — особенно. Мою душу разорвали на части, а сердце я отдал сам. Добровольно. И теперь внутри меня — пустота. Чёрная дыра, поглощающая всё, до чего может дотянуться.

Но ни одна жертва не могла заполнить эту пустоту. Ни одна капля крови, ни один крик, ни один оргазм, сплетённый со смертью. Всегда оставалось это тянущее чувство неудовлетворённости. Эта блядская жажда большего.

Возможно, с ней будет иначе. С этой девушкой с голубыми глазами и стальным стержнем внутри.

Я расправил плечи, чувствуя, как дом вибрирует в такт моим мыслям. Волна энергии прошла по комнате, заставляя свечи мерцать. Я улыбнулся.

Пора устроить тебе тёплый приём, Мария.

Мария

Дома меня встретила привычная тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием матери. Я сбросила промокшую куртку, разулась и первым делом пошла проверить её.

Мать спала. Лицо спокойное, почти умиротворённое. Это был хороший знак — значит, боль отступила ненадолго. Я поправила одеяло, проверила капельницу.

Прикрыв дверь, я прошла на кухню. Достала телефон. Открыла браузер.

Форум "Патронаж" выглядел так же уныло, как и всегда — устаревший дизайн, мелкий шрифт, неудобная навигация. Я быстро нашла раздел "Вакансии" и замерла, увидев пост от сегодняшнего числа.

"Обслуживающий персонал. Проживание, питание, конфиденциальность. Женщины до 25. Оплата — выше рыночной. Особые требования: отсутствие семейных связей, готовность к длительной изоляции, умение хранить тайны. Строгий отбор. Для заинтересованных — нажмите кнопку 'Согласна' ниже."

Глава 3

"Есть вещи страшнее смерти — например, жизнь, в которой ты добровольно становишься добычей. Разница между жертвой и рабом в том, что раб знает о цепях, а жертва сама их надевает."

Мария

Внутри было холодно, несмотря на работающие батареи. Холод, казалось, исходил от самих стен — древних, покрытых темными обоями с выцветшим узором, похожим на сплетение змей. Офис выглядел так, будто не менялся последние сто лет.

Женщина, открывшая мне дверь, была под стать помещению — высокая, худая, с безупречной осанкой и неживыми глазами, словно вставленными в фарфоровую маску. На ней был строгий черный костюм, такой идеальный, что казался частью её тела.

— Мария Соколова? — спросила она, хотя наверняка знала ответ.

Я кивнула, не в силах произнести ни слова. Горло сдавило необъяснимым страхом.

— Меня зовут Елена, — сказала она, не предлагая руки для пожатия. — Пройдемте. Вас ждут.

Я последовала за ней по темному коридору. Каблуки Елены четко отстукивали ритм по старому паркету, эхом отражаясь от стен. Мои шаги звучали неуверенно, словно я пыталась красться.

Мы миновали несколько дверей с потемневшими от времени табличками на незнакомом языке. За одной из них слышались приглушенные рыдания. Я замедлила шаг, инстинктивно прислушиваясь.

— Не обращайте внимания, — произнесла Елена, не оборачиваясь. — Некоторые кандидатки... не подходят.

Эта фраза отозвалась холодком вдоль позвоночника. Что значит "не подходят"? И что с ними происходит?

Мы остановились перед массивной дверью из черного дерева. Елена постучала три раза — коротко, отрывисто — и, не дожидаясь ответа, распахнула её.

Комната за дверью была просторной, с высокими потолками и окнами, затянутыми плотными шторами цвета запекшейся крови. Единственным источником света служила старинная лампа на массивном столе красного дерева. За столом сидела женщина лет шестидесяти, в строгом черном платье с высоким воротником. Её волосы — серебристо-седые — были собраны в тугой пучок, подчеркивавший острые черты лица.

Но главное — её глаза. Белесые, без зрачков, как у слепой. И всё же она смотрела прямо на меня, словно видела насквозь.

— Проходите, Мария, — голос был скрипучим, как несмазанная дверь. — Присаживайтесь.

Я опустилась на стул напротив, чувствуя, как дрожат колени. Елена встала за спиной женщины, как безмолвный страж.

— Меня зовут Гертруда, — представилась женщина. — Я веду все дела господина Моннери.

Она выдвинула ящик стола и достала папку с документами. Кожаный переплет с серебряной застежкой. Старомодно. Неуместно в современном мире электронных контрактов.

— Вы ознакомились с условиями работы? — спросила Гертруда, хотя я была уверена — она знала, что на форуме никаких подробностей не было.

— Не совсем, — мой голос звучал тише, чем обычно. — В объявлении было мало информации.

Гертруда улыбнулась — если можно было назвать улыбкой это механическое движение губ.

— Конечно. Подробности обсуждаются лично, — она постучала сухими пальцами по папке. — Итак, условия следующие: вы будете проживать в особняке господина Моннери, выполняя обязанности личной помощницы. График работы — круглосуточный, выходных нет. Срок контракта — один год без права досрочного расторжения.

Она сделала паузу, давая мне осмыслить эти слова. Один год без выходных, без возможности уйти. Это звучало как добровольное рабство. Или тюремный срок.

— Что конкретно входит в мои обязанности? — спросила я, чувствуя, как пересыхает во рту.

— Всё, что потребуется господину, — ответила Гертруда расплывчато. — Подача еды, уборка личных покоев, выполнение поручений. Ничего сложного для девушки с вашим... опытом ухода за больными.

Я нахмурилась. Откуда она знает о моей работе? Я ничего не указывала в заявке.

— Вопрос оплаты, — продолжила Гертруда, не дожидаясь моей реакции. — Половина суммы выплачивается авансом сегодня. Вторая половина — по истечении срока контракта. Плюс бонус, размер которого зависит от качества вашей работы.

Она назвала сумму, и у меня перехватило дыхание. Этих денег хватило бы не только на лечение матери, но и на покупку нормального жилья, на жизнь без постоянного страха перед завтрашним днем.

— Это... очень щедро, — выдавила я.

— Господин Моннери ценит преданность, — сказала Гертруда, и что-то в её тоне заставило меня внутренне съежиться. — Особенно женскую.

