Город, который нас не помнит

Пролог

Нью-Йорк, Фронт-стрит. Август 1929 года. Поздний вечер

Окно было чуть приоткрыто, и прохладный августовский ветер колыхал тонкие белые занавески. Едва закончился дождь, а за окном слышался гул суматошного города. Город почти звенел, будто где-то внизу, в переулке, кто-то уронил стеклянную бутылку и не стал поднимать осколки. Шум машин, крики газетчиков, и где-то вдали — отдаленный гудок речного парома.

В комнате царил полумрак. Лампа с зеленым абажуром отбрасывала теплый, почти ласковый свет на письменный стол. На стенах плясали узоры теней от резной люстры. Каждый предмет наполнял пространство знакомыми, родными запахами: пыльных книг, табака и чего-то сладкого — словно кто-то недавно ел печенье с абрикосовым джемом и запивал его ягодным чаем.

За столом сидела женщина. Ее звали Анжела Россо. На ней было темное платье с открытыми плечами, в волосах — тонкая серебристая заколка в виде крыла. Она была бледна, губы напряжены, спина выпрямлена, но руки двигались быстро — она писала письмо. Каждое движение было решительным. Ни черновиков, ни затянувшихся пауз. Только шелест пера по бумаге.

На каждом из листов появлялось новое имя. В углу стола лежала фотография: она сама, две девочки постарше и совсем маленький мальчик у нее на руках, и мужчина с пронзительным взглядом — будто специально позирующий, но не желающий быть узнанным.

Анжела подняла взгляд на дверь — на секунду ей показалось, что кто-то прошел в коридоре. Сердце забилось чаще, но она не встала. Просто взяла следующий лист и продолжила писать.

Внутри комнаты сохранялась полутень, все движения замерли — только тусклый свет от газовой лампы бесконечно дрожал на стене, словно дыхание призрака. Анжела сидела за маленьким письменным столом, ладони покрыты тонкой пленкой испарины. Чернила на листе дрожали под пером, как и ее сердце.

Она писала, но не была уверена в написанном. Слова казались бесполезными, как дождь на кладбище — слишком поздно и слишком много. Но она все равно писала:

«‎Если ты читаешь это, значит, я не успела сказать тебе все сама. Прости. Я выбрала путь, от которого нельзя было свернуть. Не для себя — для вас. Для детей. Для любви. Он не тот, кем кажется — ты поймешь это, когда откроешь остальное. Никому не верь. Даже времени. Особенно времени.

Я не боялась умереть. Я боялась, что меня забудут. Боялась, что он останется один — как тогда, в дождь. Скажи ему, если сможешь, что я бы снова выбрала его.

Скажи брату…»

Чернила потекли. Она резко убрала руку — маленькая клякса легла на имя, которое она еще не успела написать. Имя ребенка. Их ребенка… Она вздохнула — быстро, нервно — и аккуратно свернула письмо.

Коробка стояла рядом, уже готовая принять все ее мысли — старинная, деревянная, с потертыми латунными уголками. Внутри — несколько аккуратно перевязанных пучков писем, обернутых в кусок темного шелка. Записные книжки — три, в кожаных обложках. И старая брошка в форме льва — фамильная реликвия, унаследованная когда-то от дяди из Сицилии.

Анжела положила письмо сверху, поверх всего, словно прощальную ноту. Закрыла крышку. Защелкнула замочек. И, обхватив коробку обеими руками, прижала ее к груди.

Из-за окна донесся еще один глухой гудок парома. Где-то вдалеке — выстрел. Один. Потом второй. Или это была выхлопная труба автомобиля…

Ее пальцы на мгновение сжались сильнее. Она поднялась с кресла и подошла к окну. За тонким узорчатым стеклом клубился ночной туман — тот самый, что стелется над Ист-Ривер, словно замыкает город в тисках молчания. Где-то внизу, у причала, качался паром. Свет его фонаря дрожал на воде, как пламя свечи, которую вот-вот задует ветер.

