Химера

1. Аверс

Дом, где я обитаю, полон секретов. Путь к главной его тайне столь странен и неочевиден, что всякий раз, проходя его, я удивляюсь причудливой фантазии хозяина. Впрочем, где мне понять игру разума гения. Я всего лишь слуга, прилежно и без лишних вопросов исполняющая свою работу, ведь кроме нее у меня ничего больше нет.

Вся прожитая жизнь стерлась из памяти, будто бы стала принадлежать не мне, а другим участником тех неведомых событий. Тому огромному миру, что простирается за горизонтом, моей terra ignota, сплошному белому пятну на карте.

Прошлое скрыто, и остается лишь гадать о нем, подобно балаганной прорицательнице, по знакам, отголоскам чьих-то фраз, вдруг найденным предметам. Пытаясь сложить из случайных осколков картину, столь же сомнительную, как расклад карт на столе шарлатанки.

Нынешние мои пространство и время весьма ограничены. Вереница дней, мало отличимых друг от друга. Осень. Старинный особняк на холме. Тихое, неприметное существование, подчиненное строго установленным порядкам. Работа, ради которой здесь нахожусь, и этот путь туда, где ждет самое важное дело.

Путь, который могу повторить в воображении до мельчайшей детали. До каждого шага.

Окованная железом дверь, узкая лестница в один пролет, ведущая в подвал с кирпичными арками и низкими потолками. Неизвестно, для каких целей служил он когда-то, но сейчас выглядел заброшенным. Порой казалось, что в темных комнатках притаились призраки и следят за живыми, посмевшими нарушить их покой, а причудливое эхо усиливало это впечатление, разнося и искажая звук шагов.

Снова дверь, которую приходится отпирать тяжелым ключом, вечно оттягивающим карман. За ней – спуск в шахты, заброшенные в незапамятные времена, еще более старые, чем дом над ними. Древние настолько, что в них вымерли даже призраки.

Тропа выбита множеством ног, ступавших по ней, должно быть, столетиями. Она ведет вдоль неровной стены камня, мимо ответвлений тоннелей, уходящих во мрак, по деревянному мосту пересекает подземный ручей. От воды веет холодом, мост сооружен аккуратно и тщательно, гладкие перила кое-где украшает полустертая резьба.

Три зияющих чернотой входа. Мой – крайний правый. Проход упрется в неожиданную здесь третью дверь, неуместно, подчеркнуто новую, сплошь из стали. Без ручки и замков – чтобы ее открыть, нужно вставить в специальную выемку ключ, похожий скорее на инкрустированное драгоценными камнями украшение.

Зная, что в глаза ударит яркое белое сияние, ослепительное после темноты подземелья и слабого света моего фонаря, я зажмурилась. Не глядя шагнула внутрь – запрещено подолгу стоять на пороге. Дождалась, привыкая, и разомкнула веки.

Почему контраст старых шахт и спрятанной в них лаборатории всякий раз так сильно поражал? Ничего не помня о мире, я каким-то непостижимым чутьем понимала: это место ненормально. Словно сквозь тайную лазейку я попадала в далекое будущее, настолько оно было иным, непохожим на все вокруг.

Безликая чистота. Свежесть воздуха, очищенного от запахов. Яркий ровный свет от длинных матовых трубок, тянувшихся по потолку. Белые комнаты, блеск стекла и металла. Гудение и потрескивание неизвестных механизмов в тишине.

Сюда я приходила всегда одна и никогда никого не встречала. Там, в самом центре, в окружении стеклянных стен, как в большом аквариуме, ждал единственный пациент.

Чтобы попасть к нему, следовало сначала зайти в прилаженную к аквариуму маленькую комнатку. Тщательно, до локтей вымыть руки едким мылом. Взять в металлическом шкафчике белоснежный халат, шапочку и фартук – все эти вещи, выстиранные и отутюженные, кто-то оставлял для меня каждый день. Спрятать волосы под шапочкой, лицо – под марлевой повязкой, на руки надеть перчатки из странного материала, похожего одновременно на резину и тончайшую кожу неведомого существа. В первое время прикосновение к ним вызывало отвращение, но теперь успела привыкнуть.

После ничего нельзя трогать. Дверь аквариума сама собой мягко сдвинулась в сторону, когда я встала на небольшую платформу перед ней. Здесь все поддерживалось благодаря удивительно слаженной, надежной и четкой работе механизмов, словно лаборатория – живое существо, впустившее меня в свое чрево. Порой казалось, что она каким-то образом за мной наблюдает, сторожа своего подопечного.

Впрочем, мне бы и в голову не пришло причинить ему вред. Он лежал на узком столе в обычной своей позе, на спине, развернув руки ладонями вверх. Сбоку и снизу к нему тянулись разнокалиберные трубки из того же материала, что и мои перчатки – на вид они напоминали червей или жилы, вынутые из мертвого животного. Две из них ныряли в ноздри пациента, одна, более жесткая и ребристая, будто трахея, уходила в горло между сомкнутых губ.

Я в который раз подумала, что ему, наверное, будет неприятно ощутить их, когда очнется.

Раньше рядом с ним возникало иррациональное чувство, словно внутри живого тела, в глубине которого спокойно и ровно билось сердце, грудь которого вздымалась и опадала при дыхании, нет души. Но вчера произошло нечто очень важное, о чем сообщил профессор Фергюс Баркли и велел обращать внимание на любые, даже самые незначительные изменения, какие замечу. О том, что именно случилось, он умолчал, должно быть, чтобы мой взгляд оставался как можно более беспристрастным.

Я вошла в стеклянную палату, напрягая разом все органы чувств, готовясь уловить это важное нечто. Не в силу исполнительности, нет, свою работу я проделывала хоть и старательно, но без малейшего стремления угодить. Меня охватила жажда перемен, любых, пусть они окажутся страшными либо совершенно пустяковыми. Предвкушение чуда.

На первый взгляд не изменилось ничего. Все то же обнаженное тело, гладкое, без единого волоска, шрама, пятна или высыпаний. Правильность пропорций и черт – превосходный образец молодого, хорошо сложенного мужчины, разве что излишнюю худобу можно было назвать незначительным изъяном. Широкие прямые плечи, выступающие нижние ребра и впадина живота. Голубоватый узор вен под сливочной кожей.

2. Реверс

Перестаньте меня трясти.

Свет – сомкнутые веки загораются красным. Шум накатывает приливной волной. Голоса. Звук шагов, пиликанье чьего-то телефона. Волна приближается и отступает. Вспышка, тень и снова вспышка. Меня куда-то везут?

Где я?

Жар внутри, горло саднит, в пересохшем рту привкус какой-то гадости. Хочется вдохнуть поглубже прохладный воздух, но он пахнет больницей. Противно. Открываю глаза, но белый свет, бьющий с потолка, невыносим. Я опускаю веки... Кажется, я что-то всё-таки помню....

Лазарет переполнен, в городе началась эпидемия тифа. Должно быть, я заразилась от кого-то из пациентов.

– Куда вы меня... – голос будто чужой. Сиплый и еле слышный.

– Очнулась, – равнодушно отзывается какая-то женщина. – Пока в общую палату. Родне твоей звонили, утром кто-нибудь приедет и разберетесь.

Они что, с ума сошли? Не нужно сюда никому приезжать, да и не пустят, госпиталь на карантине... Но как же так вышло... Ничего не помню, совсем ничего.

– Вы остригли мне волосы? – пытаюсь коснуться головы, но мою руку ловят и укладывают обратно.

– Что? – удивленно переспрашивает второй женский голос. Молодой. Незнакомый.

– Она еще ничего не соображает, не видишь что ли. Подержи дверь.

Твердая поверхность подо мной совершает вираж, от которого под веками расцветают фейерверки. Невидимые женщины поднимают меня... И опять отключаюсь, так толком и не очнувшись.

Не знаю, сколько я валялась без сознания, но вторая попытка в него прийти оказалась удачной. Темно. Кто-то похрапывает в тишине. Душно. К запаху больницы добавился другой – запах множества тел разной степени свежести, запертых в помещении, которое давно не проветривали.

Ах, да. Общая палата. От этой мысли возникает паника. Неслабая такая, от которой начинает бешено колотиться сердце. Что со мной случилось? Шевелю руками и ногами – вроде целы. Только сил совсем нет и тошнит невыносимо, я бы может спала себе, если бы не тошнило.

Последнее, что помню – как выходим с Юлькой из бара и садимся в такси. Выпили, конечно. Ладно, кому я вру – накидались как свиньи, если честно. Что еще? Поехали ко мне? Наверное, решили продолжить. Судя по всему, продолжили.

Это что же я, в нарколожке? Не настолько ведь все было плохо, бывала я и пьянее. Или повезло нарваться на суррогатное пойло? Говорят, с него слепнут.

Здесь точно темно?

