Графиня на перевоспитание

1. Кем вы себя видите через пять лет?

Когда я поступала на исторический факультет, мне казалось, что я делаю правильный выбор. Ну а что? История — это интересно. Особенно викторианская Англия, с ее душными корсетами, чаем в пять часов и любовными письмами, от которых хочется плакать и писать диссертацию одновременно.

А теперь — здрасьте, я выпускница. Гуманитарий в дикой природе. Безработная, слегка потрепанная сессиями и дипломом, который, как ни крути, все равно маслом не намажешь и не съешь.

Сегодня мы договорились встретиться с моими уже бывшими одногруппниками. По такому случаю я даже попыталась выглядеть как человек, а не как библиотечный призрак в свитере на два размера больше.

На пути к кафе я мысленно проигрывала разговор:

— Чем сейчас занимаешься?
— Эм… сплю до одиннадцати и ищу работу, которую не надо искать. А ты?

Кто-то, возможно, уже устроился куда-то помощником помощника музейного смотрителя. Кто-то пошел в аспирантуру — упорно игнорируя, что бесплатная магистратура закончилась, как и надежда на нормальный график сна. Кто-то, страшно сказать, пошел не по специальности. Это, конечно, трагедия, но зато с деньгами.

Я шла и думала: а что, если все это зря? Если все эти годы с пыльными архивами, эссе на тему «Формирование буржуазной морали» и мечтами о преподавании — это была лишь большая, красивая ловушка?

Хотя нет. Зря — это когда ты идешь на менеджера в нефтегаз, а потом выясняется, что ты боишься говорить по телефону. А я, по крайней мере, знаю, кто такая королева Виктория, и могу без запинки рассказать о роли шляп в классовом расслоении.

Непрактично? Возможно. Бесполезно? Наверное. Зато у меня отличное воображение. А это, как выяснится очень скоро, важнее всех дипломов на свете.

Я пришла первой. По старой традиции: опоздать на пару — это одно, но опоздать на прощальную встречу — как-то уж слишком символично.

Кафе было небольшим, с деревянной мебелью, подозрительно дорогими круассанами и вывеской «Лавка времени». Очень в духе нас, историков. Только если бы это была действительно лавка времени, я бы попросила билетик в Лондон 1888-го. Ну или хотя бы абонемент в XIX век, бессрочный. Желательно с возможностью вернуться по нажатию на кнопку «отменить».

Первой пришла Кира — в пальто цвета марсала и с новой короткой стрижкой. Та же Кира, что на первом курсе плакала из-за оценки «четыре» и писала конспекты цветными ручками. А теперь…

— Ну что, Леденцова, — сказала она, садясь. — Поздравляю нас. Мы закончили. Как ощущения?

— Будто выкинули из теплого автобуса в тундру, — честно призналась я. — А у тебя?

— Я иду в UX-дизайн, — Кира сказала это так, словно признавалась в вероотступничестве. — Уже взяли на курсы. Придумала себе легенду, что всю жизнь мечтала рисовать кнопки.

— А королева Виктория?

— Переезжает в папку «хобби».

Следом пришел Леня — в куртке с нашивкой Joy Division и с лицом человека, который знает, где закопан Карл Маркс. Хотя, скорее всего, он просто плохо спал.

— Лень, не говори, что ты идешь в стартап. Или хуже — в преподавание, — сказала я на всякий случай.

Он фыркнул.

— Я иду на курсы бариста. Там хотя бы платят и не требуют уметь читать по-латыни. Ну и… я пишу музыку. Точнее, звуковые ландшафты. Это как если бы Бах жил в гараже и страдал.

Мы хором выдали:
— Как ты.

А потом — Вика, которая с третьего курса увлекалась готикой и говорила, что будет писать про «миф о смерти в викторианском сознании». Сейчас у нее были фиолетовые волосы и кольцо с черепом, которому позавидовал бы сам Лорд Байрон.

— Я поступила в магистратуру по культурологии. С темой про вампиров.
— Реальных или литературных? — уточнил Леня.
— А разница?

Мы хохотнули. Было в этом что-то ироничное: мы, люди с дипломами, обсуждали вампиров за капучино с миндальным молоком, и никто не собирался становиться историком в классическом смысле.

Мы пили кофе, вспоминали, как один препод ставил оценки по длине подстрочника, как мы потерялись в Лувре на практической и как кто-то однажды проспал зачет по Средневековью, потому что завис в Skyrim.

И в какой-то момент я поймала себя на мысли: мы, может, и не знаем, что будет дальше. Но это был правильный путь. Наш. По-своему нелепый, но настоящий.

Только я еще не знала, что мое «дальше» начнется раньше, чем я допью свой чай.

Когда я вернулась домой, в квартире было тихо.
Слишком тихо для человека, только что покинувшего шумное кафе, набитое дружбой, кофеином и горьковатым послевкусием неопределенности.

Я поставила чайник, но так и не включила его. Скинула куртку на спинку стула, сбросила кроссовки, оставила сумку на полу. Ощущение было странным: не то чтобы одиночество, скорее, пауза: как будто вся жизнь взяла передышку.
И не сказала мне, когда вернется.

Села на подоконник — любимое место для всех философских кризисов. Под окнами маячили фонари, машины ехали лениво, видимо, знали: за поворотом ничего экстраординарного. И вот тогда мысль пришла сама собой.

Образ главной героини

Маша Леденцова в естественной среде обитания

Портрет графини Мэри Элоизы Рэйвенскрофт, висящий в ее особняке

Маша Элоиза Леденцова-Рэйвенскрофт с детьми :-)

2. Милостивая госпожа изволит

Служанка расправила плечи, но глаза тут же снова упрямо уставились в точку где-то в районе моего локтя.

— Простите, — начала я с самой миролюбивой интонацией, на которую была способна, будучи босой, в кружевной ночнушке и все еще не уверенной, не лежу ли я в больнице под капельницей с галлюциногенами. — Вы можете объяснить, где я? И что тут вообще происходит?

— Вы в своих покоях, милостивая госпожа, — произнесла она тихо, но с отчетливой отрепетированной интонацией. — Как и положено.

— Мои покои, ага... — я оглянулась через плечо на ту самую спальню, больше похожую на экспозицию из музея викторианского гламура в стиле «сумеречная роскошь». — А имя у меня тоже есть? Ну, помимо «милостивой госпожи»?