Она раскрыла папку, и я увидела контракт — странный документ на пожелтевшей бумаге. Шрифт казался рукописным, с витиеватыми буквами и непонятными символами на полях. Часть текста была на неизвестном мне языке — похожем на латынь, но с какими-то искажениями.

— Что это за язык? — спросила я, указывая на непонятные абзацы.

— Старофранцузский, — ответила Гертруда. — Господин Моннери — потомок древнего рода, и некоторые формальности традиционно сохраняются на языке предков. Ничего важного, просто юридические формулировки.

Я ощущала подвох всем своим существом. Никто в здравом уме не станет подписывать контракт, половину которого не понимает. Но разве у меня был выбор?

Видите ли, когда твоя мать умирает, а холодильник пуст, когда счета за квартиру просрочены, а работы нет — твоя свобода выбора сжимается до точки. До момента, когда ты готов подписать что угодно, лишь бы выбраться из этой ямы.

— Я... — начала я, но Гертруда перебила.

— Есть ещё один момент, — она достала маленький серебряный ножик с рукоятью в виде змеи. — Контракт требует скрепления кровью.

Я отшатнулась.

— Кровью? Вы серьезно?

— Абсолютно, — её тон не оставлял места для возражений. — Это ещё одна традиция. Чистая формальность. Просто капля крови вместо чернил.

Елена, молчавшая всё это время, подала мне ножик. Её пальцы были ледяными, когда они коснулись моих.

— Это выглядит как какой-то оккультный ритуал, — сказала я, ощущая, как внутри нарастает паника.

Глава 4

"Самая опасная тюрьма — та, в которую мы входим добровольно, не замечая решеток. В ней нет надсмотрщиков, потому что каждый сам себе и палач, и жертва."

Мария

чуть ранее

Холл особняка Моннери напоминал внутренность готического собора — высокие потолки с резными балками, мраморный пол с шахматным узором, величественная лестница, уходящая куда-то в темноту верхних этажей. Воздух пах пылью, воском и чем-то ещё — тонким, почти неуловимым ароматом, напоминающим увядшие розы и мускус.

Гертруда шла впереди, её шаги эхом отдавались от каменных стен. Я следовала за ней, борясь с желанием оглянуться на дверь — единственный выход, который я знала. Тяжесть принятого решения придавливала к земле, словно невидимый груз на плечах.

— Ваша комната на третьем этаже, в Голубом крыле, — сказала Гертруда, не оборачиваясь. — Обычно новый персонал размещают в восточном крыле, но господин распорядился иначе. Это большая честь.

Честь. Странное слово для ситуации, в которой я находилась. Я не чувствовала себя удостоенной чести. Скорее — загнанной в ловушку.

Мы поднялись по лестнице, миновали несколько коридоров, украшенных картинами в тяжелых рамах. Сюжеты были мрачными — сцены охоты, битв, страшного суда. Лица людей на полотнах искажались от боли и страха, а глаза, казалось, следили за нами, поворачиваясь вслед.

Наконец Гертруда остановилась перед дверью из темного дерева с резной ручкой в форме змеи.

— Ваша комната, — она достала тяжелый ключ и открыла дверь. — У вас есть час, чтобы привести себя в порядок. В шкафу найдете одежду. Для ужина наденьте то, что висит в чехле. Господин ценит пунктуальность.

Я кивнула, не доверяя своему голосу. Гертруда пристально посмотрела на меня своими белесыми глазами. На мгновение мне показалось, что в них мелькнуло что-то похожее на жалость.

— Ещё кое-что, Мария, — сказала она тише. — Господин... особенный человек. С особыми вкусами. Не удивляйтесь ничему, что увидите или услышите. И никогда не показывайте страх. Это... возбуждает его.

От этих слов по спине пробежал холодок. Что значит "особенные вкусы"? Что значит "возбуждает"? Хотя из его разговора по моим венам текла маленькая, едва зарождающаяся паника. Мне стало страшно...Не от того, что он может со мной сделать, а от того, что я это чувствую. Влечение и желание чтобы он...чтобы он так же хотел меня...А еще стойкое ощущение, что он не человек.

— Я не понимаю, — выдавила я.

— Поймете, — Гертруда развернулась, собираясь уходить. — Ровно через час я вернусь за вами. Будьте готовы.

Дверь закрылась, и я услышала поворот ключа в замке. Меня заперли. Этот простой звук сделал реальность происходящего оглушительно ясной. Я заключила сделку с дьяволом, и теперь расплата неизбежна.

Комната оказалась неожиданно красивой. Просторная, с высокими окнами, затянутыми голубой тканью, с кроватью под балдахином и изящной мебелью в стиле рококо. На стенах — гобелены с изображениями морских сцен. На прикроватном столике — ваза с белыми лилиями, источающими тяжелый аромат.

Я подошла к окну и отодвинула штору. Снаружи бушевала гроза — молнии разрывали темное небо, освещая сад, раскинувшийся под окнами. Деревья гнулись под порывами ветра, создавая иллюзию движущихся фигур. На мгновение мне показалось, что среди деревьев мелькнула человеческая тень — высокая, стремительная. Но когда ударила следующая молния, там никого не было.

Нервно сглотнув, я отошла от окна и открыла шкаф. Внутри висела одежда — платья, блузки, юбки. Всё моего размера, словно кто-то заранее знал мои мерки. В отдельном чехле обнаружилось вечернее платье — темно-синее, с открытой спиной и глубоким декольте. Рядом — туфли на высоком каблуке, ювелирные украшения в бархатной коробочке. Нежданная роскошь, от которой становилось только тревожнее.

В ванной комнате я обнаружила всё необходимое для приведения себя в порядок — косметику, средства для волос, духи. Словно меня не на работу пригласили, а на свидание.

Приняв душ, я стояла перед зеркалом, разглядывая своё отражение. Последние месяцы ухода за матерью не прошли бесследно — я похудела, под глазами залегли тени, кожа стала бледной. Я выглядела как собственный призрак.

"Что я здесь делаю?" — этот вопрос крутился в голове, пока я сушила волосы, наносила макияж, надевала это непристойно дорогое платье. Оно сидело идеально, подчеркивая фигуру, которую я привыкла скрывать под медицинскими халатами и мешковатыми свитерами.

В зеркале отражалась незнакомка — красивая, утонченная, с затаенным страхом в глазах. Это была не я. Не могла быть я.