– Эй, – зову негромко. Вокруг спят все-таки. Никто не откликается. – Эй, ко мне кто-нибудь подойдет?

Приглушенный стон и возня на соседней койке. И все. Приподнявшись, вижу, что из-под закрытой двери пробивается свет. Никогда раньше не приходилось лежать в больницах. Как здесь, интересно, персонал вызывают? Может, где-то есть кнопка?

Шарю по тумбочке, но ничего похожего не нахожу. Зато роняю, судя по звуку, какую-то посуду. Не разбилась, но грохот звучит оглушительно.

Упс.

– Чего буянишь? – раздается сердитое ворчание.

– Мне бы позвать кого-нибудь. Медсестру.

– Какая тебе медсестра среди ночи? – соседка ворочается, чтобы на меня посмотреть. Крупная, до ушей закутанная в одеяло. Медведица в берлоге. – Спи давай.

– Но мне плохо!

Я не вру. Чувствую себя отвратно, нервная тряска не унимается, сердце трепыхается в сумасшедшем ритме. Кажется, у меня температура. Глядя на выход, понимаю, что дойти до него не хватит сил.

– И еще меня сейчас вырвет, кажется, – проговариваю вслух.

– Госссподи, – недовольно шипит медведица.

Выбирается из своего кокона, сев на кровати, шаркает ногами, ища тапочки. Грузно поднимается и идет к двери. Медленно, вразвалочку, будто нарочно. Распахивает ее, впуская свет, и я вижу семь узких кроватей. Две пустые. На самой дальней кто-то спит, не прекращая храпеть. С двух смотрят на меня заспанные женщины.

Медведица приводит хмурую медсестру. Выслушав меня, она молча делает укол и уходит. Совсем скоро становится легче. Тошнота проходит. Я засыпаю.

Утром меня будят сообщением о посетителе. Радостно вскидываюсь – Дэнчик, кто же еще! Едва продрав глаза, вижу знакомый силуэт и едва сдерживаю недовольную гримасу. Нельзя, чтобы она подумала, будто я не рада. И так вон глядит своим особым взглядом... Даже не так – Взглядом. Тем самым, которым можно испепелить, превратить в камень и всякое такое.

– Тетушка! Как же хорошо, что ты наконец пришла, – мямлю сонно, на всякий случай скорчив жалобную рожицу.

Разжалобить эту высокую женщину с ледяными глазами, командирским голосом и осанкой солдата крайне трудно. Но лучше бы мне сейчас это удалось.

– Ничего хорошего, Марта. Совершенно ничего, – осаживает она с порога. Оглядывает обстановочку, заставляя моих соседок притихнуть. Опять переводит Взгляд на мою персону и брезгливо поджимает губы. – Собирайся. Я договорилась об отдельной палате.

– Не нужно было, мне и здесь неплохо. Здесь даже веселей.

Ненавижу оставаться одна. Особенно когда мне плохо. От одной мысли, что умру в одиночестве, охватывает ужас. Ну и пусть я в больнице: тут, как выяснилось, никого не дозовешься если вдруг что.

– Я договорилась, – повторяет она. В переводе на человеческий: делай как я говорю. Без вариантов.

Собирать мне в общем-то нечего. Все нужные здесь вещи она мне и привезла. В том числе халат, который я накинула. И немедленно почувствовала себя неуместной в этой общей палате дежурной больницы. Вряд ли мои соседки лежали в ней потому, что вместе веселей. Просто за нее платить не надо. За эти старые неудобные койки, тесноту, духоту и окна без штор.

Их аляповатые дешёвые одежки пестрят ситцем и синтетикой. На тумбочках – газеты с кроссвордами, какие-то банки и самая простая посуда из той, которую не жалко. Мой тёмно-синий махровый халат явно куплен в дорогом магазине. Вместе с нарядным картонным пакетом с фирменным логотипом, заглянув в который обнаруживаю упакованную в коробку с лентой фарфоровую чайную пару.

– Спасибо, – говорю кратко.

Тетушка вовсе не выпендривается, тем более не балует меня. Она просто любит красивые вещи. Ей покоя не будет при мысли о том, что ее воспитанница пьет больничный компот из не пойми где подобранного щербатого бокала.

3. Аверс

– Ваше имя?

– Аманда Риз.

– Откуда вы родом?

– Не знаю.

– Кто ваши родители? Живы ли они?

– Не помню.

Каждое утро в десять минут девятого наш разговор с профессором начинался с одних и тех же вопросов. И каждый раз я давала одни и те же ответы. Сначала старалась, размышляла над ними целыми днями, но все без толка. Однажды со злости назвала выдуманные имена и город, который первым пришел на ум.

На имена мой строгий экзаменатор лишь покачал головой, из чего следовал очевидный вывод, что с основными фактами моей биографии он знаком. А вот услышав географическое название оживился. Пришлось его разочаровать, признавшись, что прочла об этом городе в утренней газете. Статью, где про него говорилось, смогла пересказать едва ли не наизусть. Но никаких ассоциаций это место не вызывало.

С тех пор я смирилась и решила относиться к допросу как к врачебной процедуре. Возможно, мы соблюдали некий протокол, предписывавший эту формальность. Возможно, господин Баркли действительно ждал, что ко мне вернётся память.

– Расскажите о своем самом раннем воспоминании, – внезапно попросил он вместо того чтобы, как обычно, справиться о моем физическом самочувствии. – Любом, какое придет на ум. Не напрягайтесь, позвольте памяти свободно раскрыть образы в вашем сознании.

Я немного растерялась, замолчала, но он велел говорить. Начать с первого, что возникнет в голове, пусть рассказ выйдет бессвязным, важно не это. Расслабиться. Закрыть глаза и откинуться на спинку мягкого кожаного кресла.

– Вы мне доверяете, Аманда? Сможете быть со мной откровенной, как со своим лечащим врачом? – спросил монотонным, убаюкивающим голосом, когда я подчинилась.

– Да, я доверяю вам. Хоть и не знаю даже, кто я такая, но называть вас своим врачом для меня большая честь, профессор. – Я вздохнула, пытаясь сбросить напряжение. Воскресить в воображении картинку. – Я помню, как впервые приехала в этот дом. Должно быть, не собиралась остаться надолго, ведь при мне был единственный небольшой саквояж.

Дорогу размыло. Колесо застряло в колее, и мне пришлось подниматься на холм пешком. Дождь хлестал по косой, порывы ледяного ветра пронизывали до костей, рвали зонт из руки слуги, пытавшегося меня под ним укрыть. Мокрое шерстяное пальто не спасало, поднятый воротник натирал шею и кололся.

– Хорошо. Продолжайте, – кивнул Баркли. Его заострённая седая бородка качнулась, в стеклах очков в тонкой оправе на миг отразился отблеск огня, горевшего в камине. – Что вы видите вокруг?

– Все то же, что и всегда. Дом на холме – на первый взгляд он показался мне очень мрачным, будто населенным призраками. Из-за усталости и царившего вокруг ненастья, наверное... Грязную дорогу. Заросли торна и низкие кусты дикой вишни. Они ещё не облетели, листья кажутся такими яркими на фоне пасмурного неба. Город остался за спиной, я тогда на него не смотрела.

– Отчего же? С дороги открывается неплохой вид. Раз вы очутились здесь впервые, неужели не испытывали любопытства?

– Я замерла, устала и хотела скорее попасть куда-то, где тепло и сухо.

– Что ещё вы чувствовали? О чем думали?

О чем? Стараясь мысленно перенестись в воспоминание, я попыталась вновь испытать все чувства, что испытывала тогда. Оживить их в сознании. Отчасти это удалось: возникли запахи – мокрая шерсть, едва уловимый дым заводских труб, сырость дождя и промозглая осенняя свежесть. Звуки: чавканье жирной грязи под ногами, опять же, дождь и ветер, шелест растревоженной им листвы. Несколько жёлтых листьев, сорванных с веток, прилетели прямо под ноги.

Холод. Отупляющая усталость. Слабое тепло в груди от предвкушения, что скоро это закончится, я сброшу мокрые насквозь грязные туфли и протяну ноги к камину...

– О чашке горячего чая, – призналась в конце концов. – Если и знала в тот момент, кто я, откуда, куда и зачем приехала, то сейчас никак не получается вспомнить...

– Не мучайтесь, это нельзя делать насильно. И не старайтесь предполагать или домысливать, меня не события интересуют, а вы. Ваша память и ваш рассудок.

– Я безумна?

Конечно, я и раньше задавала этот вопрос. Но сейчас он слетел с моих губ, прежде чем успела подумать, нужно ли повторяться.

– Напротив, вы обладаете устойчивой психикой и на редкость рациональны. Но лишились практически всех воспоминаний в результате некоторой травмы, о которой пока вам не расскажу. Мы уже это обсуждали, помните?