Служанка заметно напряглась.

— Мне... не позволено произносить ваше имя без вашего на то дозволения.

— Ох ты ж, ладно, все, хватит. Стоп. — Я подняла руки. — Значит так. Я не знаю, как я сюда попала. Я не ваша госпожа. Я Маша Леденцова. Обычный человек. Без замков, слуг и ночнушек с биркой «Made in викторианский ад». Я упала в ванной. Головой. Возможно, у меня сотрясение, кома, внезапное расщепление личности или все сразу. Но вы — настоящая? Или меня окончательно унесло?

Служанка прижала поднос плотнее.

— Милостивая госпожа изволит шутить...

— Да я изволю охреневать, если честно.

Повисла пауза. Из глубины коридора доносился едва слышный скрип — как если бы кто-то прошел где-то по старому полу. Служанка вздрогнула.

— Вы… — она понизила голос до шепота, — вы изменились, милостивая госпожа.

— В каком смысле?

— Я... не должна говорить. Простите. Но вы были... другой. До того, как… — она запнулась.

Я нахмурилась.

— До того, как?

— До того, как вы долго спали.

— Что значит «долго спала»? — переспросила я, стараясь сохранять терпение. — Насколько долго?

Служанка покачала головой, словно не смела говорить, и чуть отступила назад, прижимая поднос к себе, как щит.

— Я не знаю точно, милостивая госпожа. Никто из нас не знает. Мы не смели входить в ваши покои без приказа.

— А до этого? До моего сна. Что было?

Она снова медленно покачала головой. Но я уловила в ее взгляде то странное, тревожное напряжение, будто она знает куда больше, чем говорит. Или боится, что я сама начну что-то вспоминать.

— Вы были иной, — прошептала она, и, кажется, это был максимум откровенности, на который она осмелилась.

— Иной — это как? Веселее? Злее? Гламурнее?

Служанка не улыбнулась. Ни одним мускулом.

— Молчаливая. Холодная. Очень красивая.

Я вскинула брови.

— Ну, спасибо, наверное?

— Нет, вы не понимаете. Это была не та красота, что радует. Это была как у статуи. Совершенная. Но чужая. Вы почти не говорили. Только отдавали распоряжения. И никто не смел смотреть вам в глаза.

Так. Стало еще холоднее, и не от сквозняков.

— А сейчас можно? — спросила я, чуть наклоняя голову.

Служанка сжалась.

— Простите мою дерзость. Вы смотрите иначе.

Я не выдержала и, скорее чтобы разрядить атмосферу, фыркнула:

— Прекрасно. Меня подменили. Вместо безмолвной богини — хрупкий хомяк в ночнушке. Шанс на восстание слуг, кажется, сейчас или никогда.

Она на это ничего не ответила. Только опустила глаза. И тут я поняла, что она действительно боится меня. Даже сейчас, когда я стою тут, бледная, лохматая, с единственным желанием — понять, какого черта происходит.

— Скажи мне правду, — я сделала шаг ближе. — Сколько прошло времени? Не с тех пор, как я уснула. С тех пор, как ты впервые увидела меня такой, как я сейчас?

Служанка прикусила губу. На мгновение я подумала, что она снова промолчит. Но потом:

— Сегодня восемьдесят второй день, как вы уснули. И сегодня впервые вы вышли из своих покоев.

Моя голова слегка закружилась.

— Восемьдесят два дня. И никто ничего не говорил? Не пытался… я не знаю… разбудить?

— Нам было приказано ждать. И быть готовыми, когда вы вернетесь к себе.

Я моргнула.

— А если я и есть «я»?

Служанка осмелилась поднять глаза.

— Тогда, милостивая госпожа, все должны очень, очень бояться.

— Простите, а… все-таки, как меня зовут? — Я едва не зажмурилась от абсурдности собственного вопроса. — Ну, то есть… как ее зовут? Меня? Нас? Точнее… Приказываю назвать мое имя.

Служанка чуть заметно вздрогнула, но голос у нее остался спокойным, почти бесцветным:
— Миледи — графиня Мэри Элоиза Рейвенскрофт.

— Простите, Элоиза кто?

— Рейвенскрофт, миледи.

3. Собачий вальс

Я как раз задумалась, не сбегать ли мне в библиотеку, когда за моей спиной бесшумно открылась дверь.

— Милостивая госпожа, — раздался тихий голос служанки. Все та же — с пустым лицом и безупречно сложенными руками. — Не изволите ли вы развлечься согласно своим обычаям?

Я медленно повернула голову.

— Согласно моим? — переспросила я, приподнимая бровь. — А ты уверена, что у меня есть такие обычаи?

Она чуть склонила голову. Ни тени иронии, ни недоумения. Только вежливая покорность.

— Разумеется. Все подготовлено.

Подготовлено. Это слово прозвучало тревожным набатом. Я не была уверена, что хочу знать, что именно и для чего подготовлено.

— А чем конкретно я, то есть… она, — я махнула рукой в сторону воображаемой графини, — обычно развлекается?

Служанка на секунду задумалась. Или притворилась.

— Музыка. Прогулки по зимнему саду. Наблюдение за охотой. Или беседы с теми, кто просит милости.

Я зависла на последнем пункте.

— Кто-то просит милости? У меня?

Служанка кивнула.

— Некоторые еще молят. Остальные — уже нет.

Вот тут я почему-то вспомнила клетку в одной из комнат и поежилась.

— Музыка, — быстро сказала я. — Хочу музыку. Что-то спокойное. Без молящих. И желательно без клеток.

— Конечно,миледи, — служанка склонилась. — Могу ли я проводить вас в зал для музыки? Или пожелаете, чтобы инструменты принесли сюда?

Я встала, едва не грохнувшись обратно на стул — корсет напомнил о себе жестким объятием.

— Проводите. Я, похоже, здесь в отпуске. Пора начать им наслаждаться.

Хотя бы до следующего приступа безумия. Или до пробуждения. Если оно вообще когда-нибудь случится. Да и не таскать же за мной рояль теперь все время…

Музыкальный зал встретил нас не так уж и враждебно. Пожалуй, даже, наоборот — он был теплым. Не физически, конечно, а по какому-то странному внутреннему ощущению, как будто здесь действительно играли совсем недавно или когда-то играли.