Знаете, есть момент, когда ты понимаешь, что пути назад нет. Как в кошмарном сне, где ты бежишь от чего-то ужасного, но ноги увязают в невидимой трясине. Я находилась в таком моменте — застывшая между прошлым, которое уже не вернуть, и будущим, которого стоило бояться.

Ровно через час в дверь постучали. Гертруда стояла на пороге, оценивающе оглядывая меня с головы до ног.

— Хорошо, — кивнула она. — Господин будет доволен. Следуйте за мной.

Мы спустились вниз по главной лестнице. Теперь в особняке горели свечи — сотни свечей в канделябрах, на стенах, на каминных полках. Их мерцающий свет создавал иллюзию движения, словно стены дышали.

Гертруда привела меня к массивным дверям из темного дуба, украшенным серебряной ковкой.

— Господин ждет вас в малой столовой, — сказала она. — Помните, о чем я говорила. Никакого страха.

Она постучала и, не дожидаясь ответа, распахнула двери. Потом отступила, пропуская меня вперед.

Я сделала глубокий вдох и переступила порог.

Комната была небольшой, но роскошной. Стены, обитые темно-красным шелком, антикварная мебель, хрустальные люстры, рассеивающие свет десятков свечей. В центре — стол, сервированный на двоих. Серебряные приборы, тонкий фарфор, хрустальные бокалы. Ни намека на современность — словно я перенеслась на несколько веков назад.

Глава 5

"Самая изысканная форма пытки — это не боль, а ожидание. Подвешенное состояние между страхом и желанием, когда ты сам становишься своим палачом, а твоё воображение — самым жестоким инструментом."

Мария

Первый день в особняке Моннери начался с тихого стука в дверь. Я проснулась мгновенно, словно и не спала — тело напряженное, разум ясный, хотя не помнила, как добралась до кровати после ужина с Амоном. Последнее, что сохранилось в памяти — его слова о том, что я стану его "проводником в мир ощущений". Что бы это ни значило.

— Войдите, — сказала я, натягивая одеяло до подбородка.

Дверь открылась, и в комнату вошла молодая девушка — бледная, худая, с пустыми глазами, словно у куклы. На ней было черное платье горничной старомодного покроя, волосы убраны под белоснежный чепец.

— Доброе утро, госпожа, — произнесла она тихим, безжизненным голосом. — Меня зовут Лиза. Я буду помогать вам с одеждой и прической.

Она подошла к окну и раздвинула шторы. Серый свет пасмурного утра залил комнату. За окном — всё тот же сад, теперь уже без дождя и грозы, но от этого не менее мрачный.

— Который час? — спросила я, выбираясь из постели.

— Девять утра, госпожа, — Лиза направилась к шкафу и достала оттуда платье — простое, но элегантное, тёмно-синего цвета. — Господин просил передать, что ждет вас к завтраку в малой столовой через полчаса.

Я кивнула, чувствуя, как внутри всё сжимается при мысли о новой встрече с Амоном. Вчерашний ужин оставил странное послевкусие — смесь страха, очарования и какого-то неуместного возбуждения, которое я старалась игнорировать.

Лиза помогла мне одеться, расчесала и уложила волосы. Всё это время она не произнесла ни слова, кроме необходимых указаний. Её пальцы двигались механически, словно у автомата, запрограммированного на определенные действия.

— Ты давно здесь работаешь? — спросила я, пытаясь нарушить гнетущую тишину.

Она замерла на мгновение, потом продолжила заплетать мне косу.

— Пять лет, мисс, — ответила она после паузы.

— И как тебе... господин Моннери? — я старалась, чтобы вопрос прозвучал небрежно.

Снова пауза, на этот раз более долгая.

— Господин справедлив, — сказала она наконец. Глаза оставались такими же пустыми, но на бледных щеках появился лихорадочный румянец. — Вы готовы, мисс. Я провожу вас в столовую.

Мы шли по коридорам особняка — бесконечным, запутанным, как лабиринт. Днем дом выглядел иначе — величественным, но менее зловещим. Солнечный свет проникал сквозь витражные окна, создавая цветные узоры на полу и стенах.

— Смотрите только вперед, мисс, — предупредила Лиза, когда мы проходили мимо длинной галереи с портретами. — И не останавливайтесь.

Я не успела спросить, почему, потому что мы уже достигли знакомых дверей малой столовой. Лиза постучала, потом распахнула двери и отступила, пропуская меня вперед.

Амон сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. В дневном свете он выглядел иначе — менее пугающим, более человечным. Но всё равно нечеловечески красивым. Его длинные черные волосы были собраны в низкий хвост, подчеркивая острые скулы и идеальный профиль. Он был одет в темно-серый костюм старинного покроя, который странно сочетался с современными золотыми запонками.

— Доброе утро, Мария, — он поднял голову и улыбнулся. Улыбка преобразила его лицо, сделав почти мальчишеским. — Надеюсь, ты хорошо спала?

— Да, спасибо, — солгала я, подходя к столу.

Он указал на стул рядом с собой — не напротив, как вчера, а близко, слишком близко. Я села, чувствуя исходящий от него холод, который, казалось, имел свой собственный запах — древесный, металлический, с нотами чего-то неуловимого.

— Завтрак? — он жестом указал на сервированный стол.

Я кивнула, не доверяя своему голосу. Он сам наполнил мою тарелку — свежие фрукты, омлет, тосты. Себе не взял ничего, только налил в бокал темно-красную жидкость — то ли вино, то ли какой-то сок.

— У тебя, наверное, много вопросов, — сказал он, глядя, как я ковыряюсь в еде. — Спрашивай. Я отвечу... на те, что можно ответить.

Я положила вилку, собираясь с мыслями. Вопросов действительно было много, но большинство из них я боялась задать.

— Что конкретно я должна делать? — спросила я наконец. — Какие мои обязанности?

Амон отпил из бокала, не сводя с меня взгляда. Его серебряные глаза в дневном свете казались почти прозрачными.

— Твоя главная обязанность — быть рядом, когда я позову, — сказал он. — Сопровождать меня. Слушать. Говорить, когда я попрошу. Молчать, когда потребуется тишина.

Он сделал паузу, продолжая изучать моё лицо.

— И, конечно, помогать мне в некоторых... экспериментах.