Паром отходил в десять. Он должен был быть там.

Данте.

С билетом. С новым именем. С планом, выверенным до последней запятой. Они проговаривали все неделями. Он должен был исчезнуть — раствориться, как делают только те, кому слишком много известно и кому слишком многое простили за молчание. А может когда-нибудь, будучи в безопасности — встретить детей. Их сына и ее дочерей.

Но он остался.

Из-за нее.

Анжела крепче прижала коробку к груди. Она знала, что он не ушел — потому что слышала его шаги в коридоре, даже когда он молчал. Потому что, когда она вошла в эту комнату, его любимое черное пальто все еще висело на спинке стула, пахнущее кожей, табаком и ее духами. Потому что чемодан так и валялся под кроватью, распахнутый и несобранный. Потому что он не мог оставить ее одну. Не после всего.

«‎Глупый, — подумала она с горечью. — Глупый, красивый, верный мужчина».

Словно в ответ — снова выстрел. Теперь уже точно выстрел. Где-то ближе.

Она оглянулась — комната словно замерла, как сердце перед падением. Только часы на стене продолжали тикать. Чужие, беспощадные.

Она подошла к стене, сняла с нее старую картину — пейзаж с виноградниками, пожелтевший от времени. За ней — ниша. Почти незаметная, но она знала, где искать. Пальцы дрожали, когда она вставила коробку внутрь. Закрыла нишу. Вернула картину на место.

— Если они выживут, то найдут, — прошептала она. — Кто-то точно найдет.

Глава 1. Семейный ужин

Нью-Йорк, район Литтл-Итали. Конец ноября 2023 года

Субботний вечер накрыл город серым маревом и тонкой изморосью. Узкие улицы Литтл-Итали пахли мокрой брусчаткой, дымом от уличных жаровен и чем-то томным, давно забытым — как будто воздух хранил обрывки чужих разговоров, запахов и теней. За витринами старых кафе пестрели рождественские гирлянды, хотя до праздников оставалось больше месяца.

На втором этаже дома, где когда-то располагалась булочная Джакомо Россо, в небольшой, но уютной столовой собиралась семья ДеСантис. На стенах висели пожелтевшие фотографии в узорчатых рамках: свадьбы, крещения, поминки. Несколько поколений сливались в одну линию — смуглые лица с темными глазами, как будто вырезанные из одного куска памяти.

Эмми сидела на углу стола, аккуратно разламывая хлеб и стараясь не смотреть на часы. Она любила свою семью, но субботние ужины всегда напоминали ей маленький спектакль: у каждого своя роль, свои реплики, свои тщательно выстроенные молчания.

— Тетя Лина, передай, пожалуйста, оливки, — сказала она, пытаясь сохранить в голосе нейтральную вежливость.

— Ммм? Ах да, конечно, милая, — улыбнулась Лина, красивая женщина в шелковом халате с винными разводами. — Ты, как всегда, такая изящная. Ты точно не хочешь вернуться в моду? Журналистика же — сплошной стресс.

— Спасибо, но мне нравится копаться в чужих скелетах, — ответила Эмми, слегка приподняв бровь. — Особенно когда они гремят.

Кто-то фыркнул. Кто-то хихикнул. Оливки пошли по кругу.

На другом конце стола дед Эмми, Джо Винченцо ДеСантис, разбавлял красное вино водой, как делал всегда — «‎по-сицилийски». В Сицилии он, конечно, никогда не был — родился уже в Америке, откуда почти никогда не уезжал. У него был тот самый взгляд, который невозможно спутать — взгляд человека, пережившего слишком многое и потому позволившего себе стать немного смешным.

— Ты, значит, расследуешь, как люди убивают друг друга за деньги, да? — сказал он. — А я вот расследую, куда исчезает мой артишок из холодильника.

— Это твоя дочь его ест, дед, — вставила Талия, кузина Эмми. — Она просто прячет банку в морозилку. Думает, ты не найдешь.