Пыль, которую я точно помнила на рояле, исчезла. Поверхность инструмента сияла, кто-то скрупулезно и спешно начищал ее до блеска буквально в последние минуты.

— Ну да, — пробормотала я себе под нос. — Видимо, милостивая госпожа нечасто выбирает музыку.

Служанка, не расслышав мою реплику (или так хорошо делая вид), жестом указала на одно из кресел у рояля.

Я посмотрела на него с подозрением. Кресло выглядело уютным, с мягкой обивкой и изогнутыми ножками, но я была почти уверена, что не помещусь туда со всеми своими слоями юбок, корсетом, подъюбником и внутренним драматизмом.

Я осторожно опустилась в него и, к собственному удивлению, почти утонула.

— А вот это хорошо, — прошептала я, позволяя себе расслабить плечи и вытянуть пальцы, уставшие от судорожного держания себя в тонусе.

Служанка склонилась в легком поклоне.

— За музыкантом уже послали, милостивая госпожа. Он прибудет с минуты на минуту.

Я кивнула.

Музыкант. Отлично. Еще один участник моего безумного бал-маскарада. Интересно, кто он? Призрак оперы? Полуразложившийся композитор из готического бестиария? Или просто молчаливый юноша с безумным взглядом и страстью к органу?

Хотя рояль тут, вроде бы. Значит, орган отпадает. А вот юноша — кто знает.

Я позволила себе откинуться назад, глядя в высокий потолок с лепниной и старинной люстрой, которая дышала под легким сквозняком.

Ну что ж, посмотрим, какой у нас тут концерт по заявкам.

Но судя по зловещей тишине в зале, музыкант решил не приходить вовсе. Или его съели. Что, честно говоря, тоже не исключалось, учитывая, в чьем доме он работал — вдруг тут, и кроме меня, были вампиры.

Я сидела в огромной гостиной, практически один на один с громадным, черным, как репутация моей новой личности, роялем. Он выглядел угрожающе – как будто стоило мне к нему подойти, он захлопнется и откусит пальцы. Или поглотит душу целиком.

— Его, наверное, задержали, — неуверенно сказала служанка, краем глаза наблюдая за мной, явно опасаясь, что я превращусь в летучую мышь и улечу в люстру.

Ну, или запрыгну на рояль верхом, заверещав арией из ада.

— Ничего страшного, — вздохнула я. — Как говорили у нас на музыкалке: «Если музыкант опаздывает, значит, будет концерт». Или катастрофа.

Пальцы сами собой коснулись клавиш, и я чуть не вздрогнула – инструмент оказался идеально настроенным. Настолько идеально, что мне даже стало обидно: мой школьный рояль всегда звучал так, будто в нем застряла крыса.

Ну что, Маш, хочешь удивить викторианскую публику?

Улыбнувшись себе, я села поудобнее, вздохнула поглубже и сыграла собачий вальс.

Ударила сразу по всем чувствам – и по слуху, и по самолюбию всех привидений, которые могли обитать в замке. И, если быть честной, немного по здравому смыслу. Но уж очень хотелось пошалить. В конце концов, я тут как бы и умерла, и воскресла. Могу себе позволить.

4. Новая графиня — новые правила

Рояль молчал. Служанка стояла, опустив плечи. Я — тоже. Только теперь с ощущением, что кто-то очень нежно, но очень настойчиво потянул меня за воротник и шепнул в ухо:

«Ты думаешь, это игра, Маша? Думаешь, сказочка? Добро пожаловать в реальность. Или в ту ее часть, которую ты не просила».

Не успела дверь как следует захлопнуться, как вслед за детьми вбежал мужчина — высокий, сухощавый, с выправкой, как у почетного караула. На нем был строгий черный сюртук, жилет, идеально выглаженный белый воротник и перчатки, сжаты в руке. Возраст — неопределимый: могло быть и пятьдесят, и семьдесят, но в нем не было ни одной дрожащей ноты — все четко, собранно, по линеечке.

Он слегка запыхался — и все равно вошел, почти командуя балом. Или армией. Или английским климатом.

Его взгляд скользнул по детям, которые остановились в коридоре, затем он посмотрел на служанку, и, наконец, остановился на мне.

Глаза у него были светлые, пронизывающе спокойные — те, которыми обычно смотрят хирурги, перед тем как предложить анестезию или распятие.

— Миледи, — ровно произнес он, чуть склонив голову. — Простите, я не ожидал, что вы будете здесь. Вы столько спали. Да и утро почти наступило.

Он сказал это так, как будто утро было какой-то особенной вехой, каким-то предупреждением — не по времени суток, а по состоянию мира? Фазе луны? Графику питания вампиров?

Я моргнула. Потом еще раз. Глаза все видели, но мозг до сих пор не верил происходящему.

Мужчина перевел взгляд на служанку, как бы спрашивая, не она ли опять забыла подать снотворное тигру. Та, немного поежившись, пожала плечами, будто говорила: «Я сама все вижу впервые».

Мужчина шагнул вперед, отрезая мне путь к коридору и к детям, прикрыв их собой, будто я вот-вот достану из-под юбки арбалет и начну стрелять. Или укушу. Эй, ну ладно, может, у меня был голодный вид, но не настолько же.

— Простите за вторжение, миледи, — сказал он с безупречным поклоном. — Я и подумать не мог, что вы будете в зале. По обыкновению, в это время вы готовитесь ко сну.

«‎Ко сну? — отозвался внутренний голос. — А я-то, наивная, думала, у них тут все гуляют по утрам с жареными каштанами и газетами. Нет, они, видимо, ночами живут, а по утрам – исчезают в гробах. Или склепах. Или в душе с лавровым маслом, кто знает».

Я оглядела этот квартет перед собой: дворецкий, похожий на британский флаг, только с морщинами; дети, явно не ожидавшие меня здесь увидеть, и служанка, пялящаяся в пол, будто он интереснее всего происходящего.

— Так, — сказала я с максимально дружелюбной улыбкой, которая могла бы растопить лед. Или добить и без того гнетущую атмосферу неловкости. — Кто-нибудь объяснит мне, почему я чувствую себя чудовищем из шкафа, и почему утро звучит как угроза?