От этого слова по коже пробежал холодок.

— Каких экспериментах? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Он усмехнулся, и в этой усмешке было что-то опасное, хищное.

— Не бойся, ничего противозаконного, — он наклонился ближе, и я ощутила его дыхание на своей щеке. — Просто... исследования человеческих ощущений. Эмоций. Чувств.

Его пальцы — холодные, сухие — коснулись моего запястья. Легко, почти неощутимо, но этого было достаточно, чтобы вызвать волну мурашек вдоль позвоночника.

— Видишь? — прошептал он. — Твоё тело реагирует на простое прикосновение. Учащенный пульс, расширенные зрачки, мурашки на коже. Крошечные реакции, которые ты не можешь контролировать. Это... восхитительно.

Я отдернула руку, чувствуя, как краска заливает лицо. Он не пытался удержать меня, просто наблюдал с тем же холодным интересом, с каким энтомолог наблюдает за редким насекомым.

— Почему я? — вырвалось у меня. — Почему выбрали именно меня?

Это был вопрос, мучивший меня с самого начала. Почему именно я получила это странное сообщение? Почему именно моя кровь скрепила контракт? А еще я не могла на него смотреть. От этой красоты слепило глаза. Казалось я попала на крючок его дикого шарма, сексуальности настолько сильной, что у меня ныло внизу живота только от одной мысли, что егоо длинные пальцы прикоснутся ко мне. Наверное все его женщины сходили с ума из-за него, наверное все они готовы были вскрыть себе вены лишь бы он был рядом...нет, не любил, а позволял стоять перед собой на коленях.

Глава 6

"Самые сильные оковы — те, что мы выковали сами: не из металла, а из запретных желаний. Мы охотно становимся пленниками собственной темноты, когда она обещает то, в чем мы себе никогда не признаемся."

Мария

Слова Амона звенели в моей голове долгие часы после того, как я вернулась в свою комнату. "Теперь ты моя." Я лежала без сна, глядя на игру теней от лунного света на потолке. Каждый скрип старого особняка, каждый шорох за стеной заставлял меня вздрагивать.

Браслет-змея, который он подарил, холодил запястье. Я хотела снять его, но не нашла застежки — серебро словно срослось с моей кожей, обвивая руку как живое существо.

Сон не шел. Мне казалось, что сам воздух в комнате стал гуще, тяжелее, словно кто-то наблюдал из темноты. Я чувствовала это присутствие кожей — холодное, древнее, голодное.

Я встала с постели и подошла к окну. Луна висела низко над горизонтом, заливая сад серебристым светом. Деревья отбрасывали причудливые тени, которые, казалось, двигались сами по себе. И среди них...

Я прищурилась, всматриваясь в темноту. Среди деревьев двигалась человеческая фигура — нет, две фигуры. Амон и какая-то женщина. Они шли по дорожке, его рука лежала на её талии в жесте, который мог показаться заботливым, если бы не было в нем чего-то собственнического, хищного. Укол ревности был болезненным. Настолько что я чуть не вскрикнула и прижала руку к груди. Словно я хотела чтоб он вот так обнимал меня.

Я не могла разглядеть лицо женщины с такого расстояния, но по изящной фигуре и движениям было ясно, что она молода и красива. Её волосы — светлые, почти белые в лунном свете — струились по плечам.

Они остановились у фонтана — древней каменной чаши с фигурой крылатого существа наверху. Амон сказал что-то, наклонившись к уху женщины. Она запрокинула голову и рассмеялась — беззвучно для меня, но я почти физически ощущала вибрацию этого смеха в воздухе.

Потом он повернул её к себе и поцеловал — резко, властно, почти жестоко. Его руки скользнули по её телу, задирая платье, обнажая бедра. Она не сопротивлялась — наоборот, прильнула к нему, обвивая шею руками.

Я должна была отвернуться. Должна была задернуть шторы и вернуться в постель. Это было не мое дело. Но что-то — мрачное любопытство, смешанное с непрошеным, постыдным возбуждением — удерживало меня у окна.

Амон подхватил женщину и усадил на край фонтана. Она откинулась назад, опираясь на руки, подставляя лицо лунному свету. И теперь я увидела её отчетливо.

Лиза. Моя горничная. Та самая девушка с пустыми глазами, которая помогала мне одеваться, предупреждая о "выбранных" женщинах, которые исчезают.

Амон стоял между её разведенных ног, одной рукой удерживая за горло, другой расстегивая брюки. Его движения были резкими, властными, как у хищника, знающего, что добыча никуда не денется. Лиза откинула голову назад, её губы были приоткрыты в безмолвном стоне. Он дернул вниз корсаж платья, и ее груди сверкнули белизной под мертвым светом луны. Даже издалека я видела, как напряжены ее соски.

Я знала, что должна отвернуться. Это было неправильно — подглядывать за чужой интимной жизнью. Но что-то внутри — темное, постыдное — заставляло меня смотреть, не отрываясь.

Амон резко вошел в неё, и даже с такого расстояния я увидела, как выгнулось её тело. Он удерживал её за горло, контролируя каждое движение, каждый вздох. Его длинные черные волосы разметались по плечам, контрастируя с её светлыми локонами.

Он трахал её жестко, безжалостно, без всякой нежности — чисто животная страсть, демонстрация власти и силы. Её голова запрокинулась от очередного толчка, и он впился пальцами в её волосы, дергая назад, заставляя ещё сильнее прогнуться под ним.

И вдруг — резко, без предупреждения — он поднял голову и посмотрел прямо на моё окно. Даже сквозь расстояние и темноту я почувствовала его взгляд — холодный, пронзительный, словно физическое прикосновение. На его лице появилась улыбка — не страстная, не нежная, а хищная, расчетливая.

Он знал, что я смотрю. Всё это время знал. Возможно, даже хотел этого.

Не прерывая ритма, не отводя от меня взгляда, он наклонился к шее Лизы и... словно поцеловал…Шли секунды а он не отрывался…Боже…Неужели…. Я не могла видеть деталей с такого расстояния, но поняла, что произошло, по тому, как выгнулось её тело, как напряглись его плечи, как капли чего-то темного — слишком темного, чтобы быть чем-то иным, кроме крови — потекли по её коже, серебрясь в лунном свете.

