Господин жандарм.

Вместо предисловия.

7 февраля 1845 года британские историки античности и все любители древностей испытали невиданное потрясение: одна из жемчужин Британского музея - Портлендская ваза - превратилась в груду стеклянных осколков.

Разбивший ее потомственный лондонский алкоголик Уильям Мюлкахи на все вопросы констебля лишь бестолково пожимал плечами. При этом у него все же достало ума назваться чужой фамилией - Ллойд. Хваленной британской Фемиде пришлось упрятать запойного за решетку. Другого наказания за музейный вандализм туманный Альбион тогда еще не ведал. Глядя на жалкого, опухшего от пьянства, парня, судья справедливо решил, что бедняга наверняка скоро загнется в тюрьме. Но случилось непредвиденное: спустя несколько дней забулдыга вышел на свободу. На все вопросы репортеров полицейский инспектор только руками разводил: за преступника внес залог некто, пожелавший остаться неизвестным и хулигана пришлось отпустить. Закон есть закон.

«Куда катиться старая добрая Англия?» - сокрушенно вопрошали пораженные британцы. «И откуда в нашей великой империи берутся такие аморальные субъекты?»

А мы, уважаемый читатель, великодушно простим пьяного забулдыгу. Ибо истинно аморальные люди заседали тогда за несколько кварталов от здания Британского музея - на Даунинг-стрит, в малоприметном доме под номером 10. Там, за темно-коричневым фасадом и зарешеченными окнами, уже почти столетие размещалась резиденция британского премьер-министра. За выкрашенными в белый цвет дверями этого дома творились самые черные дела Европы. А премьер-министр славной королевы Виктории, достопочтенный Уильям (ох, уж эти английские Уильямы!) Лэм, виконт Мельбурн, глядя на проезжающих по мостовой кэбы и мельтешащие в окне фигуры прохожих, любил повторять слова писателя Джозефа Аддисона - кстати, близкого друга автора "Гулливера" Джонатана Свифта: "Нет более верного признака общего упадка нравственности в стране, чем отсутствие стремления у ее жителей приносить пользу своему Отечеству. "

И отпив глоток кларета из высокого хрустального бокала, удовлетворенно добавлял: "К счастью, британцы — это не французы!" Зато утверждение сэра Аддисона вполне оправдывалось на противоположном берегу Ла-Манша, где беспокойные галлы лихо затевали свою третью по счету революцию. Ей суждено будет стать локомотивом общеевропейской смуты, самонадеянно названной вождем парижского восстания Альфонсом де Ламартином "Весной народов". Ну что же, ломать - не строить.

Пока французы снова примеряли якобинские сапоги, в три часа полудни, 26 февраля 1848 года, пасмурное небо над Петропавловской крепостью столицы заволокло пороховым дымом.

Одновременно холостой залп дали 301 орудие и от его грохота жалобно задребезжали оконные стекла. "Лишь бы не война!" - торопливо крестились бабы, поминая забритые лбы своих мужей и сыновей. Но то была салютная пальба, возвестившая всем подданным славного императора российского Николая Павловича Романова радостную весть о рождении его второго внука.

На радостях государь опрокинул рюмку полугара, хотя спиртного почти не употреблял, да и в еде был весьма неприхотлив.
"Я работаю как последний каторжник: по восемнадцать часов в сутки!" - пожаловался как-то самодержец, вставая с походной кровати, расставленной прямо в его рабочем кабинете и покрытой грубым солдатским одеялом.

Подражая своему кумиру - Петру Великому, Николай Павлович неустанно украшал столицу империи - город, носящий имя Петра. При нем были возведены Нарвские ворота, Троицкий или Измайловский собор, здания Сената и Синода, Александрийская колонна, Михайловский театр, задние Дворянского собрания (ныне Большой зал филармонии имени Шостаковича) - всего около восьмидесяти архитектурных сооружений. Без преувеличения можно сказать, что современный туристический облик города на Неве возник именно в царствование того человека, которого Пушкин пренебрежительно называл "Николаем Палкиным". Простим великому поэту эту несправедливость - южный темперамент, помноженный на безумную ревность испортили жизнь русского поэта, оттолкнув его от человека, искренне желавшего ему помочь....

А теперь, уважаемый читатель, давайте вернемся на берега унылой Темзы, на тихую Даунинг-стрит, названную в честь успешного спекулянта землей, а по совместительству - дипломатического агента Кромвеля, баронета Джорджа Даунинга. Грязи, конечно, хватает в истории любого государства, но факт остается фактом: ни одна из семьсот пятидесяти улиц российской столицы не носила имени купчины-проходимца, ибо в сознании русского человека прочно укоренилось мнение, что деньги все же пахнут. И чаще всего кровью.

Впрочем, в резиденции британского премьера пахло тогда не деньгами, а порохом. Подготовленная масонами французская революция, на время покончила с претензиями Франции на европейское господство. "Король-буржуа" Луи-Филипп покинул трон, утешаемый словами своей коронованной супруги: "Они не достойны такого доброго короля!"

Но оставалась Россия, император которой произнес пугающую Лондон фразу: "Где раз поднят русский флаг, там он уже спускаться не должен". Николаю Первому вторил французский писатель и путешественник Астольф де Кюстин: "Русский народ ни к чему более не пригоден, кроме завоевания мира". Ему можно было верить. Этот порочный человек (по некоторым сведениям, де Кюстин впал в содомский грех, за что и был жестоко побит и ограблен 28 октября 1824 году, встретив новый день валяясь без сознания в вонючей луже в предместьях Парижа) истово ненавидел Россию, которую называл "страной рабов".

Между тем прогноз де Кюстина оправдывался с пугающим британского льва постоянством. За годы правления Николая Павловича границы северной империи вобрали в себя восточное Причерноморье с городами Анапой и Сухумом (нынешним Сухуми). Османская империя окончательно признала присоединение к России Грузии и Армении. Русский штык, занесенный над Блистательной Портой, гарантировал самоуправление сербов, молдаван и валахов. Вдобавок к этому султану пришлось изрядно раскошелиться и уплатить России полтора миллиона голландских червонцев в качестве контрибуции.