Юноша за роялем замер. Его руки все еще висели над клавишами, но ни одна нота не прозвучала. Он был как живой памятник «‎Музыка против паники».

Молчание повисло тяжелое, с нотками бархата и паранойи.

И у меня вдруг возникло дикое, совершенно идиотское желание — засмеяться. Потому что если не смеяться, то, кажется, придется серьезно признать, что не только я существую в этой странной новой реальности, но и дети, и дворецкий, и этот рояль, и даже наступающее «утро», которое, судя по тону, могло оказаться последним в моей новой нежизни.

— Что именно вы хотите знать, миледи? — уточнил дворецкий с безупречной вежливостью, словно я просила не объяснений странного ночного режима, а рецепт лимонного бисквита.

— Все, — с нажимом ответила я. — Вот буквально все. Со всеми деталями. С подписями и схемами, если можно.

Он слегка склонил голову, как будто решил: ладно, если уж она и вправду сошла с ума, то хотя бы делает это организованно.

— Дети, — произнес он, обернувшись к ним. — Возвращайтесь в свои комнаты.

Я посмотрела на малышей и качнула головой:
— Нет-нет, пусть останутся. Раз уж мы все тут собрались — давайте уже по-настоящему. Присаживайтесь. Все. Где хотите. Ну, почти. Только не на рояль.

Я махнула рукой в сторону кресел и дивана — этот угол гостиной как раз создавал уютную импровизированную гостиную в гостиной. Многослойный викторианский уют с налетом таинственности — прям как все тот же пинтерест, только с призраками.

— Я не знаю, какие здесь раньше были правила, — сказала я, — но, похоже, теперь придется придумывать новые.

Дети, все еще в нерешительности, переглянулись, и, в конце концов, робко опустились на край дивана. Девочка вцепилась в плюшевого зайца, словно он был единственным, кому можно доверять в этом доме (и, между прочим, она была недалека от истины). Мальчик уселся рядом, вытянув спину, как маленький джентльмен, но губы у него все равно подрагивали.

Дворецкий с некоторой заминкой сел чуть поодаль от них, сохраняя идеальную осанку и вид человека, который готов управлять хоть поместьем, хоть внезапной психотерапевтической сессией при свечах.

Служанка, слегка поеживаясь, заняла место ближе к роялю, будто инстинктивно искала, за чем бы спрятаться, если ситуация выйдет из-под контроля. Музыкант не шевелился, но теперь держал руки на коленях, осторожно скользя взглядом между всеми собравшимися.

5. Незнание закона не освобождает от ответственности

Я, конечно, подозревала, что когда-нибудь на мою новую светскую жизнь обратит внимание закон. В конце концов, даже в викторианской Англии не принято просто исчезать на восемьдесят два дня, а потом вдруг воскресать в шелках, жемчуге и с бокалом крови в руке (ну или хотя бы с чашкой какао). Но то, как это произошло, все-таки застало меня врасплох.

— Ваша милость, — сказал мистер Бартоломью, появившись в дверях с таким выражением лица, будто в холле его уже ждал лично король, а может, и сам господь Бог. — Простите за вторжение, но прибыл господин Тристан Валлен. Он давно просил аудиенции, и, учитывая обстоятельства…
Он замялся, но я уловила этот еле заметный оттенок укоризны в его голосе. Да-да, я знаю. Ваша милость все это время мирно спала. Как спящая красавица. Только без поцелуя. И без красоты по утрам.

— Тристан Валлен? — переспросила я, делая вид, что пытаюсь вспомнить, кто это. Хотя в моей голове было пусто, как на табло после прибытия последнего поезда.
— Представитель Королевской инспекции по соблюдению общественного порядка и земельных норм, — объяснил дворецкий.
Вот это название. Сразу чувствуется британский подход: длинно, важно, и совершенно непонятно, чем человек реально занимается.

— Что за инспекция? Что за нормы? — я подняла бровь, при этом делая вид, что всегда, конечно, знала о существовании такой службы.
— Он… отвечает за порядок. В наших краях. И, быть может, за иные формы порядка, — осторожно добавил Бартоломью.
Вот тут он на меня посмотрел с особым вниманием. Тем самым взглядом, который намекает: «‎а вы точно помните, кем являетесь, ваша милость?»

— И давно он просил встречи? — уточнила я.
— С первого дня вашего… хм… сна.
— Очаровательно, — я устало вздохнула. — Хорошо. Скажите ему, что я буду готова принять его завтра. В три часа.
— Разумеется, — с легким поклоном ответил дворецкий и исчез, будто тень в закатном коридоре.

Оставшись одна, я прикусила губу.

Порядок и земельные нормы? Что это еще за безумный кроссовер между участковым и инквизитором? Хотя — почему бы и нет. Если вампиры реальны (проверено на себе), почему бы не быть и их контролерам? Или охотникам. Или сжигателям на кострах. Прекрасно. Уверена, у них для этого есть формуляры в кожаных обложках и обязательная форма со шляпой. Не хватает только арбалета за спиной.

Как бы там ни было, к завтрашней встрече мне определенно нужно будет выглядеть убедительно. Или хотя бы не как человек, который три месяца провел в глубоком анабиозе и понятия не имеет, что происходит. Задачка, прямо скажем, нетривиальная.

Всю оставшуюся часть дня я посвятила серьезным размышлениям. Ну как — «серьезным». Если считать серьезными попытки решить, каким духом пахнет уверенность в себе, и есть ли у приличных графинь дресс-код на случай внезапного визита потенциального охотника на нечисть.

— Дети! — позвала я с того самого места, где примостилась на подоконнике, уже в третьей смене платьев (все — неудобные, все — вызывают ощущение, будто ты собралась либо в церковь, либо на бал сатаны). — А ну, марш гулять на воздух! День чудесный, солнышко светит, лужа у ворот почти подсохла, — добавила я с нарочитым оптимизмом.
— Мы не хотим, — буркнул Том, которому явно больше нравилось валяться с плюшевым барашком под шелковыми портьерами.
— Это приказ графини, — сказала я с максимально суровым выражением лица. — Иначе она взвоет, как нечисть, и вам всем мало не покажется.
— Ты уже воешь, — шепнула Джерри, но встала. Умная девочка. Видит, когда мама на грани.