Меня затошнило. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. Я отшатнулась от окна, борясь с желанием закричать. Это было больше, чем просто секс. Больше, чем обычное насилие. Это было что-то первобытное, чудовищное, нечеловеческое.

Я бросилась к двери, дернула ручку. Заперто. Конечно, заперто. Я была пленницей в этом доме ужасов, связанная контрактом, подписанным моей кровью.

Упав на кровать, я натянула одеяло до подбородка, как ребенок, прячущийся от монстров под кроватью. Но монстр был не под кроватью. Он был в саду. И скоро вернется в дом.

Я лежала, прислушиваясь к звукам ночи. Каждый скрип половиц, каждый шорох за стеной заставлял меня вздрагивать. Когда в дверь тихо постучали, я едва сдержала крик.

— Мария, — голос Амона был мягким, почти ласковым. — Открой.

Я не двинулась с места, даже дышать перестала. Может, если я буду достаточно тихой, он подумает, что я сплю, и уйдет.

— Я знаю, что ты не спишь, — продолжил он. — Открой дверь. Или я открою её сам.

В его голосе не было угрозы — только спокойная уверенность человека, привыкшего к беспрекословному повиновению. И что-то еще — нотка веселья, словно вся ситуация забавляла его.

Я медленно встала, подошла к двери. Рука дрожала, когда я поворачивала ключ.

Амон стоял в коридоре — высокий, элегантный, безупречный. Никаких следов недавнего... действа. Идеально сидящий костюм, аккуратно уложенные волосы, спокойное лицо. Только глаза выдавали его — серебряные, с вертикальными зрачками, они светились в полумраке коридора, как у хищника, а в уголке рта виднелась крошечная капля крови.

Глава 7

"Страшнее всего не стены, которые нас окружают, а те, что мы выстраиваем внутри себя. Мы думаем, что они защищают, но на самом деле — они превращают нас в узников собственных страхов, в заложников собственных желаний."

Мария

Утро наступило внезапно — серый свет просочился сквозь шторы, выдергивая меня из тяжелого забытья, которое нельзя было назвать сном. Я лежала, глядя в потолок, где плясали странные тени, слишком подвижные для простой игры света. Тело ломило, словно после изнурительной физической работы, хотя я всю ночь не сходила с места, свернувшись калачиком под одеялом.

Вчерашняя сцена в саду стояла перед глазами с ужасающей четкостью — Амон и Лиза у фонтана, его безжалостные движения, кровь, серебрящаяся в лунном свете. А потом его взгляд, направленный прямо на меня — знающий, изучающий, оценивающий.

Я поднялась с постели, чувствуя дрожь в коленях. Завтра... завтра ночью он хотел, чтобы я присутствовала при его "ужине". Что бы это ни значило, я знала — ничего хорошего меня не ждет.

Комната казалась холоднее, чем вчера. Воздух застыл, будто загустев от напряжения. Я подошла к окну и отдернула шторы, впуская утренний свет. Сад внизу выглядел мирно, безмятежно — никаких следов ночного... представления. Фонтан журчал, как ни в чем не бывало, вода искрилась в лучах солнца.

Я оглядела комнату, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы помочь. Выхода не было — дверь заперта, окна на третьем этаже, слишком высоко для прыжка. Телефона нет, никакой связи с внешним миром. Только я, эта комната и целый день ожидания перед тем, что обещало стать самой страшной ночью в моей жизни.

Я направилась в ванную, надеясь, что горячая вода смоет хотя бы часть тревоги. Повернула кран, и из него хлынула темно-красная жидкость, слишком густая для воды. Я отшатнулась, глядя, как раковина наполняется тем, что выглядело как...

Кровь.

Я закрыла глаза, досчитала до десяти. Открыла снова. Обычная вода. Прозрачная, чистая. Никакой крови.

Галлюцинации? Игра воображения? Или этот дом начинал действовать на мой рассудок?

Я умылась, стараясь не думать о том, что только что видела. Вернулась в комнату и замерла — шторы, которые я только что раздвинула, снова были задернуты. Я могла поклясться, что не трогала их.

— Здесь кто-нибудь есть? — мой голос прозвучал слишком громко в тишине комнаты.

Никакого ответа. Только скрип половиц где-то в глубине особняка, словно кто-то медленно шел по коридору.

Я подошла к шторам и резко отдернула их. Солнце ударило в глаза, на мгновение ослепив. А когда зрение вернулось, я увидела его — Амона, стоящего в саду, прямо под моим окном. Он смотрел вверх, прямо на меня, и улыбался. В дневном свете его красота была еще более нечеловеческой — острые черты лица, бледная кожа, и эти невероятные, переливающиеся серебряные глаза, отражающие солнце, как зеркала. Я смотрела в них и терялась, меня затягивало как в бездну. И я ощущала, что с каждым нашим общением меня затягиват все больше. Мне хочется познать его глубину, хочется понять, что происходит там в глубине, в его груди...что чувствует это сердце. И чувствует ли оно что-то ко мне...Потому что мое трепещет при взгляде на него как бешеное.

Он поднял руку в приветственном жесте, и в то же мгновение дверь в моей комнате щелкнула, открываясь. Я резко обернулась, ожидая увидеть его — как он мог так быстро подняться наверх? Но в дверях стояла не он, а девушка — молодая, с огненно-рыжими волосами и бледной кожей. Не Лиза.

— Доброе утро, мисс, — произнесла она, входя с подносом. — Меня зовут Анна. Я ваша новая горничная.

Её голос звучал странно — слишком высоко, с металлическими нотками, как у музыкальной шкатулки. Глаза — зеленые, яркие — смотрели сквозь меня, словно я была стеклянной.

— Где Лиза? — спросила я, хотя уже знала ответ.

Анна поставила поднос на столик. Чай, тосты, джем. Нормальный завтрак, словно это было нормальное утро в нормальном доме.

— Лиза... нездорова, — ответила она, и на её губах мелькнула странная улыбка. — Но не беспокойтесь, скоро она поправится. Господин заботится о ней.

Заботится. В голове вспыхнула картина — Амон, склонившийся над Лизой, его зубы, впивающиеся в её шею.

— Что он с ней сделал? — слова вырвались прежде, чем я успела подумать.