Общий смех, вино, дымящийся оссобуко и аромат шалфея — все смешалось, как и всегда. Все было привычно, почти до скуки, пока не прозвучало одно-единственное слово.

— Кстати, — сказал дядя Марко, ковыряя салфетку. — А вы знали, что у нашего папы никогда не было отца?

В комнате повисла тишина.

Джо поднял взгляд. Его рука, в которой дрожала вилка, слегка опустилась на стол.

— Что ты сказал?

Марко пожал плечами, будто ничего особенного не сказал:

— Ну… Я думал, все в курсе. Биологический отец деда — неизвестен. Официально — погиб в тридцать первом. Но, по словам бабушки, он исчез задолго до этого. А потом — бац — и вдруг «погиб при пожаре». Похоже на прикрытие, не находите? Его с двадцатого года никто не видел…

Эмми сжала край скатерти. Где-то в ее памяти что-то щелкнуло. Как будто до этой минуты она жила в доме с закрытым чердаком — а теперь кто-то открыл люк, и оттуда потянуло старым дымом и чужими письмами.

— Ты хочешь сказать… — начала она, но дед поднял руку.

— Нет, — сказал Джо негромко. — Мы не будем обсуждать это за столом.

— А когда будем, папа? — Марко бросил салфетку на тарелку. — Когда все умрут?

Снова тишина. Только в соседней комнате тикали часы. И за окном завывал ветер, как будто тоже хотел что-то сказать, но не мог подобрать нужных слов.

Стук ножей и вилок по тарелкам сошел на нет. Даже дети, обычно гоняющие шарики моцареллы по скатерти, вдруг замолчали, будто уловили что-то важное в тональности взрослых голосов.

Тетя Лина отпила из бокала и сгладила складку на платье.
— Марко, ну зачем ты опять? Зачем ворошить старое? Господи, мы же собрались просто поужинать…

— Просто поужинать? — усмехнулся он. — Мы «просто ужинаем» с этой историей всю жизнь. Кто-нибудь вообще знает, кем был отец деда?

— Я знаю, кем он был, — спокойно сказал Джо. Его голос теперь звучал тверже. — Он был тем, кто не вернулся. Этого достаточно.

Эмми впервые заметила, как сильно дрожат его пальцы. Старые руки с крупными суставами, которые когда-то легко держали отбойный молоток, теперь с трудом справлялись с ложкой.

— Бабушка никогда о нем не говорила, — тихо заметила она. — Даже в мемуарах. Только одно фото, и то — с вырезанным лицом.

— Фото? — переспросил Джо, будто не поверил своим ушам. — Какое фото?

— В коробке с письмами. Ты сам ее мне давал. Там, где написано «Анжела» на обороте.

Джо нахмурился, и в его глазах что-то мелькнуло — не страх, но тревога. Эмми поймала этот взгляд, и сердце ее екнуло.

— Ты хранишь это?

— Конечно, — ответила она. — Ты же сказал: «Разбирай, может, книгу напишешь». Я и разбираю. Только теперь, возможно, это будет совсем не та книга, которую ты представлял.

— Эта история опасна, Эмми, — пробормотал он, почти не открывая рта.

Глава 2. Архивы и улицы

Нью-Йорк, Публичная библиотека. Конец ноября 2023 года

Пальцы Эмилии слегка дрожали, когда она переворачивала пожелтевшие страницы. Дрожь — не от волнения, а от холода. Даже внутри Публичной библиотеки, среди мрамора и колонн, сквозняки умудрялись находить дорогу. Она закуталась плотнее в пальто, которое не стала снимать, и оглянулась на читальный зал: лампы с зелеными абажурами, старики в очках, молодежь, вросшая в ноутбуки, шелест страниц — и легкое, еле уловимое чувство, что за ней наблюдают.