Как только мои маленькие союзники (и по совместительству генераторы шума, липких рук и резких вопросов) скрылись за дверью, я стремительно направилась к Фэй. Та как раз занялась стиркой, что выглядело особенно неловко — потому что мне пришлось практически красться за ней с подушкой в обнимку и трагическим видом, пока она бегала между тазами, изображая добрую золушку с приливом энтузиазма.

— Фэй. Фэй. Фэ-э-эй... — Это уже шестой раз.
— Да, ваша милость? — Она не оборачивается, но голос ее звучит с легким напряжением.
— Кто такой этот Тристан Валлен?
— Господин Валлен? Он… ммм… представитель инспекции.
— Я это уже слышала. Я о настоящем. Что он за человек? Строгий? Добрый? Смеется над шутками? Бьет ли женщин зонтом? Есть ли у него собака, которую можно приласкать, пока он тебя расстреливает? — Я начала терять нить. Но Фэй не засмеялась. Она повернулась. Очень серьезно.
— Он сдержанный. Ходят слухи, что в его присутствии портятся свечи.
— Свечи?
— Плавятся. Или гаснут. Иногда сами загораются. Я не уверена, что это правда, — добавила она уже более бодро. — Но говорят, что он очень наблюдательный. И если уж интересуется каким-то домом, то обязательно находит то, что искал.
— Прекрасно, — пробормотала я. — А я тут сижу, как пирог без начинки, вся из себя тайна за семью замками.

Я пошла за ней следом, как верная овечка. Она разложила белье — я подала прищепки. Она выжала простыню — я подставила руки, чтобы не капало. В какой-то момент она просто остановилась, обернулась и посмотрела на меня с таким видом, будто у нее внезапно появилось еще одно дитя — взрослое, но явно проблемное.

— Вам, может, отдохнуть, ваша милость?
— Нет! — воскликнула я. — Мне нужно знать. Что вы вообще можете сказать обо мне? То есть — о графине. Какова моя… репутация?
— В смысле… до того, как вы… —
— Да-да. До того, как я впала в кому имени собственного саркофага.
Фэй покашляла.
— Ваша милость была... внушительной. Вас боялись. Слуги старались не смотреть в глаза.
— Очаровательно. А теперь?
— Сейчас вас тоже немножко боятся. Но по-другому. Словно вы... знаете что-то, чего не знают они.
— Ну, например, какой рукой пользоваться ножом для устриц?
— Я имела в виду что-то потустороннее.
— А, это, — кивнула я, сделав вид, что так и знала. — Ну, в любом случае, к завтрашнему визиту я должна выглядеть как образец графской уверенности. Достойной, непоколебимой, благородной и ни капельки не новой в этом деле.
— Тогда вам стоит выбрать не это платье, — заметила Фэй, кивнув на очередную мою модную катастрофу, — а то серое, с высоким воротом.
— То, в котором я чувствую себя как закованная энциклопедия?
— Именно оно.

6. Госпожа-случайный-следователь

Я не ела.

Уже десять минут, как мы сидели за столом, и я все еще держалась. Делала вид, что просто любуюсь подачей, наслаждаюсь ароматами, занята беседой (которой, правда, почти не было), да и вообще — высшая аристократия питается духом, а не уткой с яблоками.

Тристан сидел напротив, чуть склонив голову, вежливо, но с подозрительно внимательным взглядом. Он ел сдержанно, как человек, привыкший к этикету, но не к чужим правилам. При этом тарелка у него все-таки пустела. В отличие от моей.

— Все в порядке? — наконец спросил он, чуть прищурившись. — Боюсь, вы не притронулись ни к одному блюду. Неужели все кажется столь непривлекательным?

— Напротив, — отозвалась я с улыбкой, доставая из глубин себя тонкую, хрупкую, почти исчезнувшую уверенность. — Просто у меня есть правило: сначала — гость. Потом — пир.

Он кивнул. Вежливо, но взгляд у него сделался чуть острее. Как будто поставил галочку в каком-то одному ему известном списке.

Минуты тянулись. Фэй с детьми ушла за десертом, Бартоломью стоял у стены, как бронзовая статуя дисциплины, а я вдруг осознала: голод стала чувствовать по-настоящему. Человеческий, обычный, беспощадно натуральный.

Кровь — потом. Без лишних глаз. Тем более, я уже давно придерживалась собственного режима: только при крайней необходимости. А во все остальное время — пусть будет пир на весь мир. И сейчас был как раз такой случай, когда можно было дать желудку волю.

С достоинством, как будто совершаю священное действие, я протянула руку и положила себе немного запеченной утки. Потом — немного картофеля. Чуть-чуть тыквы. И — да, извините меня, святой этикет — еще пирожок. Ну и других блюд, чтобы попробовать каждое хотя бы из вежливости.

Тишина за столом на мгновение стала гуще.

Я почувствовала, как Тристан оторвался от своей вилки и пристально посмотрел. Не просто мельком, а прямо в упор, как будто только что увидел нечто исключительное. Или невозможное.

— Вы... — начал он, но тут же осекся. Сделал вид, будто ничего не сказал, и положил салфетку на колени с новой сосредоточенностью.

Я же, отрезая утку максимально изящным движением, выдала легкий смешок:
— Что-то не так, сэр Тристан?

— Простите, просто раньше казалось, что вы не из тех, кто предпочитает земную пищу, — это прозвучало максимально осторожно. Но между строк — чистый рентген. Он точно что-то знал. Или думал, что знал.

Я улыбнулась, аккуратно отправляя кусочек мяса в рот:
— Говорят, вкусы со временем меняются. А еще, что при должной мотивации можно научиться даже любить остывший компот.

— Сильная мотивация, полагаю? — с легким интересом уточнил мужчина.

— Беспощадная, — кивнула я, глядя в глаза. — Жить, знаете ли, хочется. А по утрам особенно.

Он кивнул в ответ, чуть медленнее, чем нужно, смотрел чуть внимательнее, чем положено.
А я наконец-то решилась задать вопрос, который висел в воздухе с самого начала:

— Так все-таки, сэр Тристан, к чему такая честь? Вы, насколько я помню, нечасто посещаете мой уголок мира. Особенно с такой пунктуальностью.