Анна замерла, и её лицо стало еще более безжизненным.

— Господин делает то, что должен, — сказала она тихо. — То, что делал всегда. То, что делает нас... частью семьи.

Она говорила механически, словно повторяя заученные фразы. Её глаза остекленели еще больше, зрачки расширились, занимая почти всю радужку.

— Ешьте, пока не остыло, — она указала на поднос. — Господин не любит, когда его гости голодают.

Последние слова она произнесла с ноткой странного удовлетворения, словно предвкушала что-то.

— Я не голодна, — солгала я, хотя желудок скрутило от голода. Я не ела со вчерашнего утра.

— Нужно есть, — настаивала Анна, и её голос стал жестче. — Господин приказал.

Она взяла тост, намазала его джемом и протянула мне. Тёмно-красная масса стекала по краям, слишком густая для обычного варенья. Слишком похожая на...

Я отшатнулась, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

— Что это? — выдавила я.

— Малиновый джем, — ответила Анна с недоумением. — Из сада господина. Самый лучший.

Она поднесла тост к своим губам и откусила кусок, демонстративно жуя. По её подбородку потекла капля красного сока, оставляя след, как от крови.

— Видите? Вкусно, — она проглотила и снова протянула тост мне. — Ешьте.

Я заставила себя взять хлеб и откусить крошечный кусочек. Джем был обычным — сладким, с кислинкой, действительно малиновым. Никакой крови. Только моё воображение, разыгравшееся после вчерашнего.

— Господин просил передать, что вы можете свободно перемещаться по дому сегодня, — сказала Анна, наливая чай. — За исключением восточного крыла и подвала. Он хочет, чтобы вы... освоились.

Глава 8

"В каждом из нас живет палач и жертва, хищник и добыча. Мы думаем, что выбираем свою роль, но на самом деле это она выбирает нас — в тот момент, когда мы встречаем того, кто способен разбудить в нас первобытный страх. Или первобытное желание."

Мария

В дверь постучали ровно в семь вечера. Я вздрогнула, вырванная из оцепенения, в котором провела последние часы, сидя у окна и наблюдая, как солнце медленно исчезает за горизонтом, унося с собой последние крупицы надежды.

— Войдите, — мой голос звучал хрипло, будто я не использовала его много дней.

Дверь открылась, но вместо ожидаемой Анны на пороге стояла Гертруда — высокая, прямая как палка, с белыми, незрячими глазами, которые, казалось, видели больше, чем любые зрячие. Она была в том же строгом черном платье, что и при нашей первой встрече в конторе, где я подписала контракт своей кровью.

— Добрый вечер, Мария, — сказала она, входя в комнату с неожиданной для слепой женщины уверенностью. — Пришло время подготовиться к вечеру.

За ней вошли две служанки, несущие большую медную ванну. Следом — еще двое с кувшинами горячей воды и флаконами масел. Последней появилась Анна с коробкой в руках.

— Я думала, что ты поможешь мне одеться, — сказала я, обращаясь к рыжеволосой горничной.

Гертруда покачала головой.

— Сегодня особый вечер, — ответила она. — Требующий особой... подготовки.

Она сделала знак служанкам, и те начали наполнять ванну водой. Пар поднимался вверх, наполняя комнату ароматом роз и чего-то еще — терпкого, пряного, неузнаваемого.

— Что происходит сегодня? — спросила я, хотя внутри уже знала ответ. Слова Амона о "решающей ночи" эхом отдавались в голове.

Гертруда улыбнулась — тонко, едва заметно, уголками губ.

— Сегодня господин принимает важных гостей, — сказала она. — Своих братьев. Они нечасто собираются вместе. Очень... особенный случай.

Братья. Амон никогда не упоминал о семье. Хотя что я вообще знала о нем, кроме того, что он был чем-то нечеловеческим, питающимся кровью и страхом?

— Зачем я там нужна? — мой голос дрожал, выдавая страх, который я пыталась скрыть.

Гертруда подошла ближе, и я почувствовала исходящий от нее запах — сухой, как старые травы, с нотками чего-то металлического.

— Ты будешь... гостьей чести, — сказала она. — Господин хочет представить тебя семье. Это... большая честь.

Она произнесла последние слова с такой странной интонацией, что мороз пробежал по коже. Это не звучало как честь. Это звучало как приговор.

Служанки закончили приготовления и удалились, оставив только Анну, которая начала расстегивать мое платье. Я отстранилась.

— Я могу сделать это сама.

— Нет, — отрезала Гертруда. — Не можешь. Сегодня всё должно быть сделано правильно. По традиции.

Её тон не оставлял места для возражений. Я подчинилась, позволяя Анне раздеть меня. Её пальцы были ледяными на моей коже, а лицо — безучастным, как у куклы.

— Когда-то давно, — начала Гертруда, пока я входила в горячую воду, — существовал ритуал. Подготовка девственницы для жертвоприношения. Её омывали, умащали маслами, облачали в белые одежды. Делали... чистой. Достойной божества, которому предназначалась.

Я замерла, ощущая, как ванна внезапно кажется ловушкой. Жертвоприношение? Это то, что меня ждет?

— Но сегодня тебя ждет не алтарь. По крайней мере, не в прямом смысле.

Анна начала мыть мои волосы, массируя кожу головы сильными, уверенными движениями. От её пальцев исходило странное тепло, проникающее глубже кожи, почти до костей.

— Что меня ждет? — спросила я, когда смогла снова говорить.

Гертруда стояла у окна, её профиль вырисовывался на фоне темнеющего неба.

— Господин не сказал тебе? — она повернулась, и её белые глаза, казалось, смотрели прямо сквозь меня. — Ты будешь присутствовать на Совете. И на Пиршестве.

Слова звучали зловеще, с большой буквы, как названия древних ритуалов.

— Я не понимаю, — сказала я, чувствуя, как по спине пробегает дрожь, несмотря на горячую воду.

— Скоро поймешь, — ответила Гертруда с той же странной улыбкой. — Когда увидишь их всех вместе. Четырех братьев Моннери. Четыре аспекта... одной сущности.

Она подошла к ванне и опустила руку в воду. Её пальцы — узловатые, с длинными ногтями — скользнули по поверхности, оставляя странный след, будто масляная пленка расступалась под ними.