Она снова склонилась над документами. Это был список пассажиров с корабля, прибывшего из Неаполя в 1918 году. Она уже знала это имя — Анжела Россо. Двадцать один год, замужем. В графе «с кем путешествует» значилось: муж, Россо, Альдо. Возраст: 28. Дочь, Россо, Лоретта. Возраст: 5 месяцев. В графе «род занятий» стояло: домохозяйка. Но что-то в этом слове казалось Эмми неправильным. Оно не подходило к женщине, которая спустя пять лет будет держать подпольный бар на Нижнем Ист-Сайде.

«Какой бар? Как она его открыла? Кто помог?» — вопросы роились в голове.

— Вы извините, но вы уверены, что это 1918? — раздался рядом голос. Мужской. Чуть насмешливый, но не злой.

Эмми подняла глаза. Перед ней стоял мужчина в пальто цвета темного мокко, с капюшоном, скинутым назад. На вид — лет тридцать пять. Черные волосы в беспорядке, будто он то и дело за них хватался. В руках — внушительная стопка документов, на обложке которых значилось: «‎Иммиграционные списки. Восточное побережье. 1910–1920».

— Простите? — переспросила она, не сразу понимая, чего он от нее хочет.

— Просто вы уже полчаса держите в руках папку, которая, как я подозреваю, мне тоже очень нужна, — сказал он и чуть склонился, заглядывая на листы. — Россо, да? Ее имя всплыло в моих записях тоже.

— Я не делаю заметок в этих документах, если вы об этом, — сухо сказала она и чуть отодвинулась. — Эти записи в открытом доступе.

— Конечно, конечно, — быстро кивнул он. — Просто вы тут такая сосредоточенная, что я подумал: вы или архивный маньяк, или журналистка. Или и то, и другое?

— Простите, а вы кто?

Он протянул ей руку, слегка обжегшись при этом о горячий бумажный стакан кофе, стоявший у края стола.

— Лукас Блэквелл. Пишу книгу. О людях, которые были, но будто исчезли. Истории, не вошедшие в учебники. А вы?

— Я не даю интервью, — отрезала она, но чуть смягчилась, заметив, что он не похож на типичного назойливого парня. В его голосе была искренность. И усталость, знакомая каждому, кто часами копался в архивах, отыскивая крупицы чего-то ускользающего.

— Значит, журналистка, — усмехнулся он и, не дожидаясь приглашения, сел за соседний стул. — Я видел вашу фамилию в графе читателей. Эмилия ДеСантис. У вас очень красивая подпись.

Эмми чуть напряглась. Он копался в регистрационном журнале?

— Вы всегда так изучаете коллег по архиву? — спросила она.

— Только если они ищут ту же женщину, что и я, — легко отозвался он. — Вы знали, что о ней писали в маленькой газетке в 1931-м? Случайно наткнулся. «‎Вдова из Малберри-стрит. Красная, как ее фамилия». Слишком пафосно, но зацепило.

Красная, как ее фамилия.

Эмми чуть вздрогнула. Ей еще не попадалась эта заметка. Но Лукас явно знал больше, чем она. Или хотел казаться знающим.

— Что вы ищете? — наконец спросила она.

Он посмотрел на нее чуть внимательнее. Словно решал, сказать или нет.

— Легенду. Или правду, которая ею стала. Ходят слухи, что она хранила нечто очень ценное. И не только память. Я ищу... одну вещь, — он кивнул, словно сам себе. — Может быть, даже сокровище. Или просто историю, которая изменит мою.

— Звучит как детектив, — пробормотала она.

— В этом городе все звучит как детектив, если правильно подобрать музыку, — сказал он и отпил глоток собственного остывающего кофе.

За окном стелился серый день. Листья кружились в вихре между фонарями. Метро гудело где-то внизу, в его вечном железном подполье. Нью-Йорк пах кофе, дождем и чем-то неуловимо старым — запахом пыли, временем, которое не стереть из этих стен.

— Если вы действительно ее ищете, — медленно произнесла Эмми, не отводя взгляда, — тогда покажите мне ту статью. Про вдову с Малберри-стрит.