– Странно, я подробно помню все, что здесь происходило. До мелочей. С того дня, в который, как мы выяснили, мой рассудок вновь пришел в норму. Но не в силах воскресить в памяти даже путь сюда. Только то, как поднимаюсь по размытой дождем осенней дороге...

– Когда вы сюда... прибыли, было лето, – сказал профессор. – То, что вы сейчас вспомнили, происходило значительно позже.

Ещё одна крупинка знаний о том, кто я есть. Баркли выдавал их скупо, часто не к месту. Крохотные детали, как ни старайся – чего-то сколько-нибудь значимого из них не собрать. Но я жадно ловила каждую из частиц прошлого. Моих частиц.

– И что же я сейчас вспомнила? – спросила как бы между прочим. Не выказывая чрезмерный интерес.

– Пытаетесь меня обхитрить, Аманда? – уличил он меня. Без улыбки, но и без злости. – Сами узнаете со временем, раз начали. Ваша память как бы разделена на части, и наша задача найти момент, по которому проходит условная граница. Не беспокойтесь, всему свой черед. А пока живите как вам нравится и выполняйте свою работу. Вам ведь всего довольно? Есть ли какие-нибудь жалобы? Быть может, вопросы помимо тех, что мы договорились не обсуждать?

– Почему я не помнила даже собственного имени, не знаю местности, в которой нахожусь, но умею, к примеру, писать и читать, помню как держать ложку и уверенно делаю инъекции в вену? Почему знаю, какой породы собака нашего сторожа, но не помню её клички?

– Особенности вашей амнезии. Не утратив базовых знаний и приобретенных навыков, вы лишились воспоминаний о всех событиях, которые с вами происходили. Ваших привычек. Всего, что связано с личностью. Вы многое знаете и умеете, но что касается характера – представляете собой чистый лист. Почти ничем не похожи на человека, которым вы были.

4. Реверс

Тетя Валя появилась, когда умерла мама. Мне было пятнадцать, вполне себе взрослая девица для того, чтобы прожить самостоятельно. Правда, закон моей точки зрения не разделял. Несовершеннолетним полагается опекун, и никак иначе. Их мнения по этому поводу не спрашивают. И конечно первым делом пытаются напрячь ближайших родственников.

Отец тогда был жив-здоров, но он и раньше мной совсем не интересовался. У него давно была другая семья, та самая, ради которой он нас когда-то сбросил как балласт. Откупался алиментами. Благодаря им мы и протянули год, когда мама заболела. Так что я на него тогда не держала зла. Я вообще мало что соображала, так было хреново.

Со стороны матери нарисовался какой-то дядя из Читы, которого я до похорон видела два раза и те в раннем детстве. Его жена с мамой когда-то не поладили и с тех пор так и не помирились. Ясен красен, от идеи принять в семью сиротку она бы в восторг не пришла. Он, скорее всего, тоже не горел желанием, хотя соболезнования выражал вполне себе искренне и обещал помогать чем сможет.

Однако внезапно позвонил отец, заявил, что ни в какую Читу я не поеду и что он все устроит. Жить с его семейством, которое я не знала, но догадывалась, что мне будут в нем, мягко говоря, не рады... Та ещё перспектива. Ехать на другой край страны в город, где не знаю вообще никого – не лучше. Выбирать было не из чего, короче. Но мне и не пришлось.

Стоило проводить читинского дядю, как в нашу с мамой скромную двушку явилась она. Высокая, с этой своей военной выправкой и лицом как у статуи, с идеальной прической и шикарными, безупречно подобранными шмотками. Совершенно неуместная в тесной квартире, небогатой, неубранной... Ладно, жуткий свинарник был, если честно. Я и так не фанат порядка, а тогда тупо пялилась целыми днями в телевизор, не соображая, что показывают, и об уборке вообще не думала.

Валентина Георгиевна, в скором будущем для меня тетя Валя, открыла своим ключом, неизвестно, откуда он у нее взялся. Включила свет в прихожей, обвела оценивающим взглядом коридор, вещи на вешалке, следы подсохшей грязи на полу и меня, выползшую на звук в пижаме. Захотелось вытянуться по стойке смирно и немедленно извиниться, даже ещё не зная, за что.

– Н-да, – хмыкнула она и презрительно поджала губы. – Пригласишь войти?

– Ну, проходите, – махнула я рукой в сторону кухни. Там был бардак, но в комнатах ещё хуже. – А вы кто?

– Я поставлю чайник, а ты пока приведи себя в приличный вид, – велела она. С первой минуты взяв приказной тон. – Не забудь причесаться. И поговорим.

В этом она вся. Неважно, кто ты, где ты и что вокруг творится – все должно быть прилично. Узнав о надвигающемся конце света, она вычистит дом до блеска, сделает маникюр, макияж и укладку, отменит все договоренности и позаботится о том, чтобы помереть в красивой позе.

Ее жизнь подчинялась строгим правилам, до мелочей. Об этом я узнала в тот же день. Через несколько часов после новости, что теперь она будет обо мне заботиться до тех пор, пока не смогу это делать самостоятельно.

Я считала, что уже тогда была на это способна. Она до сих пор оставалась уверенной в обратном. В разгар нередких ссор она называла меня ужасной разболтанной девчонкой и велела собраться и вести себя как положено. Я отвечала: яволь, май фюрер.

– Фюрерин, если в женском роде, – хладнокровно поправляла она. – С твоими пробелами в образовании лучше молчать, если хочешь показаться умнее.

Никогда не хотела никем казаться. Все, чего хотела – сохранить за эти несколько лет свою личность и не свихнуться окончательно. Так что на восемнадцатый день рождения сделала себе подарок и собрала чемоданы. Тетушка мою затею не одобрила, но и не протестовала – незачем.

Личность мою она ценила не слишком-то высоко. В психическом здоровье, судя по всему, до сих пор не была уверена. Она ведь изучила мою медицинскую карту и в курсе, что когда-то в детстве мою нормальность ставили под сомнения. Пусть в итоге сделали вывод, что я просто излишне впечатлительный и возбудимый ребенок с чересчур богатым воображением, и с возрастом все само пройдет. Но сам факт неоднократного посещения психиатра – все равно что клеймо. Все подробности она постепенно из меня вытянула, конечно.

Теперь ещё и это. Я понятия не имею, каким образом умудрилась наглотаться тех таблеток. Я просто ничего не помню. Да, напилась, но потому что ходила повеселиться. У меня никогда и мыслей о самоубийстве не возникало, даже в самые трудные времена.

– Почему я должна верить тебе, а не фактам? – вот и все, что я слышу в ответ на все оправдания. Вечно она так.

– Да каким блин фактам?! Предположениям какого-то врача, который меня в первый раз видел? Наверное, я лучше знаю, что произошло.

Как часто бывает во время наших разговоров, я срываюсь и перехожу на повышенные тона. Обычно в ответ на такое поведение получаю снисходительную ухмылочку, но не сейчас. Тетя Валя за рулём и, как положено, внимательно смотрит на дорогу.

– Но ты утверждала, что ничего не помнишь. Доктор сказал, что алкоголь мог тебя спровоцировать. Это депрессант, – возражает с невозмутимостью, от которой хочется кричать. Схватить ее и трясти, чтобы вызвать хоть какие-то нормальные человеческие эмоции.

– Это всего лишь успокоительное. Может, я хотела, ну, закинуться. Вызвать какой-то особый эффект, – огрызаюсь раздражённо.

Ой, зря. Не хватало ещё, чтобы она решила, будто я стала наркоманкой. Но ее на глупую провокацию не возьмёшь. Отличать мои реальные косяки от попыток вывести ее из себя давно научилась.

– Нездоровое желание, не находишь? Как и стремление напиваться до беспамятства. И потом, у тебя ведь недавно уже была депрессия, этого не будешь отрицать?

– Три года назад.

– Видишь, ты к ней склонна. Сама понимаешь.

– Нет! Ни к чему я не склонна...

– И это удручает, пора бы в твоём возрасте определиться, – перебивает она.

Знакомая песня. Куда я собираюсь поступать учиться. Об этом тоже говорили не раз и тоже все заканчивалось скандалом. Вернее, я скандалила. Она – поджимала губы и смотрела на меня как на кусок идиотки. У девушки из приличной семьи должно быть высшее образование. И точка.

5. Аверс

Дом, в котором я живу, представляет собой старинный особняк, возвышающийся над долиной, где раскинулся город. Окруженный нарочито запущенным по последней моде садом, где деревья причудливо изогнуты борьбой с вечными ветрами, дом недобро взирает глазами вытянутых окон. И кажется, что в каком-то из них вот-вот появится призрак, вечный узник этого места, с тоской наблюдающий за живыми. Серый камень стен, кое-где увитых плющом, широкое мраморное крыльцо и арки над входом, потемневшая крыша, под которой, говорят, летом вьют гнезда ласточки – он по-своему красив, хотя слишком строг и мрачен.

