Горькая трава

Глава 1 Перед завтраком

Я проснулся на заре. Утренний холод пытался пробраться под медвежью шкуру, но смог коснуться только носа и левой щеки. Мех добытого прошлой зимой зверя мог согреть и лютой зимой, что уж ему поздний сентябрь.

Только вот нежиться дальше нельзя. На корне языка проступила горечь… Медленно, словно потягиваясь в полусне, я дотянулся правой рукой до ножа, а левой нащупал мешочек с заговоренной солью. Место, где я заночевал, оказалось недобрым.

Воздух стоял неподвижный, густой, будто болотная муть. Птицы не пели, и даже комары, докучавшие мне с вечера, куда-то попрятались. Лес замер в неестественной тишине, словно притаился, затаив дыхание. А горечь на языке лишь нарастала, верный знак присутствия Навьего — того, что из иного мира, что не должно бродить среди живых при свете дня.

Я приоткрыл веки, не двигаясь, сканируя взглядом поляну. Роса на паутинках у земли лежала ровным серебряным ковром. Но в десяти шагах от моего логова, там, где тень от старой ольхи была особенно густой, узор инея был смазан, будто по нему кто-то невидимый прошелся. И воздух над этим местом колыхался, как над раскаленными камнями.

Лесовик? Нет, что-то иное, более цепкое и холодное. Да и не делал я ничего такого, чтобы лесовика разозлить, а сам этот дух нападать не станет.

Пахнуло прелью, мокрым камнем и старой, запекшейся кровью. Горечь во рту стала такой сильной, что аж скулы свело.

Существо медпенно проявлялось, будто проступая сквозь дымку. Ростом с подростка, худое, до костей, серое, словно вытесанное из могильного плитняка. Длинные, волочащиеся по земле руки с когтями-серпами. Лица не было — лишь впадина, в которой тускло тлели две ямочки, словно угольки в пепле. Похожель. Дух, что тянет жизненную силу из спящих, оставляя их наутро вялыми и больными, а если повезет меньше — и вовсе бездыханными.

Оно скользнуло бесшумно, направляясь ко мне, привлеченное теплом живого тела. Его тонкие пальцы с сухим шелестом, словно опавшие листья, потянулись к моей груди, к самому сердцу.

Время тянуться кончилось.

Я рванулся с места, не вставая, с силой швырнув левой рукой щепотку заговоренной соли прямо в серую тварь. Белые крупинки, заряженные силой солнца и железной воли, ударили в нее, как картечь.

Раздался не крик, а короткий, сухой хрип, будто лопнул пузырь с гнилью. Похожель отшатнулась, и на ее серой шкуре, куда попала соль, выступили черные, дымящиеся пятна. Тлеющие глазки вспыхнули яростным багровым светом. Тварь не ждала, что я нарушу ее тихую трапезу.

Она ринулась на меня уже по-настоящему, стремительно и беззвучно, рассекая воздух когтями. Я откатился в сторону, чувствуя, как ветер от ее взмаха овевает мое лицо. Нож в моей руке был хорош против плоти и крови, но против сущности из глины и тлена он был почти бесполезен. Нужно было оружие иного рода.

Отскакивая к кострищу, я правой рукой черпнул горсть холодного пепла, левой — снова схватил мешочек с солью.

— Не водой связаны, не землей скреплены, а словом да силой волевой! — выкрикнул я, не столько заклинание, сколько собирая в кулак собственную волю, свой дух, чтобы противостоять духу чуждому.

Похожель, оправившись, сделала новый выпад. Я швырнул ей в «лицо» горсть пепла. Пепел — прах угасшего огня, память о тепле и жизни. Для существа, питающегося холодом и сном, он был как раскаленное железо. Она зашипела, отступая, ее очертания поплыли, стали менее четкими.

Но этого было мало. Чтобы прогнать ее надолго, а лучше — навсегда, нужен был огонь. Настоящий, живой. А костер потух.

Между стволов берез, на краю поляны, я заметил знакомый рыжий цвет. Чертополох. Колючий страж леса, растение с сильной обережной силой. И план сложился в голове мгновенно.

Я рванулся к кусту, чувствуя, как Похожель, опомнившись, несется за мной по пятам. Ее холодное дыхание уже обжигало спину. Дотянувшись до чертополоха, я, не медля, срезал ножом несколько колючих головок, обжигая пальцы, и сунул их за пазуху. Затем, развернувшись к преследователю, я высыпал перед собой на траву оставшуюся соль сплошной линией.