Лукас приподнял брови — на мгновение казалось, что он удивлен ее решимостью. А может, наоборот, этого и ждал.

— То есть… делаем обмен? — с легкой улыбкой уточнил он.

— Назовите это сотрудничеством, — отозвалась она, сдвигая стопку с пассажирскими списками чуть ближе к нему. — Но я хочу видеть, что вы нашли. Не пересказ, не свои догадки, а оригинал.

— Сурово, — фыркнул он. — А у вас случайно нет итальянской бабушки, которая швырялась сковородками и правила семейными сборами?

— Была, — коротко бросила Эмми. — Чем вам не нравится мой подход?

Лукас склонил голову набок, оценивающе.

Глава 3. Расплата

Нью-Йорк, Малберри-стрит. Январь 1923 года

Снег падал крупными, тяжелыми хлопьями, сливаясь с дымом, поднимающимся от уличных кухонь и фабричных труб. Малберри-стрит жила своей обычной жизнью — дети гоняли жестяные банки, женщины выкрикивали цены на овощи, а мужчины, куря, толпились у дверей баров.

Бар Альдо Россо находился почти на углу, между булочной Бранчи и лавкой с лотерейными билетами. Он был старым, с облупившейся вывеской, но там всегда царило тепло, пахло жареным луком и кофе, а в углу стоял старый патефон, играющий тосканские песни.

В маленькой квартире на третьем этаже пахло мукой, жареными баклажанами и молоком. Анжела стояла у распахнутого окна, укачивая младшую Лоретту, словно совсем не боялась замерзнуть. Вивиан, босоногая, рисовала прямо на полу мелом — кружки, палочки, странных людей с длинными руками.

Альдо должен был вернуться еще утром.

Он не вернулся.

Сначала она думала — задержался. Потом — сломалась машина. Потом — пошел по пути к родственникам. Но к полудню тени в голове сгустились. Она больше не искала оправданий. Только молилась, не переставая.

Она знала, с кем он связался.

Семья Лукателли.
Итальянцы с Сицилии, на слуху у всех в Маленькой Италии. Их боялись, им подчинялись. Когда Альдо устроился у них, Анжела почувствовала дрожь под кожей — будто дом их построен на зыбкой земле.

— Это временно, cara mia, — говорил он. — Всего несколько недель. Я просто должен кое-что вернуть. Потом — свой легальный бизнес, нормальная лавка, как ты хотела. Никаких темных дел, никаких баров.

Он обнимал ее сзади, засовывал нос в волосы, повторяя: «‎У нас будет свое место. Только немного подождать».

Но ждать уже было не на что. Так и появились Лукателли…

К вечеру в дверь постучали. Двое. Оба в светлых костюмах, в перчатках. Ни одного слова. Только взгляды. Один положил на стол небольшой конверт. Второй посмотрел на детей — взглядом, который она запомнила на всю жизнь: не как на людей, а как на заложников.

Анжела не спросила. Не закричала.
Она уже знала.

Когда они ушли, она разорвала конверт. Внутри — обручальное кольцо Альдо. И клочок бумаги.
«Он не выплатил. Мы не благотворительность.»

У нее вырвался тихий, звериный звук. Не плач — стон без воздуха. Лоретта заворочалась на руках. Вивиан подошла ближе, заглядывая на мать снизу вверх, ее глаза — два мокрых камушка.

Анжела села прямо на пол. Обняла обеих.
Слова слиплись в горле.

— Все хорошо, девочки. Все... будет.

В ту ночь она не спала. Протирала кухню до блеска. Разбирала старые ящики. Доставала скатерти, шила пеленки, перебирала старые письма. Как будто порядок вокруг мог вернуть порядок внутри.

А потом, на рассвете, села за стол. И написала письмо. Одной женщине, Лауре, которую когда-то знала в Неаполе. Женщине, которая умела устраивать судьбы. В том числе и… чужие.

«Я готова на все. Ради них.»

