Граф Сказал: "Рожай!" Инструкция для попаданки

Глава 1: Четвертое прощание и принятое решение

Земля, на которой я стояла на коленях, была промозглая и немилосердно холодная, и это было справедливо, ибо этот холод, проникавший через тонкую, не предназначенную для такого унижения ткань моих брюк, прямо в кости и в самую душу, был моим заслуженным наказанием. Я не двигалась, я не имела права искать тепла или комфорта; мой лоб был прижат к обжигающе ледяному, влажному каменному постаменту, который завершал этот скорбный, бесконечно длинный для моего сердца ряд. Кладбище было совершенно безлюдным в этот поздний осенний час, и лишь старые, могучие сосны шелестели над моей склоненной головой, их кроны покачивались в мерном, усталом ритме, словно многовековые, безмолвные свидетели моей постоянной, повторяющейся трагедии, моего неизбывного проклятия.

Прямо передо мной располагались четыре плиты — четыре крошечных, но монументальных свидетельства того, что мое тело, этот проклятый биологический механизм, было способно на чудо — зачать, выносить, даже родить, испытать мимолетное, невероятное счастье материнства, — но совершенно не способно на главное: удержать и сохранить эту жизнь. Это было моё наказание, моя персональная, виртуозно жестокая пытка: дарить надежду, дарить жизнь с такой интенсивностью, чтобы немедленно, беспощадно забрать ее обратно.

Первый камень — Дмитрий (Дима). Он прожил всего шесть недель — шесть недель чистого, невероятного, почти невыносимого счастья, которое теперь казалось мне золотым сном, вырванным из реальности. Он был таким крошечным, таким шумным, его маленькие легкие издавали звуки, которые наполняли дом смыслом. Я помню с поразительной, почти тактильной ясностью запах его кожи — нежный, молочный, пахнущий абсолютной невинностью, — и невесомый вес его тельца на моей груди, когда я часами сидела, боясь пошевелиться. Я вспоминала бессонные ночи, в которых не было ни капли усталости, только экстаз обладания этим чудом, которое я произвела на свет. А потом наступил день, когда тишина стала слишком громкой: синдром внезапной младенческой смерти. Он просто заснул и не проснулся. Врачи, эти равнодушные оракулы медицинской статистики, разводили руками и произносили свою бесчувственную мантру: «Иногда это случается, Эвелин. Никто не виноват».

— Это случилось, потому что я плохо смотрела, — прошептала я в ледяной камень, ощущая, как язык становится шершавым от невыносимой, въевшейся вины. — Я должна была не спать. Я должна была держать тебя на руках, Дима, каждую проклятую секунду, чтобы контролировать твоё дыхание. Я не смогла. Я провалила своё самое простое задание.

Второй камень — Полина. Девять недель. С ней было не просто сложно — это был первый, жестокий звоночек того, что моя плоть — это поле боя. У нее были тяжелые проблемы с кишечником, врожденные дефекты, которые мучительно выводили ее из строя, и наши дни превратились в бесконечный марафон между домом и больницей, марафон капельниц, инфузий, бесконечных консультаций с хирургами, марафон надежды, которую раз за разом душил страх. Когда она умерла, это не было внезапной трагедией; это было изматывающее, медленное угасание. Я помню ее маленькое личико, искаженное болью, и эту беспомощность, которая была хуже любого физического наказания. Моя вина здесь была еще глубже, еще более личной: я знала, что она страдает, и я не смогла это остановить. Мой генетический код был сломан, он передал ей дефект, который медленно, мучительно ее убивал, делая меня не матерью, а соучастником ее казни.

На этом камне, Полина, я просидела дольше всего, пытаясь вдохнуть в него тепло своих слез. Я вспоминала, как Марк, который тогда еще пытался быть со мной, приносил ей игрушки — огромных, мягких плюшевых медведей, которых она не успела оценить и даже подержать. Но я помню, как в его глазах, когда он смотрел на меня, на мои истонченные нервы, уже появилась эта настороженность, этот холодный, невысказанный вопрос, который я читала в его зрачках: Что с тобой не так? Что с нами не так, что мы не можем этого выдержать?

Третий камень — Алексей (Алёша). Он был самым сильным, самым обманчивым. Двенадцать недель. Почти три месяца. С ним мы прошли критическую черту, которую врачи обозначали как рубеж безопасности. Мы уже начали дышать, начали думать: *Всё, пронесло. Он останется с нами.* Мы планировали крестины, выбирали крестных, обсуждали, как оформим детскую, — это был ложный рассвет, который обернулся самым страшным, самым черным мраком. У него была скрытая, молниеносная инфекция. Он угас за сутки. Просто сгорел в моих руках, несмотря на всю экстренную помощь.

Эта потеря не просто сломала меня; она аннигилировала ту часть меня, которая верила в справедливость или даже в случайность. Алёша жил. Он улыбался, он держал меня за палец с силой, которой я не ожидала. Я видела в его глазах будущее, видела, как он вырастет, как он пойдет в школу. И это будущее украли. Здесь, на могиле Алёши, Марк впервые произнес фразу, которая прозвучала как приговор: «Мы не можем дать им жизнь, Эвелин. Они не хотят оставаться». И, что хуже всего, он перестал говорить «мы».

И, наконец, четвертый — Егор. Четыре недели. Самый быстрый уход. После трех трагедий я уже не могла радоваться его рождению. Моя душа была покрыта шрамами, и я ждала подвоха. Я ждала, когда это случится. И это случилось. Он был слабый, с самого начала. Я держала его, умоляя, шепча в его крошечное ухо: «Просто останься. Просто перейди трехмесячный рубеж, Егор, и тогда ты будешь в безопасности». Но он не дотянул. Он ушел, забрав с собой последние крохи моей надежды.

Я смотрела на этот ровный ряд камней. Четыре имени. Четыре крошечные, названные, безмерно любимые жизни, которые я сначала подарила, а потом, по сути, отобрала. Моя вина была абсолютна, неоспорима, как закон гравитации: я не могла их выносить до конца, я не могла их вырастить. Я была инкубатором, который не смог обеспечить безопасность даже после «вылупления».

Опустошение было полным, всеохватывающим. Это было не просто горе; это было осознание своей фундаментальной неполноценности, окончательно, бесповоротно подтвержденное четырьмя свидетельствами о смерти, которые лежали в сейфе, как самые страшные мои трофеи.