Осень дому к лицу. Невозможно представить его окруженным яркой зеленью лета или трепетными облаками весенних цветов, на фоне пронзительной яркости безоблачного неба. Наверное, причина в том, что я не видела его таким наяву и не обладаю достаточной силы воображением, чтобы воплотить в нем эту картину.

День за днём я вижу одно и то же. Длинный склон холма, поросший вереском. Старые кривые деревья в налете лишайников у его подножья. Колючие заросли торна. Размытая дождями дорога в город.

Сам город я почти не видала, лишь прошлась по главной его улице однажды. Бакалейная лавка, субботний рынок, церковь, почта... Поздняя осень его совсем не красит. Деревья давно сбросили нарядный покров, и его, истлевший, дворники вымели с улиц. Черные мокрые стволы и голые ветви, черные стаи ворон и галок, вернувшихся с полей. Серые стены. Серый дым множества печных труб и главенствующих над ними – заводских, выбрасывающих густые темные клубы высоко в небеса. Ветер порой доносит копоть и запах гари, и горничная ворчит, торопясь снять с веревки непросохшее белье.

И все же всякий раз, глядя на эти трубы из окна, я испытываю невыносимое желание отправиться туда. Просто так, бесцельно бродить по улицам, среди людей, спешащих по своим делам. Наблюдать украдкой за их занятиями, ловить обрывки разговоров. Заглянуть в лавку и обсудить какую-нибудь свежую сплетню. Купить газету и устроиться с чашкой какао за столиком в булочной.

Увы, пока что я проделывала все это лишь в мечтах. Первое время профессор Баркли не разрешал уходить далеко и надолго, опасаясь за мое самочувствие, а вскоре после той, единственной поездки заявил, что я в любой момент могу понадобиться ему здесь. Таким образом доступное мне пространство ограничивалось домом, садом и ведущей к воротам аллеей. А мой круг общения – обитателями особняка.

Хозяин, закоренелый холостяк, ценил уединение. Посвятив себя работе, он не принимал друзей и родню и сам на моей памяти не наносил визитов, за исключением деловых. Единственным частым гостем здесь был доктор Пикфорд, его ученик и помощник. Довольно молодой, но слишком хмурый тип. Со мной он держался подчёркнуто отстраненно. Казалось, даже обычная вежливость даётся ему с трудом.

Помимо необходимой прислуги, что полагалась каждому приличному домовладению, здесь жил медицинский персонал. К нему относилась я, пожилая санитарка, следившая за порядком и выполняющая грязную работу, и фельдшер, грубоватый верзила, больше смахивающий на портового грузчика, зачем-то надевшего халат.

Всем нам было строго приказано хранить профессиональную тайну. Обсуждать работу запрещалось даже между собой, и все безукоризненно соблюдали это правило. О причине я догадывалась: учитывая военное время, вряд ли удалось бы еще где-нибудь заполучить столь безопасное место. Да и работа здесь не могла сравниться со службой в военном госпитале или холерном лазарете, где врачи и медсестры боролись со смертью, пока не падали от усталости.

Наверное, мне должно было быть стыдно за то, что не стремлюсь туда как истинная патриотка. Но меня извинял тот факт, что я не знала даже названия своей страны, пока мне не подсказали.

Со слугами общаться было проще. До сих пор они держались обособленно и несколько холодно, и во взглядах, обращенных на меня, чувствовалась настороженность. Для них я в первую очередь считалась пациенткой профессора Баркли. Пациенткой со странностями, возможно, повредившейся рассудком. Сначала вовсе старались меня избегать, но, видя мое дружелюбие и отзывчивость, понемногу оттаивали.

Но требование молчания очевидно распространялось и на них. В том, что касалось меня, наверняка: женщины, явно любившие почесать языки за вечерним рукоделием, неизменно замолкали при моем появлении. Со мной полагалось вести разговоры на ограниченные темы: о погоде, природе, искусстве и книгах, обыденных семейных делах моих соседей и их родственников – исключая хозяина, конечно. Никаких новостей. Ничего о моем прошлом или о событиях в окружающем мире.

Я решила считать, что профессор боялся нанести вред моей и без того изувеченной психике. Шла война. Новости должны были быть пугающими – пусть я их не слышала, но настроения, порой витавшие в доме, передавались и мне, наполняя сердце неясной тревогой и страхом.

Война... Где-то на далеких фронтах сражались полчища солдат. Убивали. Умирали. Совершали подвиги и предавали. Дымились руины городов и рушились судьбы. Где-то голодали люди, лишенные крова.

Здесь, в глубоком тылу, выросли цены на чай и говядину. Железо-прокатный завод работал для военных нужд в две смены, и трубы его чадили теперь непрерывно, а шум мешал горожанам спокойно спать по ночам. Некоторые семьи проводили молодых мужчин на фронт, кто-то уже успел оплакать мужей и сыновей. Вот, пожалуй, и все перемены, что принесла война в наши края. По крайней мере, все, что я смогла заметить в условиях практически полной изоляции. Потому и не воспринимала ее достаточно остро, словно не часть реальности, а рассказы о чем-то, что происходит не с нами. Где-то далеко.

А здесь были утренний осмотр, неизменная овсянка, кофе и джем на завтрак. Дожди и туманы, гулкое эхо в коридорах особняка, куда пробрались и обосновались до весны промозглая сырость и полумрак. Тени в углах давно пустующих комнат. Загадочные шорохи на чердаке и тоскливое завывание ветра в печных трубах, когда он дул особенно сильно. Тихие вечера в библиотеке у камина или за шитьем в компании экономки и горничной.

6. Реверс

Учреждение, куда меня привезла заботливая тетушка, снаружи ничем не напоминает психиатрическую лечебницу. Оно так и не называется: на аккуратной табличке возле ворот написано "Медицинский центр Феникс". Впрочем, название вполне себе говорящее, если подумать.

За этим высоким глухим забором шизофреники, неудавшиеся самоубийцы и завязавшие наркоши добровольно-принудительно подвергаются перерождению. Восстают, так сказать, из пепла. Прелестно. У владельца, по крайней мере, есть хоть какое-то чувство юмора.

Небольшие двухэтажные корпуса больше похожи на базу отдыха. И место подходящее, вокруг сосновый бор. Речки правда не хватает, но местным пациентам она точно без надобности.

Симпатичные дома нарядных светлых цветов – белый, бледно-розовый, бежевый. Желтого я не заметила – на названии шутки кончились. Ухоженная территория с зелёными даже сейчас газонами, клумбами, на которых ещё не отцвели поздние астры, аккуратно выкрашенными бордюрами вдоль дорожек. Есть даже лавочки у декоративного пруда, хотя я бы предпочла бассейн.

Проследив, чтобы я подписала документы, тетушка спешит ретироваться. Трудно ее за это винить – мало кому приятно находиться в месте, под завязку набитом психами. Повезло, что ни с кем из них не столкнулись, видимо, из-за дождя их разогнали по палатам.

На прощание она ещё раз велит быть умницей и обещает звонить. Не обнимает, не пытается подбодрить – для таких вроде бы обычных для нормальных людей проявлений чувств ей нужен веский повод. Вместо этого она говорит:

– Я забронировала для тебя одноместный номер, – и добавляет, слегка понизив голос: – Вряд ли ты найдешь здесь друзей, которые окажут на тебя хорошее влияние.

– Но я же не смогу безвылазно в нем сидеть, рано или поздно придется выйти. Вот тогда-то они и окажут, – хвастаюсь я за последний шанс заставить ее передумать.

Бесполезно. Прощается с администраторшей и отчаливает. Бросает меня с чемоданами в фойе пусть элитного, но всё-таки дурдома. Среди леса, в получасе езды от ближайшего населенного пункта. За глухим забором. В одиночке.

– Прошу прощения, Марта, но я должна проверить, что у вас в чемоданах. В целях безопасности, – с вежливой улыбочкой сообщает администратор. – В нашей клинике гораздо меньше ограничений, чем в обычных больницах, но всё-таки они есть.

Она стройная, явно не очень молодая, но ухоженная. Ровные белые зубы, темные волосы убраны в аккуратную прическу. Бордовая юбка-карандаш, каблуки, строгая блузка подобрана в тон. Почему-то она кажется похожей на стюардессу с этой своей вышколенной улыбкой. Или потому что взяла мой чемодан.

– В моем багаже точно нет ничего запрещенного. Валентина Георгиевна его уже проверяла, и поверьте – эта ничего не пропустит.

Проследив за моим взглядом в сторону входной двери, за которой исчезла тетя Валя, администраторша в костюме стюардессы снова извиняется. Говорит, что ни в коем случае не думает, будто я собираюсь протащить что-то недозволенное. Просто такой порядок, и она обязана все проверить.