Он не ответил сразу. Откинулся в кресле, будто оценивал что-то невидимое, а потом произнес, как бы между прочим:

— Иногда старым друзьям хочется напомнить о себе. Тем более, когда повод настораживает.

— О, настораживающий повод — это именно то, чего так не хватало моему утру, — заметила я, деликатно отставляя пустую тарелку. — Вы правы, сэр, у нас давно не было ни бала, ни интриг, ни приличного скандала.

— Хотите скандал? — его голос стал мягче, но в этой мягкости было что-то колючее, как мед с иголками. — Или, быть может, вы уже в центре одного из них, миледи?

Я подняла бровь, изобразив искреннее недоумение:
— Неужели я что-то пропустила?

— Пропажа людей, — произнес он буднично, как будто говорил о погоде. — Сначала в приграничных деревнях. Затем — ближе. Трое за последние две недели. До этого еще четверо. Некоторые тела найдены. Условия крайне необычные. Отсутствие крови. Странные следы. Вскрытие ничего не показало, но...

Он слегка пожал плечами.
Но. Конечно, это «но» весило как гиря.

— Какой ужас, — прошептала я, театрально — почти — кладя ладонь на грудь. — Вы же не думаете, что это я?

Тристан усмехнулся краешком губ.
— Даже не знаю. Когда еду к вам, каждый раз думаю: ну не может же быть. Но потом вспоминаю, что вы все еще выглядите точно так же, как пять лет назад. Или двадцать. Или…

Он не договорил.

Я медленно наклонилась вперед, глядя ему прямо в глаза.
— Уход за кожей — искусство, сэр Тристан.

— А вот аппетит у вас сегодня прямо-таки бодряще человечный, — он пристально посмотрел на мою тарелку, на остатки пирожка, потом снова на меня. — Я, признаться, был уверен, что у вас другой рацион.

Я вздохнула.
— О, эти слухи. Иногда мне кажется, будто стоит разуверить людей в одном, и они тут же выдумают что-то похуже. Призраки, ведьмы, демоны, вампиры.

Он не ответил, но взгляд оставался внимательным, и я видела, как в нем крутится конкретная мысль: «‎Не сходится. Что-то не сходится».

7. Все дело в бантиках

Проснулась я от легкого, но решительного пинка в бок. Вряд ли мне хотели причинить боль, скорее максимально «‎вежливо» в детском понимании привлечь мое внимание.
— Вставай, — раздалось рядом с ухом так настойчиво, как будто я обещала ребенку поездку в Диснейленд, а не просто позавтракать вместе.

Я приоткрыла один глаз и обнаружила Джерри, решительно взгромоздившуюся на кровать и вооруженную щеткой для волос. Судя по выражению ее лица, она считала, что я проспала как минимум лишний час, а не десять секунд.

— Мне нужен бант, — заявила она.
— Прости, что? — хрипло переспросила я, еще не до конца веря, что вообще проснулась, а не оказалась в дополнительном сне с декорациями викторианской реальности.
— Красный. Как вчера. Только не тот, он колючий.

Задача была ясна, как день: переодеть ребенка, причесать, прикрепить неколючий красный бант. Звучит просто? Вот и я так думала.

Через пятнадцать минут я сидела на полу, рассыпав вокруг себя целый арсенал детских украшений, а Джерри стояла в углу, обиженно всхлипывая.
— Он же кривой! — всхлипывание переходило в драму шекспировского масштаба. — Он смотрит налево! Я же говорила, что надо направо!
— Это бант, Джерри, он не смотрит. У него нет глаз, — пыталась я воззвать к логике.
— У тебя нет сердца! — заревела девочка еще пуще прежнего.

На этом я почти сдалась. Почти, потому что в комнату заглянула Фэй, оценила картину со сдержанной тревогой, но ничего не сказала.
Потому что, видимо, вид графини, сидящей на ковре с заколкой в зубах и распухшими от отчаяния глазами, не нуждался в комментариях.

С бантом разобрались. Кажется, он все-таки теперь «‎смотрел направо», а я получила моральную травму, сравнимую с самой первой сессией. Только без желанного зачета в зачетке.

На завтрак мы пришли почти вовремя. Я была слегка потрепана жизнью, но все еще в статусе благородной дамы, что в этих стенах, похоже, много значило.

Том уже сидел за столом и хмурился в тарелку, полную, по его мнению, чего-то серого и липкого.

— Это что? — строго поинтересовался он, не обращаясь ни к кому конкретно, но с таким тоном, будто собирался жаловаться в санэпидемстанцию.
— Овсянка, — с натянутой улыбкой ответила я. — Полезная, сладкая, с фруктами.
— Это еда слуг, — отчеканил Том. — Ты сама говорила. Самая ужасная еда слуг.

Я чуть не уронила чашку.
— Я говорила?..
— Графиня говорила, — уточнил он. — Та, что до тебя.

Справедливо, та, что до меня, не ела ничего, кроме крови. Естественно, овсянка казалась ей адом на Земле.
Но мне казалось, что хотя бы тут я справлюсь.

— Ну, я изменила свое мнение, — выдала я, не очень уверенно. — Теперь овсянка благородная. Практически еда для королей.
— Ты тоже ела овсянку? — подозрительно спросил Том.
— Конечно, — я сначала замерла, но все-таки ответила настолько небрежно, насколько смогла. — Всегда ела, люблю овсянку.
— Тогда ешь, — предложил он и подтолкнул ко мне свою тарелку, явно не собираясь даже пробовать завтрак.

В этот момент я капитулировала.
— Фэй! — позвала я в отчаянии, сдавшись. — Помогите!

Фэй появилась через пару секунд, бесшумно, как призрак, только с фартуком. Она все уладила за пару движений: успокоила Джерри, уговорила Тома поесть, налила мне кофе.
Я сидела за столом с чувством абсолютного поражения, мне было стыдно.

Не могу же я до конца веков звать няню на подмогу каждый раз, когда бантик не того цвета или овсянка не божественного происхождения.
Надо учиться хоть чему-нибудь, хоть немножко быть матерью.

С этого утра я точно поняла: быть графиней — это одно. А быть мамой двух маленьких бунтарей — это уже почти сверхспособность.

Фэй налила мне еще одну порцию кофе с таким выражением лица, будто я только что пережила суровую, но не смертельную битву. В ее движениях не было ни осуждения, ни иронии, одно только сдержанное сочувствие.
Я все равно почувствовала себя так, будто еле-еле получила тройку на экзамене, к которому не готовилась, но была уверена, что прокатит.