— Солью ограждаюсь, волей запираюсь! Не жить тебе за чертой сей, не владеть над душой моей!

Серая тварь наткнулась на невидимую преграду. Она металась вдоль соляной линии, не в силах ее переступить, шипя и хрипя от ярости. Ее тонкие руки тянулись ко мне через барьер, но когти лишь бессильно цепляли воздух в паре ладоней от моего лица.

Эта пауза мне и была нужна. Я упал на колени перед остывшим костровищем, высыпал в ладони трут и несколько сухих сосновых иголок, что всегда носил с собой в сухой берестяной коробочке. Поверх — колючки чертополоха.

— Дремавший, проснись, силой Навьей зарядись! — прошептал я, впиваясь взглядом в горстку трута. Это было не просто прошение к духу огня. Это был приказ, подкрепленный моей собственной внутренней силой, жаром, что копился в груди. Я чувствовал, как он вытекает из меня, концентрируясь в ладонях. Воздух вокруг них задрожал от жара.

Искра. Вторая. Трут затлел. Я дунул, вкладывая в дыхание все ту же волю, всю свою жажду жизни, противостоящую мертвящему холоду Нави. Тлеющий уголек вспыхнул ярким огоньком. Пламя охватило иголки, затрещало по сухому чертополоху, впитывая его обережную силу.

Я швырнул маленький, но яростно горящий комочек прямо в Похожель.

Она не успела отпрянуть. Огонь, заряженный моей волей и силой чертополоха, впился в ее серую сущность не просто пламенем, а чистым светом. Раздался звук, похожий на лопнувший лед. Тварь замерцала, распадаясь на глазах, ее очертания поплыли, превращаясь в клубящийся серый туман. Тлеющие глазки погасли. От нее осталось лишь пятно гнили на траве да запах гари и тлена, который быстро развеялся утренним ветерком.

Тишина сменилась привычным шумом леса: запела где-то зарянка, прожужжала пролетающая пчела. Горечь наконец ушла с языка.

Я тяжело дышал, опустившись на колени. Руки дрожали от напряжения. Сжечь немного своей силы, чтобы разжечь настоящий огонь, — цена была немалая. Но я был жив.

Глава 2. Свист в сумерках

Я отпустил Буяна рысью, но уже через пару сотен саженей сбавил ход. Негоже было уходить далеко, оставив за спиной ту липкую нить чужого внимания, что тянулась за мной от места встречи со Степаном. Если это был овертень, он не удовлетворится тем, что добыча ушла. Он пойдет по следу, ищущий, навязчивый, как осенний ветер.

Свернул с большого тракта на просеку, ведущую к старому, полузаброшенному мельничному ставку. Место было глухое, сырое, и сам воздух здесь был тяжелым, пропитанным влагой и запахом гниющих водорослей. Идеальная ловушка для того, кто считает себя охотником.

Развел небольшой, почти безыскрый костерок под разлапистой елью, достал краюху хлеба и брусок соленого сала. Делал вид, что устроился на отдых, но все чувства были настороже. Буян, почуяв неладное, беспокойно перебирал ногами и тихо фыркал, глядя в глубь просеки.

И он пришел.

Сначала послышался свист. негромкий, но высокий, пронзительный, не несущий никакой мелодии. Он резал слух, впивался в сознание, как иголка. Казалось, он доносится сразу отовсюду — и справа, и слева, и сзади. Буян вздрогнул всем телом и прижал уши.

Из вечернего тумана, поднявшегося над ставком, проступила фигура. Тощий, долговязый мужик в потертом, некогда ярком кафтане. Лицо его было не запомнить — обычное, заурядное, словно вымытое дождем. Но глаза... Глаза были слишком светлыми, почти прозрачными, и смотрели они не на меня, а сквозь меня, с легкой, ненатуральной ухмылкой.

— Эй, добрый человек! — голос у него был скрипучий, словно несмазанная телега. — Не поделись ли огоньком да ужином? Заблудился я, путник, совсем с ног сбился.

Он сделал шаг ко мне, и я почувствовал тот самый запах — полыни, пыли и чего-то кислого, словно прокисшие щи. Классическая приманка бродяги-овертня. Вызвать жалость, заговорить, завязать беседу. А потом, слово за слово, начать навязывать свой путь, свои мысли, свою волю, пока путник не забудет, куда и зачем он шел, и не пойдет за этим «добрым человеком» прямиком в трясину или в лесную чащобу, откуда уже не выйдет.