И подпись — Анжела Россо.

Анжела осталась одна с двумя дочерьми: Лореттой — почти пятилетней, и Вивиан — годовалой малышкой. Официальную новость ей сообщили намного позже, через несколько дней, когда тело Альдо нашли в переулке у Фронт-стрит, с простреленной головой и пистолетом, брошенным рядом.

Похороны прошли в том же квартале, организацию доверили одному из местных китайских бюро. Малберри-стрит, будто затаив дыхание, смотрела на черную процессии, но никто не подходил. Никто не предлагал помощь.

Гроб несли четверо мужчин. Не родственники — их у Альдо почти не осталось, а соседи. Люди, с которыми он пил, спорил о бейсболе, покупал хлеб по утрам. Но даже они не смотрели Анжеле в глаза.

Погребальная процессия двигалась по Малберри-стрит, словно по натянутой струне — слишком медленно, слишком тихо. Снег шуршал под сапогами, ветер срывал черные вуали, и даже уличные торговцы замолкли, будто город на мгновение вспомнил, что умеет бояться.

Анжела шла первой, с закрытым вуалью лицом, держа Лоретту за руку. Девочка не задавала вопросов — только крепко прижималась к боку матери. Вивиан спала в платке на груди, не зная, что теперь всегда будет помнить этот холод, этот черный день, этот вкус молчания, обволакивающий улицу.

Священник сказал все, что положено. Без лишнего драматизма. Погода и смерть — две вещи, которые не ждут слов.

Никто не подошел. Ни цветов, ни соболезнований. Только один старик у булочной кивнул, почти незаметно, и исчез за дверью.

Анжела стояла у свежей могилы до самого конца, пока земля не легла на крышку гроба. Ни слез, ни истерик — только руки, сжимающие край пальто, так сильно, что побелели костяшки.

Она больше не молилась.

Там, на кладбище, под зимним небом, среди камней и крестов, в ней что-то умерло вместе с Альдо. Что-то еще — проснулось.

После похорон дверь в квартиру открылась с тихим скрипом, который раньше был совсем незаметен, и Анжела остановилась на пороге.

Глава 4. Человек в черном пальто

Ньй-Йорк, Колумбус-парк. Май 1923 года

Полдень оказался жарким. Неуместно жарким для мая — будто город лихорадило. Воздух дрожал над тротуарами, и Нью-Йорк исподтишка прятал что-то в пульсирующем мареве. Пахло цветущими каштанами, железом и гарью, что тянулось со стороны доков. Анжела стояла у фонтана, скрестив руки на груди, словно это могло защитить. Вокруг играли дети, на лавках дремали старики, и лишь она смотрелась чужой в этом субботнем безмятежии. Ее платье темнело от пота в подмышках и на спине, каблуки прилипали к плитке, но она не двигалась. Не имела права.

Она услышала его шаги раньше, чем увидела его самого. Тяжелые, четкие, неспешные.

Мужчина появился из тени платанов, как будто шагнул с другого этажа реальности. Несмотря на жару, он был в черном пальто, скроенном точно по фигуре. Высок, плечист, с ледяной сдержанностью в движениях — как вызов жаре, как знак, что он не склоняется даже перед погодой. На нем были кожаные перчатки и безупречно отполированные туфли. На солнце они едва заметно сверкнули. Воздух вокруг него почти не дрожал от зноя, словно тень от него была холоднее, чем вся остальная жара. Его лицо — резкое, словно вырублено из мрамора, но не холодного, а темного, как обсидиан, — невозможно было прочитать, но взгляд — темный, пронзительный — сразу нашел ее. Когда он появился, все вокруг будто на миг притихло.

Он не улыбался. Он изучал. И Анжела почувствовала, как ей вдруг стало зябко, хотя щеки горели.

— Синьора Россо? — Голос низкий, с легкой хрипотцой, будто обожженный виски. Он звучал глубоко и ровно, без малейших колебаний.