Пожимаю плечами. Надо так надо. Даже захоти я возмутиться – вряд ли помогло бы. У выхода стоит внушительного вида охранник. На нас он не смотрит, но своим присутствием значительно повышает ее авторитет.

Пока она роется в моих трусишках, от нечего делать изучаю распорядок дня, выданный мне среди прочих бумаг. Жизнь пациента, оказывается, насыщенна событиями, а день расписан буквально по минутам. К примеру, для приема лекарств в расписании выделено ровно по пятнадцать минут. Трижды в день, перед завтраком, после обеда и после ужина.

Здесь даже нашлось время для «просмотра телепередач» – видимо, психов сгоняют в одну комнату и включают им кино. Учитывая, что гаджеты, кроме электронных книг, запрещены, это тут единственное развлечение. Каждый вечер, с семи до девяти.

– А если фильм идет больше двух часов?

– Что, простите? – администраторша поднимает на меня удивленный взгляд. Я тычу пальцев в строчку режима дня. – Вы про это. Не волнуйтесь, у нас собрана неплохая коллекция, будет интересно. А распорядок составлен так, чтобы пациентам было максимально комфортно.

– Да как такое может быть комфортно? Десять минут на подъем, тридцать – на утренний туалет... Странно, что не указано, сколько из них чистить зубы, а сколько мыть голову... Кстати, я сова. Семь утра для меня это слишком рано.

Смотрю на часы за ее спиной и прикидываю, чем сейчас заняты мои собратья по несчастью. Тихий час. Теперь понятно, почему мы никого не встретили.

– Четкий распорядок дня очень важен. Помогает чувствовать себя уверенно, снижает тревожность. К тому же питание и сон в одно и то же время очень полезны для организма, вот увидите, – она застегивает второй чемодан. – Но если вас что-то не устраивает, вы всегда можете об этом поговорить с лечащим врачом. Уверена, вам помогут.

– Правда?

– Конечно! Вы ведь для того сюда и приехали, чтобы вам помогли, – она одаривает меня очередной улыбкой и кивает охраннику. – Володя, помогите девушке отнести вещи, будьте добры. Ваш номер в корпусе А, второй этаж, налево до конца коридора. Добро пожаловать, Марта.

«Добро пожаловать на борт рейса в город Нормальность», – невольно проигрываю в голове и криво усмехаюсь.

Ее доброжелательность, так же как и нарядная обстановка вокруг – видимость. Реальность вот она, в распорядке дня. Таблетки-процедуры-прием у врача-таблетки-сеанс групповой терапии-процедуры-таблетки. И вишенкой на торте последняя строчка, предупреждающая, что дверь в отделение закрывается в восемь. Пока психи смотрят телек и не ропщут.

– Угу, – бормочу хмуро.

Необязательно изображать любезность. Ей за это платят. Мне – нет. Наоборот, это мы заплатили немалые деньги за то, что меня будут поднимать в семь утра и выдавать мой же телефон строго по графику. Звонки под наблюдением персонала, как и переписка. Первым делом нашла этот пункт в правилах.

Я отрезана от мира. Все равно что в тюрьме. Вот же хрень.

7. Аверс

Вечером мы с Пикфордом идём в лабораторию – впервые после того как профессор Баркли показал мне путь, я проделываю его с провожатым. Мы молчим, он как всегда хмур и мрачен. Избегает смотреть на меня прямо, всей его обходительности хватает лишь на то, чтобы придержать дверь, пропуская меня вперёд.

– Вы наверняка знаете, что там будет, – решилась я нарушить тишину. – Не скажете хотя бы в двух словах? Просто чтобы я была готова, и нервы не помешали работе.

– Вы хирургическая сестра из военного госпиталя, леди. Должны были научиться справляться с нервами.

Голос Пикфорда прозвучал приглушённо, и эху не удалось его подхватить. На меня по-прежнему не смотрел, уставился вперёд и шагал себе вслед за покачивающимся пятном желтого света фонаря.

– Почему вы назвали меня леди? – переспросила, чтобы в ответ наконец получить его взгляд. Колючий, подозрительный, словно он ожидал от меня какой-то подвох.

– Потому что вы леди, полагаю?

– Мы раньше были знакомы? Что вы обо мне знаете?

Он избегал оставаться со мной наедине, собственно, впервые это произошло на сколько-нибудь долгое время. И я впервые получила возможность его расспросить. К сожалению, он вовсе не рвался давать мне ответы.

– Что вы квалифицированная медсестра и в то же время проходите здесь некое лечение. Врачебная этика не позволяет мне интересоваться чужими пациентами, так что прошу меня извинить. Обращайтесь со всеми вопросами к профессору.

– Я говорю с вами не как пациент с врачом. Но мы ведь можем общаться не только по долгу службы...

– Нет. Не можем, – резко перебил он. – Возьмите себя в руки. Нам сегодня понадобится опытная и надёжная медсестра. Вас именно так и рекомендовали, не хотелось бы разочаровываться.

Если раньше он был просто хмур и нелюдим, сейчас проявил ещё и грубость. Я не желала ссор и про себя решила – раз он так себя ведёт, то и я не стану пытаться быть любезной и стараться выказать дружеское расположение. Тем более Пикфорд был не из тех, с кем искренне хотелось бы подружиться.

Профессор Баркли ждал нас внутри. Казалось, свет стал ещё ярче. В воздухе пахло озоном, будто в грозу. Лежавшего на своем обычном месте пациента обступили сверкающие приборы, буквально возникшие из земли, сдвинув плитки пола. В его вену вливалась темно-красная жидкость. Щиколотки и запястья были зафиксированы широкими ремнями. К голове крепились электроды.

Не глядя друг на друга, мы оделись и вошли внутрь. Баркли предупредил, что сейчас будет удалять трубки. Это оказалось быстро, чисто и не так отвратительно, как я себе воображала. Доктор ассистировал, я подавала инструменты. Последней извлекли ту, что была в горле. Были некоторые сомнения, но пациент совершенно спокойно начал дышать самостоятельно, даже ритм не изменился.

Врачи торжественно выстроились с обеих сторон от бессознательного тела. Профессор вынул иглу из его вены, вслух назвал время, чтобы ассистент записал, проверил электроды и вложил кусок губчатой резины в его зубы.

– Ну что, давайте будить? Аманда, приготовьте два кубика адреналина и все для реанимации. Пикфорд, ведите запись. Я нажму рубильник с вашего позволения.

Доктор ответил учтивым поклоном. Я промолчала. Не отрывала взгляда от того, за кем ходила все эти дни, к кому успела сильнее чем к кому бы то ни было привязаться, как бы странно это ни звучало. Чтобы подготовить все, что велели, не нужно было смотреть, я помнила, где лежит каждая мелочь. Как и полагалось человеку моей профессии, в критических ситуациях я умела действовать с холодной головой.

Но сейчас почему-то тревожно сжалось сердце. Меня вдруг охватила невыносимая жалость к этому молодому мужчине, напоминавшему живой манекен.

Не умирай. Ты ведь не умрёшь? Пожалуйста...

Баркли дёрнул рычаг.

Обнаженное тело забилось в судорогах, напрягло все мышцы до единой, выгнулось дугой. Я шагнула ближе, но профессор жестом преградил путь. Ах, да. Электроды. Разряд.

– Выключайте, – скомандовал он Пикфорду. – Аманда, ампулу номер пять. Бегом.

Я не знала, что входит в состав некоторых препаратов, это держалось в тайне. Ампулы помечались номерами, по ним и обозначались в протоколе лечения. Пятая – маленькая, с желтоватой жидкостью. Набрав ее в нужный шприц, ввела в каменное от напряжения плечо, прижала ватой место укола...

И встретилась со взглядом широко распахнутых глаз.

Один карий, теплый, бархатный. Второй голубой, как лёд на реке в морозный солнечный день. Кроме дикой, животной паники они ничего не выражали.

Он безумен?

– Пульс? – спросил Баркли.

– Сто двадцать, – так же коротко отозвался Пикфорд.

– Ждём. Аманда, приготовьте успокоительное.

Пациент дышал быстро и прерывисто, вращал глазами, озираясь, и вдруг дернулся, безуспешно пытаясь вырваться. Баркли склонился, занимая его поле зрения.

– Все в порядке. Успокойтесь, мы привязали вас, чтобы случайно себе не повредили. Я ваш врач. Вы меня слышите? Кивните, если слышите.

– Где я? – просипел он с видимым напряжением.

– В своем доме. Вы хорошо меня видите?

– Да.

– Как себя чувствуете?

– Пить.

Профессор кивнул мне, и я осторожно, по капле дала пациенту заранее приготовленную воду. Тот снова на меня посмотрел, настороженно, но более осмысленно.

– Вы свободны, Аманда. Ужинайте сегодня без меня.

– Да, профессор.