— Они несложные, — тихо сказала Фэй, подливая молока. — Просто упрямые, как их мать.
Я поджала губы:
— Я не упрямая, я адаптируюсь.

Фэй чуть заметно улыбнулась, но ничего не сказала.

— Скажи честно, — я опустила голос. — Ты же видишь, что я ничего не понимаю в детях?

— Да, вижу, конечно.
— Прямо вот так?
— Да, — повторила она с прежним спокойствием. — Но вы стараетесь, это видно.

Маленькое «вы стараетесь» легло на душу как плед, пусть колючий, но теплый.

Я поставила чашку на стол решительно, едва ее не разбив.

— Мне нужна инструкция. Буклет или таблица совместимости с детскими истериками. Что они любят, чего боятся, от чего бросаются под стол?
— Том боится, что его заставят целовать кузину Маргарет.
— Принято.
— Джерри боится темноты, но не признается.
— А что они любят?
— Том — карты и лошадей. Джерри — бантики и вас.

Я замерла, как будто не расслышала:

— Меня?
Фэй кивнула:
— Она заходит к вам ночью. Смотрит, думает, никто не замечает. И иногда спит с вашим платком под подушкой.
— Боже, — выдохнула я. — Я понятия не имела.

8. Когда шепот становится громче

Я не сразу поняла, что это сон.

Коридор передо мной был неузнаваемо вытянут и залит бледным лунным светом, который вызывал нервную дрожь и выжигал все живое из воздуха. Пол под ногами ощущался особенно остро: гладкий, холодный, почти как стеклянный, с отблесками серебра, точно особняк решил вдруг прикинуться театральной декорацией, где все чуть переигрывает. Шторы на окнах застыли камнем, воздух — неподвижен, даже пыль, казалось, зависла в замершем пространстве, поставленном на паузу. И я посреди этого почти кукольного мира, босиком, в тонкой ночной рубашке, которая путалась в ногах, явно желая остановить или хотя бы задержать меня.

Запах пришел внезапно. Легкий, тягучий, с примесью чего-то сладкого и железного, как если бы кто-то разлил сироп из ягод на теплое лезвие ножа. Меня передернуло от того, как тело мгновенно, без малейшей паузы, узнало этот запах и отозвалось.

А потом я услышала голос. Нет, даже не просто голос, а пение. Детское, тонкое, медленное, немного не в такт, как будто застряло во временной петле, повторяя один и тот же куплет. Где-то впереди, в самом конце коридора, в тени колонны, сидели Том и Джерри. Маленькие, тихие и будто не совсем настоящие. Их песня была непонятной, слова ускользали, но что-то в интонации, в этом ненормальном однообразии, вызывало легкий озноб.

Я хотела окликнуть их, сделать шаг, как вдруг услышала позади себя чьи-то шаги. Легкие, неторопливые, но абсолютно уверенные, как у человека, который точно знает, куда идет.

Я медленно обернулась.

И увидела себя.

То есть тело было моим, да. Но лицо — нет. Кожа мраморно-бледная, губы темные, как засохшая кровь, глаза — глубокие, беспросветные, внутри которых не отражался ни свет, ни жизнь. Даже волосы те же, но они лежали иначе, как у человека, который уже давно не касается расчески. В этом отражении было что-то хищное, чуть избыточное, будто кто-то примерил на себя мою внешность и не смог правильно в ней расставить акценты.

Она смотрела на меня и улыбалась. Улыбалась так, как улыбаются те, кто знает, чем все закончится, и финал этот совсем не радужный.

А потом она обернулась к детям. Сделала шаг, еще один. Наклонилась. Джерри подняла голову, улыбнулась доверчиво, даже радостно. Том застыл, как будто сразу понял, что что-то не так.

Я попыталась закричать и не смогла. Воздух не поддавался, ощущался как вода, как желе, и забивал легкие. Руки не слушались, ноги вросли в пол. Я вся будто застыла в густом киселе страха и бессилия, с единственным, острым, мучительным желанием — не дать этому случиться.

Не дать ей тронуть их.

— Нет… — прошептала я, скорее мысленно, чем вслух. — Не надо!

Но мое второе тело, чужая я не слышала или просто игнорировала мои жалкие потуги.

И когда ее пальцы потянулись к тонкой шее Джерри, я, наконец, проснулась.

Сердце колотилось в горле, как будто пыталось вырваться наружу. Простыня подо мной была влажной от пота, а ногти впились в ткань так, что я сначала не могла разжать пальцы. На коже — неприятные мурашки, в груди — боль, в горле — металлический привкус, будто я на самом деле кричала и до крови прикусила язык.

Я долго сидела в постели, прижимая ладони к лицу, пытаясь убедить себя, что все это — всего лишь сон. Странный, тревожный, с привкусом реальности. Как кошмар, который чувствуется кожей, но все же — сон. Хотя, зная мою новую реальность, я уже не была до конца уверена, где начинается граница между обычным плохим сном и чем-то совсем другим.

Так очередное мое вампирское утро снова началось не с кофе.

И не с бодрой прогулки по росе в обнимку с детьми, как, возможно, мечтала я, читая романтические романы о графинях с трагическим прошлым. Утро началось с того, что я сидела на краю кровати с ощущением, будто во сне меня переехал чугунный паровоз. Медленно, несколько раз, с перерывами на чаек.

Фэй вошла тихо, как тень, но я вздрогнула — настолько в напряжении было все внутри. Она что-то сказала, наверное, дежурное «доброе утро, миледи», но в голове звучало как: «ну что, вы уже поехали окончательно?»

— Фэй, — перебила я ее, голос был хрипловатый. — Позанимайся, пожалуйста, с детьми. Я потом приду, не сейчас.

Фэй кивнула, задержалась на долю секунды — будто что-то заметила. Но ничего не спросила, только молча вышла.

Я не знала, как ей сказать, что боюсь смотреть на них. Не потому что они сделали что-то не так, а потому что во сне я сама была тем, кого стоило бояться.