Она кивнула. Он посмотрел на нее долгим взглядом, будто оценивая не только внешность, но и все, что она пережила. Или — все, что она могла бы собой представлять.

— Меня зовут Данте Карезе. — Он говорил неторопливо, почти лениво, как человек, привыкший к тому, что его слушают. — Я пришел не угрожать. И не спасать. Я пришел предложить выбор.

Анжела чуть вскинула подбородок. Она не боялась смотреть в глаза, хотя внутри все сжалось:

— Тогда говорите.

Он на секунду посмотрел на ее руки — тонкие запястья, стиснутые пальцы, — потом кивнул в сторону скамьи.
— Мы не будем стоять на солнце. Даже дьявол знает, когда нужно присесть.

Он сказал это без тени иронии. И все же она уловила ее — иронию, направленную, скорее, на самого себя. На мгновение уголки его губ едва заметно дрогнули. Почти улыбка. Почти.

Они сели. Данте не снимал перчаток. Не снял и пальто. Сев, он чуть откинулся назад, сложив руки на коленях. Пальцы в перчатках двигались медленно, будто он привык жестикулировать даже в молчании.

— Ваш муж задолжал тридцать четыре тысячи долларов, — он явно не играл в прятки и начал сразу с дела. — Деньги были вложены в бар, который вы теперь называете вашим. — Он бросил взгляд в сторону, где играли дети. — Он обещал вернуть с процентами. Он не вернул.

Анжела опустила взгляд.

— Я нашла письмо. Он боялся. Он… хотел уехать.

— Он хотел исчезнуть, — поправил Данте. — Сейчас это не важно. Важно то, что его долг — не только его. Он — ваша тень теперь. Ваша и ваших детей. А теперь можете исчезнуть и вы. Из жизни, которой больше нет. Вас уже не видят, не слышат, не ищут. Вам остается только начать все заново. Мы предлагаем это.

Анжела молчала.

— Мы предлагаем нечто простое. Вы снова откроете бар. Легальный фасад. Ночной вход, подвал — все для клиентов, которые знают, куда идти. Вы — хозяйка. Люди вам поверят. Женщине легче держать лицо, чем мужчине, когда дело касается спирта. Особенно вдове, — он достал из внутреннего кармана тонкий конверт и положил его ей на колени. — Здесь адрес для нашей встречи. Мой контакт. Имя, которое вы будете использовать. Новая планировка помещения. Мы все уже подготовили.

Она не взяла конверт сразу. Смотрела на него.
— Почему я?

Он взглянул на нее, и впервые в его лице появилось нечто — не тепло, но интерес.

— Потому что вы не сломались. А вы могли. Потому что у вас глаза, как у человека, который будет пить яд, если это спасет детей. А значит — вы нам подойдете.

— А если я откажусь?

Он посмотрел на нее, наконец напрямую, без маски:
— Тогда вы будете жить в постоянном страхе. Или не будете жить вовсе.

Анжела сжала руки. Она знала, что это ничего не изменит, но все равно сказала:
— Я не хочу быть частью этого.

— Вы уже часть. Вы просто не выбрали сторону.

Анжела не знала, что ужасало ее сильнее — само предложение или то, как спокойно она слушала, будто внутри давно приняла. Иногда выбор — это не свобода. Это точка, за которой перестаешь быть тем, кем была.

Она взяла конверт. Бумага была плотной, гладкой. Не просто конверт — приглашение в другую реальность, где она могла бы говорить не своим голосом и улыбаться опасным людям.
— Я не обещаю.

— Мы тоже, — Данте встал. — Но если вы решите — приходите. Не позднее следующей пятницы. После — мы закроем этот вопрос по-другому. Без вас. Думайте. У долга нет терпения.

Он задержался всего на долю секунды. Потом кивнул и пошел прочь, не оглядываясь. Его пальто развевалось, как тень за спиной, оставляя за собой запах дорогого табака и чего-то еще — железного, будто запах крови, смешанной с дождем.