С трудом скрывая досаду – выставили вон в самый важный момент! – я поставила воду на столик и направилась к выходу. И услышала, как вслед прошелестел его голос.

– Аманда...

Обернулась, но доктор заслонял его от меня. Проявление любопытства было бы совершенно неуместным. К тому же Баркли бросил на меня быстрый взгляд, без единого слова распорядившись: покиньте нас немедленно. Я подчинилась.

Вернулась наверх, где все вели себя как обычно, будто ничего сверхъестественного не происходило сейчас буквально у них под ногами. Поужинала в компании экономки и фельдшера – с прислугой садиться за стол мне не полагалось. Остаток вечера коротала в библиотеке, невольно ожидая – вдруг вызовут снова.

8. Реверс

Надпись на табличке возле двери: "Александров Роман Ильич. Психотерапевт, психиатр". Мой лечащий врач на ближайшие... Кстати, заодно и выясню, какой мне дали срок. Взглядом спрашиваю у медсестры – сюда? Она приветливо улыбается (одна из эксклюзивных услуг платных клиник) и кивает.

– Проходите, Марта. Вас ждут.

– Угу, – киваю в ответ.

Без улыбки, в мои-то должностные обязанности она не входит. А искренне радоваться здесь совершенно нечему. Иначе действительно за ненормальную примут.

– Можно? – спрашиваю, заглядывая в приоткрытую дверь.

Первое, что замечаю – кабинет не очень большой, но светлый и уютный. В углу у окна – пышный фикус в мой рост. За столом восседает врач в белом халате нараспашку.

– Конечно. Проходите, – приглашает он, поймав мой взгляд.

Симпатичный. Молодое лицо и седые височки – сколько ему лет, интересно? Кажется, высокий – пока сидит, точно не видно, насколько. Черты лица тонкие, глаза красивые и такие... проникновенные, что ли. Как на иконе. Короткая аккуратно подстриженная бородка усиливает сходство. Явно регулярно посещает барбершоп. Когда подхожу ближе, замечаю, что руки у него тоже ухоженные. Красивые, крупные руки.

А глаза разные. Один каре-зеленый, второй серый. В сером зрачок будто расплылся, принял форму, напоминающую замочную скважину.

– Смелее, Марта. Садитесь, где вам будет удобно.

В просторном кабинете имеются: кресло напротив его стола, ещё одно такое же возле шкафа и та самая кушетка, на которую, если судить по киноштампам, клиенты психотерапевтов ложатся и плачут. Выбираю кресло напротив и сажусь, подобрав под себя ногу.

– Ваши глаза... – вырывается у меня. Замолкаю и морщусь. Он наверняка по десять раз на дню это слышит.

– Гетерохромия, – отвечает невозмутимо. У него приятный, ненавязчиво ласковый голос. И лицо приятное. Открытое, располагающее довериться. – Ну, на что жалуемся?

Что это вдруг сразу жалуемся! Хвастаемся. Столько выпить и не умереть не каждому дано.

– Это случайно не признак химеризма? – включаю я идиотку. Почему-то не хочется выставлять себя послушной овцой. А врач против моей воли внушает симпатию. Это бесит. – Возможно, у вас был близнец, которого вы поглотили в материнской утробе.

Смеется. У него мелкие, но белые и ровные зубы. А смех тихий и кажется неискренним. Наверное из-за взгляда, которым он меня сканирует.

– Интересуетесь медициной?

– Угу. Колледж закончила. Могу на добровольных началах подработать у вас медсестрой.

– Прекрасно! Когда выпишетесь, присылайте резюме, – предлагает он, непонятно, в шутку или всерьез. – А пока давайте обсудим вашу проблему.

– Доктор, меня никто не любит, – заявляю я и жду его реакции.

Роман Ильич молча ждет, что еще скажу. А я рассматриваю его стол. Идеальный порядок, как и во всем кабинете. Кажется, тут у нас фанатичный чистоплюй. Выуживаю конфету из вазочки – стандартные леденцы с разными вкусами. Скомканный фантик бросаю рядом с вазой.

Откидываюсь на спинку кресла, забросив ногу на подлокотник. Демонстрируя ему затянутую в джинсу промежность – жест, выражающий сексуальную агрессию. Я здесь не подопытный кролик. Я клиент и требую обслуживание по высшему уровню, вот.

Леденец оказался малиновым.

– Пытаетесь избежать разговора? – деловито интересуется доктор. Я запихиваю конфету за щеку и пожимаю плечами.

– Да нет наверное. Просто не знаю, о чем говорить. Вы и так должны быть в курсе. Сейчас проверите, адекватная я или не очень, если надо, подкрутите мне гайки и отпустите домой... Кстати, мне так и не сказали, сколько времени будет продолжаться лечение.

– Смотря как вести себя будете, – улыбается он одними глазами, явно подхватывая заданный мной тон. – Раз вас сюда отправили родственники, наверное, вели вы себя не очень хорошо.

– Я не собиралась самоубиваться, если вы об этом. И никакой депрессии у меня и близко нет. Пока здесь не оказалась, меня все в жизни устраивало.

– Прямо-таки все?

– Ну.

– Тогда что послужило причиной вашей выходки?

– Ну...

Я уже не раз отвечала на этот вопрос. Что ничего толком не помню, что вечером развлекалась в компании подружки, вернулась домой на рогах, дома была одна (не хватало еще втягивать в этот бред Юльку), а таблетки наверняка приняла случайно, перепутав с аспирином.

А потом меня обнаружил мой парень. Мы не собирались в тот вечер встречаться, но он зачем-то приехал среди ночи. Открыл своим ключом, не смог меня добудиться, почуял неладное и вызвал скорую... Пустые пузырьки из-под лекарств позже тетя Валя в аптечке нашла.

Дэнчик приезжал меня навестить в той, предыдущей больнице, и мы поругались. Говорил, что я отбитая. И что меня нельзя ни на день без присмотра оставить. А потом явилась тетя Валя, зачем-то на него наорала и заявила, что он на меня плохо влияет. Что мы должны заниматься учебой, а не всякими глупостями. В итоге мы все рассорились напрочь. Он до сих пор не пишет.

Обо всем этом я послушно рассказываю, кроме подробностей ссоры с Денисом, конечно. А Роман слушает, не перебивая. Дослушав, повторяет вопрос: зачем напивалась, почему храню дома лекарства, которые давно не должна была принимать.

– На всякий случай, не выбрасывать же. А это... Зачем, по-вашему, люди напиваются? Чтобы весело было!

– Вы хоть понимаете, что это незрелые рассуждения?

– Так я и есть подросток.

– Вам девятнадцать, Марта. Вы взрослая девушка. А подросткам тем более не положено употреблять алкоголь, – возражает доктор.

Он по-прежнему доброжелателен, сдержан и спокоен как удав. Наверняка и не таких видал. Немедленно возникает навязчивое желание отличиться, но я давлю его в зародыше. Не время творить дичь. И не место.

– «-надцать» же. Подросток и есть. Тинейджер. Когда еще что-то такое вытворять, не в старости ведь. Насколько я знаю, за пьяные выходки в дурку не закрывают, иначе полстраны бы в ней сидело.

Я гоняю во рту леденец, и он клацает о зубы. Обожаю их, в детстве не давали, чтобы кариеса не было. Сейчас иногда грызу в охоточку, зубы пока в порядке. То было очередное враньё, а на самом деле и зубы не испортятся, и она не слипнется.

9. Аверс

– Аманда.

Он подкараулил меня в темном коридоре, отчего я вздрогнула и едва не вскрикнула. Сутулый, как всегда донельзя серьезный, с этим своим пристальным взглядом из-под кустистых бровей, от которого хотелось укрыться. Сам факт того, что Пикфорд ко мне обратился, вызвал тревогу. Он жестом велел идти с ним и открыл дверь в одну из пустующих гостевых комнат. Шагнул ближе и схватил за руку, когда я потянулась, чтобы зажечь свет.

– Что вам угодно? – спросила нарочито бодрым голосом.

– Тише. Слушайте внимательно и сохраните наш разговор в тайне. Мы оба очень рискуем сейчас. Вы меня поняли?

Я кивнула. Он отпустил мою руку и сразу же вложил в ладонь какой-то предмет, наощупь похожий на маленькую деревянную коробочку. Разглядеть его не позволил.

– Спрячьте. Так надежно, как если бы от этого зависела ваша жизнь. Если я исчезну, передайте это Алистеру и скажите следующее: библиотека, жизнеописания Аурелиуса Блаженного, второй том. Сами не вздумайте в это лезть, иначе все погубите, в том числе и себя.

– Прошу прощения, но я не знаю никого по имени Алистер... – пролепетала я, послушно убирая коробочку в карман платья.

– Поймете, когда придет время, сейчас просто запомните. Повторите.