Я не ответил. Я медленно перевернул краюху хлеба на колене и провел по ней большим пальцем, оставляя в мякоти ровную черту. Простой, но сильный знак — Ограда.

Бродяга поморщился, будто учуял дым, но не остановился.— Что ж ты, молчок, как не по-людски? — его улыбка стала шире, неестественной, растягивая губы до ушей. — Али гостей не привечаешь? Так не просто так погреюсь, а толк могу принести. Я вот, к примеру, знаю все дороги в округе. Могу и тебя вывести, куда пожелаешь. Только скажи...

Не договорив до конца, он снова свистнул, коротко и резко. Посвист тихий, чуть слышный, а воздух задрожал. Показалось даже, что ветки ели над моей головой качнулись без ветра. Буян зафыркал и отступил назад, натягивая повод.

— Ты же только что гововорил, что сам заплутал, — я говорил глядя не прямо в лицо анечести, а держа его краем глаза. Нельзя таким в лицо долго смотреть.

— Так то я не здесь сбился, а давеча в чаще, пока от волков убегал, — затараторил мужичок, — еле ноги унес, по буреломам да болоту. У уж сейчас на добре место вышелприставший, да тебя встретил. Позволь уставшему у костерка погреться.

Говоря, бродяга пытался подойти ближе, но мой знак не позволял и он шел по кругу, не понимая, почему жертва не поддается его наговорам и свисту. Простой человек с неукрепленной волей ужеж должен был довериться "гостю" и пригласить к трапезе бедолагу, что еле ноги унес от волков. А потом слушать его рассказы, слушать...

Да тольконе на того напал. Не мне его бояться. Мне одного надо, чтобы он сам не испугался да не ушел от меня обратно в чащу. Но вижу, хватит, не отступится. Я поднял на него взгляд.

— Знаю я, куда ты выводишь, оборотень, — сказал я тихо, но так, чтобы каждое слово прозвучало ясно, как удар молота о наковальню. — Знаю твои тропки, что в омут ведут. Знаю твой свист, что душу из тела тянет. Не ко мне ты пришел с своей ложью. Не тебе мой путь править.

Его лицо исказилось. Притворная доброта слетела с него, как стружка. Теперь в этих прозрачных глазах горела лишь холодная, голодная злоба.

— А ты не гостеприимен, ведун, — прошипел он, и голос его стал глубже, с хрипотцой. — Одинокому путнику и корочку хлеба жалеешь. Может, тебе самому дорогу забыть стоит?

Он сделал резкое движение рукой, и недавно тихий свист превратился в оглушительный, многоголосый визг, от которого заложило уши и закружилась голова. Он бросал в меня клубок спутанных, чужих мыслей: образы несуществующих троп, чувство безысходной тоски, желание бросить все и уйти, куда глаза глядят.

Но я был готов. Я встал, выпрямившись во весь рост, и правой рукой провел перед собой по воздуху, словно рассекая невидимую паутину.

— Слово мое — стена камена! Воля моя — огонь негасимый! — голос мой прорвал этот визг, как клинок. — Рассейся, морок! Вернись в свою темень, в свой немой дол! Нет тебе власти над душой моей! Нет тебе места на моей тропе!

Я швырнул в него горстью земли, смешанной с пеплом от моего костра. И не просто земли, а взятой с того места, где я родился, — земли, заряженной силой моего корня.

Попадание было точным. Фигура бродяги затряслась, поплыла. Его очертания замерцали, и на мгновение я увидел не человека, а нечто тощее, серое, на негнущихся ногах, с длинными, как у паука, руками. Раздался звук, словно лопнул натянутый шелк. Визг оборвался.

На просеке стало тихо. Туман медленно рассеивался. От овертня не осталось и следа, лишь на земле, где он стоял, темнело влажное, бесформенное пятно.

Я тяжело вздохнул, чувствуя, как с плеч спадает тяжесть. Буян, успокоившись, подошел и ткнулся мордой мне в плечо.

— Видишь, друг, каковы они, «добрые» путнички, — проворчал я, почесывая ему холку. — Ну, ничего. Справились. Теперь уж точно день не зря прожили.

Место, где згинул оборотень, я посыпал пеплом, добавив щепотку соли, запас которой срочно нужно было пополнить и проччитал короткий замыкающий заговор. Оборотень нечисть несильная, к месту не приввязанная, сама возродится не должна, да только... "На Влеса надейся, а коней проверяй", — как не раз говаривал старик Путята.