Минут через двадцать, собравшись с силами, я вошла в столовую. Фэй уже накрывала на стол, а на приставном столике, как обычно, стоял бокал с темной жидкостью. Ее даже не называли словами. Она просто была как часть утреннего этикета, как соль, только куда более пугающая. Но в этот раз оказалась совершенно невыносима.

— Уберите, — вырвалось у меня резче, чем я хотела.

Фэй удивленно подняла голову:
— Миледи?

— Я сказала, уберите! — голос сорвался на хрип. — Никакой крови! Я… я не буду это пить. Подавайте что-то обычное. Тост, кашу, я не знаю! Что-нибудь человеческое! Буду есть как все.

Тишина. Фэй замерла. Я тоже замерла, осознав, как звучала.

— Простите, — добавила я уже тише, прижав пальцы к ноющим вискам. — Просто сегодня буду обычный завтрак. Пожалуйста.

9. Прах, кровь и богословие

— Так, — выдохнула я, когда сердце перестало грохотать, как барабан на музыкальном шабаше. — Допустим, это был не просто сон. Что дальше?

Тристан по-прежнему смотрел спокойно, почти сочувственно. Это, кстати, бесило.

— Дальше? — переспросил Тристан. — Дальше — я ищу доказательства. Ты приходишь в себя.

— В смысле — отдыхаю, пока ты гоняешься за привидениями и вампирами?

— В смысле — ты не вмешиваешься, — голос охотника стал чуть тверже, и в нем промелькнула знакомая жесткость. — Это не просьба. Это факт.

— А если я хочу помочь?

Он молча пожал плечами. Жест получился вежливым и абсолютно равнодушным.

— Я не работаю с графинями, — ровно сказал мужчина. — С потенциальными вампирами — тоже. И, уж прости, с женщинами, которые производят сильное впечатление и с которыми не совсем ясно, кто они вообще.

— Много условий, — заметила я, прищурившись. — В тебе говорит инстинкт самосохранения или профессиональная мизогиния?

— Инстинкт, — легко ответил он. — И немного паранойя. Я предпочитаю не втягивать в расследования людей, которые не должны быть в центре опасности. Особенно если есть вероятность, что они и есть опасность.

— Мило, — пробормотала я. — То есть ты меня все время просто проверял? Специально приходил, специально разговаривал, специально выжидал, чтобы посмотреть — начну юлить или нет?

— Не обижайся, это не было личным. Точнее, — он слегка склонил голову, и уголок его губ дернулся, — было, конечно. Слишком уж ты эффектно появилась.

Я сдержанно фыркнула, почти не по-графски.

— Потрясающе. Я тут, значит, по ночам боюсь сама себя, страдаю от утренних истерик детей, ем кашу, которую сама себе заказала, отказываюсь от крови, как взрослая девочка, а ты просто смотришь, с какого конца у меня хвост?

Он вдруг чуть усмехнулся, как человек, которому одновременно неудобно и немного весело.

— То есть ты все-таки расстроена, что не участвуешь в расследовании?

— А ты не рад, что я не бросилась с криком «‎возьмите меня в помощницы», как на приеме в Шерлока Холмса?

— Признаюсь, я рассчитывал на нечто более утонченное. Но, — Тристан скользнул по мне взглядом, — ты удивительно честная. Это пугает даже больше, чем скрытность.

— Спасибо, — вздохнула я. — На гравюре, изображающей мою казнь, я буду особенно честно смотреть в глаза палачу.

Он снова едва-едва усмехнулся. Но в этот раз в его взгляде не было недоверия. Только усталость. И, возможно, тень настоящего интереса.

— Знаешь, — медленно сказал он, — ты слишком быстро привыкаешь к роли подозреваемой. Осторожнее с этим. В этом мире роли очень быстро становятся реальностью.

— Как будто я из какого-то другого мира, — разочарованно буркнула я.

Тристан не ответил. Когда он уехал, оставив после себя запах табака, холодную чашку чая, из которой даже не отпил, и ощущение, будто меня отправили на скамейку запасных, я осталась стоять у окна, прикидывая, чего, собственно, он добился.

Нет, ну правда. Он не пьет кровь, не пьет кофе, не пьет чай, а уезжает, будто у него на повозке не чемоданы, а моральное превосходство. Я бы за такие принципы сама себя проводила за ворота.

Зато теперь я точно знала, чего хочу: не сидеть в стороне, не быть той самой красивой головой на блюде подозрений. И уж точно не пугать людей до такой степени, что при моем появлении у них дергается глаз.

Да, я не знаю, кто я. Не до конца понимаю, как работает мое тело. Голодаю без крови, поглощая немыслимое количество человеческой пищи. Иногда просыпаюсь от кошмаров, в которых моя вторая злая версия поет с детьми в луже крови. Но это все еще не повод опускать руки.

И если я действительно еще человек, хоть на каплю — нужно это показать себе и вообще всем.

Я поднялась со стула, пригладила юбку, надела спокойное лицо и пошла на кухню.

Персонал я нашла там же, где всегда: повариха мыла руки, Фэй стояла с подносом, кто-то из младших слуг перебирал яблоки в корзине. Все шло своим чередом, кроме напряжения, которое можно было нарезать на дольки и подавать с лимоном.

— Доброе утро, — сказала я как можно спокойнее.

Фэй вздрогнула от неожиданности. Двое лакеев мимолетно переглянулись, один уронил яблоко.

— Я хотела сказать несколько слов, - ответом мне послужила многозначительная пауза, но это меня не остановило. — Ничего плохого не происходит. Все, что вы слышали — домыслы. Никаких монстров в округе нет. И уж точно не в этом доме. Это слухи. Дикость. Полнейшее недоразумение.

Я говорила ровно: ни слишком строго, ни по-дружески. Просто как человек, который действительно хочет, чтобы его услышали.

Мне кивнули несколько человек: служанка, лакей, мальчик у двери. Все с одинаково вежливыми, выученными кивками, ни никто с искрой доверия в глазах.

А я почувствовала, как внутри медленно опадает что-то тяжелое, будто горсть вишен с засохшей ветки. Они все равно мне не верят. И я даже не уверена, что виню их.

Потому что в их глазах я все та же графиня, которая не стареет. Хозяйка, которая появляется и исчезает слишком внезапно. Женщина, которую видят блуждающей ночью то ли во сне, то ли наяву. И, самое главное — та, о ком шепчутся, когда она уходит.