– Библиотека. Второй том жизнеописаний Аурелиуса Блаженного. Алистер... Но почему я должна вам помогать, да еще в тайне от своего нанимателя?

– Догадливая девочка, – скривился он в ухмылке, исказившей и без того неприятное, какое-то звериное даже лицо. – Вы не субъект, а объект, вот и все, что я могу вам сказать. Если кто и способен вам помочь, так это Алистер. А вы поможете ему. Вам это ничего не будет стоить, просто сделайте то, что я велю. Вы ведь сделаете?

Я ничего не собиралась делать не разобравшись. Но отказаться было страшно. Что за человек этот Пикфорд и что у него на уме? В случае чего мне совершенно не к кому обратиться за помощью.

– Да, доктор. Я сделаю. А теперь позвольте мне идти.

– Поклянитесь, – велел он. Повисло молчание. – Ладно. Признаю, что требую от вас слишком многого. Поклянитесь хотя бы держать все в секрете, пока не поймете, что к чему.

– Клянусь, – поспешно ответила я, не видя в том ничего предосудительного. По крайней мере, мне предоставлялась некая свобода воли.

– Спасибо и на том. Ступайте. Нас не должны видеть вместе. И не забывайте – вам доверена очень важная истина. Не позволяйте скрыть ее навеки.

Выскользнув из комнаты, я поспешила прочь. К счастью, никого по пути не встретив, иначе по моему взбудораженному виду наверняка что-то заподозрили бы. Зашла к себе, заперлась на засов, и только тогда, в свете настольной лампы, решилась взглянуть на один из секретов, спрятанных в особняке.

Вернее, ключ от секрета. В простенькой коробочке, целиком уместившейся в мой сжатый кулак, хранился именно этот предмет. Маленький латунный ключик с декоративной головкой из завитушек. Такой красивый и блестящий, что его можно было бы носить как кулон. Больше внутри ничего не обнаружилось, приложением к ключу должны были стать мои слова.

Алистер... Кто же такой этот загадочный Алистер, и почему доктор Пикфорд столь уверен, что я непременно с ним встречусь? Не покидало ощущение, что нелюдимый тип доверился мне от безысходности, предчувствуя некую опасность. Но что же за тайна, которую ему больше некому доверить...

Полночи промаявшись от тревожных мыслей, я решила ничего не предпринимать до тех пор, пока что-нибудь не прояснится. Спрятала ключ за внутренней лентой летней шляпки – вряд ли кто-то додумается туда заглянуть, даже если станет рыться в моих вещах. Коробочку завернула в атласный лоскуток, с намерением завтра ее обшить.

Наверное, стороннему наблюдателю такие ухищрения показались бы чрезмерными и даже смешными, но в тот момент я действительно боялась. Темная безлунная ночь, завывания ветра в трубе и одиночество способствовали этому. К счастью, приняв решение, я немного успокоилась и наконец забылась спасительным сном.

Утром страхи развеялись, и я сама над собой готова была посмеяться. Но решению не изменила – будь что будет, тайну я сохраню. А вскоре мне просто некогда стало о ней думать, внимания потребовали гораздо более срочные дела.

Профессор Баркли наконец-то вспомнил о моем существовании и пригласил к себе в кабинет до завтрака, как делал до пробуждения своего пациента. Но вместо обычной в таких случаях беседы кратко справился о моем самочувствии и предупредил, что отныне мне поручаются обязанности сиделки, а позже и компаньонки.

– Как вы понимаете, вам достался весьма необычный пациент. В некотором смысле у вас похожее состояние: он тоже лишен воспоминаний о прошлом. Однако в его случае все намного серьезней. Он почти как чистый лист, и знания его об окружающем мире не больше, чем знания пятилетнего ребенка, воспитывавшегося в строгой изоляции от общества. При этом его умственные способности феноменальны, а быстрота, с которой его мозг усваивает информацию, не имеет аналогов.

– Значит ли это, что его рассудок здоров? – задала я наиболее волновавший в практическом смысле вопрос. Неизвестно, доводилось ли мне иметь дело с сумасшедшими, но в том, что не сумею усмирить буйного, я не сомневалась.

– Есть некоторые последствия нервного потрясения, но весьма незначительные. В прошлом вам приходилось справляться с гораздо худшими. Наш парень спокоен, чуток, добродушен, весьма неотесан, но пусть вас это не смутит. От вас он должен чувствовать заботу и участие, для дальнейшего восстановления ему это важно. Надеюсь, вы готовы приступить?

– Разумеется. Уверена, с обязанностями сиделки я справлюсь, – кивнула, ощутив искреннее сочувствие. Как он, наверное, одинок и растерян в этом своем подземном аквариуме! – Долго ли ему еще оставаться внизу?

– До тех пор, пока не окрепнет настолько, что сумеет преодолеть путь на поверхность самостоятельно. А пока вы будете его навещать. Для начала разделите с ним завтрак, все уже собрали. Заодно и познакомитесь.

10. Реверс

После беседы с Романом Александровичем меня потащили на обследование. Взвешивали, измеряли, брали кровь. Велели заполнить опросник на несколько страниц – о возможных заболеваниях и физических симптомах. Я даже немного поднапряглась – что это они тут со мной собираются делать? Никогда бы не подумала, что психов обследуют не хуже космонавтов.

В итоге с соседями знакомлюсь только за ужином, когда у меня заканчивается беготня по врачам, а у них терапия. Столовая здесь общая, отдельный павильон в глубине территории. Чтобы попасть непосредственно в помещение, где едят, прохожу через просторный зал с составленными друг на друга стульями и огромным, нет – гигантским экраном на стене. Не как в настоящем кинотеатре, но все же.

Вот значит где им кино включают с семи до девяти. Неплохо. Замечаю столики с шахматными досками, книги и яркие коробки в шкафу. Они ещё и в настолки играют! Воображаю себе...

– Привет, – раздается незнакомый мужской голос прямо за спиной.

Не знаю как мне удалось не заорать и не всечь ему с перепуга. Отшатнувшись, вижу невысокого коренастого парнишку на вид не старше меня. Стоит, сунув руки в карманы, и смотрит. Без улыбки, но и не строго. С любопытством.

– А ты всегда вот так со спины подкрадываешься? – огрызаюсь, и не думая корчить приветливое лицо.

Он мне с первого взгляда не нравится. Ни внешне – лицо эдакого деревенского простачка, дурацкая стрижка и нос картошкой. Ни вообще, что гораздо, гораздо хуже, к внешности хоть привыкнуть можно. А первое впечатление никогда не подводит, кто бы что по этому поводу не трындел.

– Новенькая? – спрашивает, будто не слышит моих претензий.

Продолжая на меня пялиться, изучающе так. В ответ тоже пару секунд его разглядываю. Пытаясь понять, насколько он ненормальный. Вроде ничего такого. Взгляд вменяемый, рожи не корчит.

– Я Игорь, – объявляет, так и не дождавшись ответа.

– Марта.

Мимо нас проходят две женщины. Косятся, одна что-то шепчет другой на ухо, держа ее под руку. Та оглядывается, прежде чем исчезнуть за дверью.

– Дай угадаю: в марте родилась? – решает он проявить остроумие.

Самое противное, что он прав. В марте. Что и натолкнуло папулю на эту дурацкую идею с именем. Денис вечно шутит: скажи спасибо, что не в каком-нибудь "-бре". А то была бы Ноябриной...

– Ничего себе, ты догадливый.

– Жаль что не в апреле. Была бы Эйприл, как в черепашках ниндзя.

До таких пучин деградации Дэнчик всё-таки не опускался.

– И остроумный! – отвечаю ехидно. Его не задевает. Как стоял так и стоит, любуется. Чурбан с глазами. – Но я есть хочу. Извини.

Решительно отворачиваюсь и иду к двери. Он плетется следом. Все так же бесшумно, но я чувствую, что он за спиной. Учитывая ситуацию, ощущение так себе.

Он же не опасен, правда же? Все они, кто сидят за столами и с интересом на меня глядят. Буйных ведь здесь свободно разгуливать не выпускают?

– Зря ты так. Тут из молодых я, ты, Аня с Маринкой и Андрей, но он пока не освоился. Ну и Олеся ещё... была, – он внезапно замолкает.

Не выдерживаю, смотрю через плечо. Ловлю растерянный и какой-то виноватый взгляд. Словно о чем-то, о чем не положено говорить, упомянул.

Краем глаза замечаю движение. Марина, сменившая поросячью пижаму на свободный костюм другого оттенка розового изо всех сил машет мне рукой. За ее столом ещё одна девчонка, видимо, та самая Аня, и тетка средних лет, яркая как попугай.

Пожимаю плечами и тащусь в их сторону. Столы здесь на четыре места, одно как раз свободно. Все уже накрыто. Меня ждёт салат из капусты с морковкой и компот.