— Амон — старший, — продолжила она. — Хранитель дома. Создатель мест силы. Кассиан — второй. Повелитель времени. Валентин — третий. Собиратель знаний. И Рафаэль — младший. Целитель... и разрушитель.

Она произносила их имена с благоговением и страхом одновременно.

— Они редко собираются вместе. Слишком... нестабильно. Но сегодня особый случай.

— Какой? — выдавила я.

— Ты, — ответила Гертруда просто. — Ты — особый случай, Мария. Первая за столетия, кто заинтересовал Амона... больше, чем как пища.

Анна закончила с моими волосами и помогла мне выйти из ванны. Вода, стекающая с моего тела, казалась темнее, гуще, чем должна была быть. Почти как кровь.

Гертруда сделала знак, и Анна открыла коробку. Внутри лежало платье — не белое, как я ожидала после разговора о жертвоприношениях, а черное. Настолько черное, что, казалось, оно поглощало свет. Шелк струился, как жидкая тьма, обещая облегать тело второй кожей.

— Это традиция, — сказала Гертруда, словно читая мои мысли. — Черное для невест. Белое для жертв.

Я сглотнула, чувствуя, как пересыхает горло.

— Я не невеста, — произнесла я, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

Гертруда рассмеялась — сухим, шелестящим смехом, как шорох осенних листьев.

— Ты еще не знаешь, кто ты, дитя, — сказала она. — Но скоро узнаешь. Сегодня ночью.

Анна помогла мне одеться. Платье было именно таким, как я и предполагала — облегающим, с глубоким вырезом на спине, с разрезом до бедра, обнажающим ногу при каждом шаге. Оно делало меня уязвимой и в то же время... опасной. Как оружие, замаскированное под украшение.

Глава 9

Братья поднялись из-за стола почти синхронно, словно по невидимому сигналу. Валентин первым направился к выходу, его платиновые волосы мерцали в свете свечей.

— До завтра, Амон, — сказал он, не оборачиваясь. — Не заставляй девочку ждать слишком долго. Время не терпит.

Кассиан хлопнул старшего брата по плечу.

— Помни — мы семья, — произнес он со странной интонацией. — Что бы ни говорили о твоих... методах.

Рафаэль задержался у двери.

— Она страдает, — сказал он тихо, глядя на меня. — Её боль... красивая. Но не позволяй ей затянуться слишком надолго, брат. Даже самые прекрасные цветы вянут без должного ухода.

И они ушли, оставив нас одних в огромном зале. Свечи потрескивали, отбрасывая пляшущие тени на стены. Амон стоял у камина, глядя в огонь, и его профиль казался высеченным из мрамора.

Я должна была молчать. Знала, что должна. Но что-то в его позе, в том, как он смотрел на пламя, заставило меня заговорить.

— Ты их любишь, — сказала я тихо.

Он не повернулся.

— Ты любишь своих братьев, — продолжила я, не понимая, зачем говорю это. — Я видела. Когда ты на них смотришь... там есть что-то живое.

Его плечи слегка напряглись.

— Даже у таких, как ты, есть сердце, — добавила я почти шепотом.

Амон замер. Потом медленно повернулся ко мне, и на его лице играла странная улыбка — не злая, не насмешливая, а какая-то... пустая.

— Сердце? — переспросил он, и в его голосе прозвучали нотки удивления. — Ты думаешь, у меня есть сердце?

Он начал приближаться — медленно, грациозно, как хищник, который уже не спешит, потому что добыча все равно никуда не денется.

— Какая... милая наивность, — продолжил он. — Хочешь увидеть мое сердце, Мария?

Что-то в его тоне, в блеске его глаз заставило меня отступить. Но было уже поздно — он шагнул вперед и притянул меня к себе одним резким движением.

— Смотри внимательно, бабочка, — прошептал он мне на ухо.

Одной рукой он удерживал меня, а другой рванул на себе белую рубашку. Пуговицы отлетели, ткань разорвалась, обнажая его грудь — бледную, безупречную, с рельефными мышцами.

И с чудовищным шрамом посередине.

Рубец тянулся от левого плеча к правому ребру — неровный, грубый, словно кто-то вырезал кусок плоти тупым ножом. Кожа вокруг него была темнее, почти серой, а из самого шрама сочилась черная жидкость — не кровь, что-то более густое, более мертвое.

Я открыла рот, чтобы закричать, но звук застрял в горле.

— Нравится? — спросил Амон с той же пустой улыбкой. — Но это еще не все.

Он впился пальцами в края шрама и рванул кожу в стороны.

Я закричала — громко, пронзительно, от ужаса. Там, где должно было быть сердце, зияла черная дыра. Пустота. Ничто. Просто провал в его груди, из которого исходил холод — такой сильный, что воздух вокруг мерцал, как над раскаленным асфальтом.

— Видишь? — прошептал он, не обращая внимания на мой крик. — Никакого сердца. Никакой любви. Никакой человечности. Только пустота.

Кожа начала медленно стягиваться, затягивая отверстие. Черная жидкость перестала сочиться, рана закрылась, оставив только рубец — такой же уродливый, как и был.

Он отпустил меня, и я рухнула на пол, не в силах стоять на дрожащих ногах. Желудок скрутило от тошноты, в глазах плясали черные точки.

— У меня нет сердца, бабочка, — сказал он, поправляя остатки рубашки. — Ты ошиблась. И в любовь мы играть не будем.

Он наклонился и схватил меня за запястье, поднимая с пола.

— Мы поиграем в другую игру, — добавил он с улыбкой, в которой не было ничего человеческого. — Гораздо более... интересную.

И потащил меня к выходу из зала, волоча за собой, как куклу. Я не сопротивлялась — не могла. Ужас от увиденного парализовал, лишил способности думать, чувствовать что-то кроме животного страха.

— Синяя комната, — сказал он, не оборачиваясь. — Там ты узнаешь, что значит принадлежать существу без сердца.

____________

Приглашаю вас в очередную вампирскую историю. Наслаждайтесь прекрасной новинкой Оксаны Алексаевой!

https://litnet.com/shrt/Pkxi

Глава 9.2

"Самое изощренное наказание — не боль, а удовольствие, которое никогда не завершается. Когда тело требует того, что разум отвергает, когда желание становится оружием против самой себя."