– Сегодня клюквенный морс, – предупреждает Марина, глядя, как я с сомнением ковыряю салат вилкой. – Он у них вкусный, попробуй. Да тут вообще норм кормят... Девочки, это Марта, наша новая соседка.

– Очень приятно наконец познакомиться, Марточка, – с улыбкой щебечет тетка. – Меня зовут Лена. Мы с тобой соседи, и на группу будем ходить вместе, я узнавала. Повезло мне, вокруг молодежь. С молодежью сама молодеешь.

Она смеётся, но движется при этом только рот. Остальное, похоже, обколото ботоксом. Выглядит как-то... Нет, я в ее возрасте предпочту морщины. И если начну вот так по-клоунски под девочку косить – лучше пристрелите меня, пожалуйста.

Одета Лена в облегающие штаны из материала под кожу и блузку без рукавов цвета фуксии. В ушах длинные серьги с топазами. Тщательно зачесанные вверх волосы розовые на концах. Вся она кричаще яркая и блестящая.

– Взаимно, – вру я. Перевожу взгляд на третью соседку, и та немедленно отводит глаза. – А ты, наверное, Аня?

Судя по волосам, выкрашенным в невнятный линяло рыжий, именно ее я видела спящей в комнате Марины в тихий час. Худая, довольно высокая, вся какая-то нескладная. Лицо вроде симпатичное, глаза темные, широкие скулы. Но в нем словно чего-то не хватает, красивым не назовешь. Может, слишком жёсткая линия тонких губ? Когда не улыбается, кажется, что она злая.

Но сейчас она улыбается. Кивает. Рассматривает меня и говорит:

– Ты и вправду симпатичная. И джинсы твои хорошо сидят. Где заказала?

Будто через силу. Наверняка когда Марина обо мне им рассказывала, упомянула, что я красивая.

Называю марку своих штанов, не от кутюр, конечно, но известный приличный бренд. Я всегда их джинсы беру, когда деньги есть. Сидят действительно хорошо.

– М, понятно, – в голосе проскальзывает зависть. – И почём?

Озвучиваю цену.

– Сколько?! – она косится на мои ноги с неприязнью. – Не, я столько за обычные джинсы не готова отдавать.

Ну и не отдавай, мне-то что. Завидуешь – завидуй молча. Терпеть не могу вот таких завистливых. Понятно, что я для нее мажорка, да ещё и объективно красивей. Наверняка уже сочинила себе в утешение, что зато я стерва и дура набитая.

Молча пожимаю плечами и отхлебываю морс. И правда неплохо, не пересластили. Принимаюсь за салат. Мне такой не особо нравится, но зато можно избежать дальнейшего разговора.

11. Аверс

Прошла неделя с тех пор как Алистер очнулся. Его восстановление происходило невероятно быстро. И если физическое ещё можно было объяснить его исключительным здоровьем, молодостью и нашей непрестанной заботой о нем, то ментальное казалось чем-то фантастичным. Я снова то и дело задумывалась: человек ли он.

Его стеклянная комната утратила свой порядок и стерильную чистоту. Теперь в ней было не протолкнуться. Две стены, которые можно было загромоздить без ущерба за спрятанного возле них хитрого оборудования, полностью скрылись за стеллажами. На других висела карта и учебный плакат с человеком без кожи, с отрешенным лицом демонстрировавшим свои внутренности. В углу стоял скелет, явно настоящий. Взамен металлического столика на колесах появился узкий письменный стол.

Все было завалено книгами, журналами, исписанными от руки тетрадями, листками с заметками, которые он делал сам. Нашлось место даже для газет, скромной стопкой сложенных на полке. По этой стопке (штук пять, если не меньше) посторонний наблюдатель мог бы судить, какое место среди интересов Алистера занимают сплетни, политика и общественная жизнь.

Когда я принесла обед, он лежал на собранной постели и читал. Он всегда читал, когда бы я ни приходила, иногда ещё что-то записывал. Даже когда знал, что с минуты на минуту появлюсь, соблюдая расписание. Будто не желал тратить даром ни одну из своих минут.

– Если бы студенты наших институтов обладали хотя бы десятой долей вашего рвения в учебе, сколько величайших открытий они бы совершили! – улыбнулась я, входя в "аквариум" и ловя его взгляд.

Словно два разных человека смотрят. Карий глаз ласковый, кажется, в глубине его прятался солнечный свет, которого Алистер ещё ни разу не видел. Голубой глядит как в прицел. Холодный. Ясный.

– И все эти открытия были бы в области военного дела, так? – он слегка нахмурился, будто тень по лицу пробежала.

– Почему вы так думаете?

Стол был разобран к моему приходу, стопка бумаг, письменный прибор и чернильница сдвинуты в угол. Я бы предпочла, если бы он вообще все убрал, чтобы накрыть стол похрустывающей от крахмала свежей скатертью и превратить из рабочего в обеденный. Но не считала правильным нарушать заведённый не мною порядок. Расстелила салфетки и принялась расставлять то, что было в корзине.

– Подозреваю, во внешнем мире все вокруг нее крутится. Все для фронта, а о другом нельзя и говорить до победы, – он кивнул туда, где на полке лежали газеты. – В рекламных объявлениях благотворительные сборы. В разделе культуры – рассказы об опасных гастролях артистов на линиях фронта. Я уже не говорю о новостях... – он осекся и посмотрел виновато. – Простите. Не хотел задеть ваши чувства. Я до сих пор не ощущаю свою причастность... К чему бы то ни было, что происходит в обществе.

– Так же как и я ее не ощущаю. И вряд ли смогу стать вам достойным собеседником. Все, на что гожусь – светская болтовня ни о чем. Вы ешьте, Алистер, мы ведь никуда не торопимся. Успеем наговориться. А вам надо хорошо питаться, набирать вес.

Аппетит у него был уже не таким зверским, как в первые три дня. И выглядел он вполне здоровым, но все равно слишком худым. Допустим, мышечная масса так быстро не нарастает, да и сколь-нибудь значимой нагрузки тело не получало, но он не прибавил ни капли жира, несмотря на обилие сытной пищи. Должно быть, по природе не был склонен к полноте.

– Если я стану толстым, неповоротливым и одышливым, вы точно не согласитесь отправиться со мной на прогулку, – сверкнув глазами, улыбнулся он. А я невольно залюбовался тем, как шкодливый огонек во взгляде преображает его, как ему идёт улыбка.

С тех пор как это открытое, чистое лицо с правильными чертами обрело эмоции, я готова была смотреть на него не отрываясь. Алистер выражал их свободно, но с той сдержанностью, какая отличает человека уверенного в себе, наделенного достоинством и внутренней силой.

И с каким же уважением и вниманием относился он к чувствам других! В силу абсолютного отсутствия жизненного опыта, он не рвался рассуждать о них или давать советы. Но деликатно, всякий раз ссылаясь на ту самую неопытность, старался узнать, почему я переменилась, и не его ли поведение тому причиной.

– Не волнуйтесь, моего согласия и не требуется. Пока вы нуждаетесь в сиделке, я буду сопровождать вас везде, где необходимо, заботиться о вас и терпеть все ваши капризы, – изобразила я строгий тон. – Не стесняйтесь, это входит в мои обязанности.

– Значит, вы мой платный друг? – рассмеялся он. – Надеюсь, я или мои благотворители располагают достаточными средствами, и я ещё долго смогу вас себе позволить.

Так, перебрасываясь шутливыми фразами, мы закончили обед. Ели мы тогда не просто досыта, но и с изысками, благо, перебоев с провизией не было, а дороговизна хозяев особняка не пугало. Доставляли и кофе вдоволь, и хороший чай, и деликатесы. Не было нужды в свежей рыбе. А сегодня нам привезли устриц. Алистер пробовал их в первый раз, и я учила его есть их с подобающим джентльмену изяществом. У него быстро получилось. Возможно, раньше умел.

– Вам знаком этот вкус? – спросила, не без удовольствия наблюдая, как он наслаждается изысканным дополнением к трапезе.

– Нет. Как и большинство остальных. Но некоторые знакомы. Маринованные яйца. Овсянка. Кофе и шоколад. Запах говяжьего бульона, когда он варится.

– Надо же. А я вкусы и запахи хорошо помню. Могу с точностью сказать, пробовала то или иное или нет. Но зато у меня нет ваших способностей и тяги к знаниям. Подозреваю, в прошлом я была той ещё лентяйкой.

– Лентяйка не пошла бы работать в военный госпиталь, – с бескомпромиссной уверенностью возразил Алистер. – Вот скажите, чем вы занимаетесь в свободное от меня время?

– Сама выполняю обязанности пациента профессора Баркли. Веду дневники, подробно, как он велел. Вы ведь тоже ведёте?

– Конечно. Я уже сейчас, имея весьма отдаленное представление о его работе, понимаю, как это важно. Что ещё?