Мария

Синяя комната встретила меня холодом. Амон толкнул меня внутрь так грубо, что я упала на колени, больно ударившись о мраморный пол. Дверь захлопнулась за нами с окончательным щелчком замка.

— Встань, — приказал он.

Я медленно поднялась, все еще не в силах прийти в себя после увиденного. Образ его груди с зияющей дырой стоял перед глазами, не давая думать ни о чем другом.

— Ты хотела увидеть мое сердце, — сказал он, подходя к столику у окна. — Теперь ты знаешь правду. Я — пустота. И эта пустота требует заполнения.

Он налил себе что-то из графина — темную жидкость, которая в лунном свете выглядела почти черной.

— Знаешь, чем я питаюсь, Мария? — он повернулся ко мне, держа бокал. — Не только кровью. Эмоциями. Страхом. Болью. И... — он сделал глоток, — удовольствием.

Что-то в том, как он произнес последнее слово, заставило меня отступить к двери.

— Ты боишься меня больше, чем раньше, — констатировал он с удовлетворением. — Хорошо. Но страх — это только начало. Я покажу тебе весь спектр эмоций, которыми можно наслаждаться. Страх, унижение, стыд… и то, как они смешиваются с возбуждением. Ты не представляешь, на что способна женщина, когда ей не оставляют выбора.

Он поставил бокал и медленно пошёл ко мне. Шёл, как хищник, не спеша, зная, что мне уже некуда деться. А ведь я испытывала далеко не страх. Мне казалось я вижу его боль, я понимаю, что он не такой каким хочет казаться, пусть у него нет сердца...но ведь это метафора. Сердце просто качает кровь, а любовь живет совсем не там. Она в разуме, она в душе, она в крови, она реагирует на запах, на звух голоса...Как я на него. Но как можно влюбляться в того, кто никогда не ответит взаимностью... в вампира.

— Садись на кровать, — его голос стал ниже, горячей шелковой лентой оплёл мне горло.

— Нет, — выдохнула я, больше не зная, чего боюсь сильнее — его прикосновений или их отсутствия.

Он остановился. Улыбка на его лице не имела ничего общего с теплом. Это была усмешка повелителя, играющего с жертвой.

— Садись. На. Кровать. — Голос не повысился, но стал тверже. Это не был приказ. Это была реальность, в которой у меня не было воли.

Мои ноги дрогнули, как у куклы на нитях, и я села. Осторожно, как на лезвие.

— Лучше, — одобрил он. — А теперь закрой глаза.

— Я не...

— Закрой глаза, бабочка, — его голос изменился. Стал бархатным, ласковым, почти вкрадчивым. — Или я сделаю это за тебя. И ты больше никогда их не откроешь.

Я зажмурилась. Брови дрогнули, и щеки тут же стали влажными от подступающих слёз.

— Умница, — он подошёл ближе, голос стал горячим, обволакивающим. — А теперь слушай. Только мой голос. Никаких мыслей. Никаких желаний, кроме тех, что я в тебя вложу.

Тишина была звенящей. Лишь моё дыхание, короткое, сбивчивое. И его голос:

— Представь, Мария… что я стою перед тобой. Голову наклонил чуть вбок, пальцы разомкнуты. Я не прикасаюсь, нет. Пока. Но уже чувствую твоё тепло.

Пауза.

— А теперь я тянусь к тебе. Медленно. Только одним пальцем. И веду по твоей шее… к ключицам… по ложбинке между грудей. Почувствовала?

Я всхлипнула. Ничего не было, но кожа горела. Как будто он действительно был рядом.

— Твоя грудь поднимается всё быстрее. Соски напряглись. Хочешь, чтобы я коснулся их, не так ли? Хочешь, чтобы я опустился на колени и взял их в рот, грубо, жадно, голодно. Но я не дам тебе этого. Пока нет.

Я захрипела, будто от нехватки воздуха.

— Ты мокрая...влажная. Я чувствую это. Твое тело зовёт меня, взывая, как животное.

— Нет… — прошептала я, дрожа.

— Да. И ты это знаешь. Ты вся дрожишь от потребности. Даже твой голос хочет меня, когда ты произносишь "нет". Это такая забавная ложь.

Я опустила руки на простынь, стискивая ткань.

— Я мог бы раздвинуть твои ноги прямо сейчас. Я бы начал лизать тебя, медленно, с наслаждением, пока ты не начнёшь кричать. Пока ты не забудешь свое имя и останешься только стоном, разрывающим тишину, только телом, жаждущим отдаться мне. Мог бы. Но не стану.

— Зачем... ты это делаешь? — выдохнула я.

— Потому что могу. Потому что ты моя. И потому что мне нравится видеть, как ты ломаешься — не от крика, не от боли, а от желания, которое не находит выхода.

— Это... жестоко.

— А ты не хочешь жестокости? Это самое вкусное. Твое сопротивление. Особенно вкусны твои глупые мысли о моем сердце. А еще вкуснее твой клитор у меня во рту когда нежно посасываю его и дразню клнчиком языка. Чувствуешь?

Он шептал, а я сгорала. Цеплялась за остатки здравого смысла, но он рушился под тяжестью одного только его голоса. Я представляла. Боже, я представляла себе это искушение, этот сумасшедший оргазм, который я испытаю, если он коснется меня...

Я извивалась на кровати, задыхаясь, моля о прикосновении, которого он не давал. О завершении, которое оставалось недостижимым.

— Пожалуйста, — выдавила я наконец.

— Что "пожалуйста"? — в его голосе звучало торжество.

— Я... я не могу больше...

— Не можешь что? Скажи это. Скажи, чего ты хочешь.

Слезы текли по щекам. Тело горело от неудовлетворенного желания. Разум кричал, что это неправильно, но потребность была сильнее.

— Коснись меня, — прошептала я.

— Нет, — ответил он просто, и его голос снова зазвучал издалека. — Это урок, бабочка. Урок того, что я могу делать с тобой одними словами. Что буду делать, пока ты не подчинишься полностью.

Я открыла глаза. Он стоял у окна, спиной ко мне. Далеко. Он даже не приближался. Все это время он просто говорил, а мое тело реагировало на его голос, как на настоящие прикосновения.

— Ты чудовище, — выдавила я, стараясь унять дрожь.