Химическая реакция

Алиса выползла из дыры в недописанной картине. Алиса рухнула на костлявые колени. В висках пульсировала едва выносимая, перед глазами – искры. Алиса легла на потемневший от времени советский паркет у подножья мольберта, скрючилась эмбрионом. Хотелось себя обнять, пожалеть. Не получалось. Внутри нее, – где жила та малышка, которая на лютом морозе выслушивала очередную лекцию бабушки о том, что девочка не может, не имеет никакого морального права писать первой, проявлять инициативу, – кипело, ревело, вздувалось, шипело. Алиса ненавидела себя. И впервые чувствовала живой.
Комнату заливал слепой свет почти зимнего дня. В бреши старых деревянных окон пробирался морозный ветер. Бродил по комнате. Осторожно, как кот.

На картине за последние шесть часов появилось небо, как бы меняющееся с рассветом, перетекающее из нежно-розового на горизонте в насыщенный голубой. На картинке появились река и набросок деревушки за нестройными рядами пока ещё непонятной породы деревьев.

Алиса не понимала, почему рисует рассвет, деревья, деревню, реку эту проклятую. На картине должны быть костры. Орущие в муках люди на сковородках в аду. Кровь. На этой ебаной картине обязана быть кровь. И пугливая теплота его рук. Прерывистое дыхание, расширенные от волнения зрачки. Дрожащие пальцы, красивый изгиб шеи. Алиса хотела нарисовать себя саму, привязанную за руки и ноги к четырем лошадям, которых вот-вот погонят в разные стороны под ликующий гомон голодной до зрелищ толпы. Но нарисовала рассвет. Красивое синее небо. Алиса дрожала от холода и плакала без слез.

***

В старую квартиру, которую бабуля в конце 80-х получила за трудовую выслугу, Алиса не приезжала черт знает, сколько лет. Даже забыла, что имеется жилплощадь на отшибе. Теперь, когда деваться от самой себя оказалось некуда, она лежала на полу, в квартире, в которой частенько гостила ребенком, и периферией души бессмысленно надеялась услышать бабулин голос. Кроме тишины – ничего.

Когда приехала – замерла. Споткнулась о невидимую, увязла во времени. Долго стояла и смотрела на старый паркет, слушала запахи пыли, гниющей древесины, скрип уставших оконных рам. Вспоминала, нехотя, помимо собственной воли будто: он быстро-быстро дышит, приближаясь к финалу. Смотрит ей в глаза, практически не отрываясь, просит сказать, что она его любит, что ей все это нравится, что она, вся с головой, принадлежит ему. Проклятый тощий Сережа.

Кожа да кости, ничего особенного: аккуратная стрижка, неплохо одет, никаких вроде бы выкрутасов. Взгляду вроде бы и не за что зацепиться. Отвернись – через секунду забудешь. Почему же не забыла? На кой ляд, как припадочная, все возвращается и возвращается она в своей проклятой голове к той сцене в парке у фонтана? Ну прямо же плохо срежиссированная неловкость из драмеди ранних нулевых. Сидели на лавочке, ветерок, прохлада. Сережа нерешительно подал руку, чтобы Алиса вложила в его ладонь свою. Могла не реагировать. Взрослая самостоятельная женщина. Там все могло и закончиться.

Алиса села на пол, уперлась подбородком в ладони, заставляя себя ни о чем не думать. Тщетно, конечно. Складывалось ощущение, что она – всего-навсего наблюдатель, который зашел в голову к незнакомой женщине посмотреть, как у той устроены мыслительные процессы. Наблюдателю сначала сделалось скучно, потом стало до жути, до дрожи в коленках.

Телефон в который раз ожил в углу, нервно завибрировал нервно. Сначала тихонько, но с каждой секундой решительнее, решительнеее. Алиса не реагировала.

Сначала думала напиться – как в старые добрые. Пойти по барам, клубам, проснуться в квартире незнакомого и с утра кажущегося нелепым, словно огромный говорящий таракан. Или уехать к маме в Новодолинку. Думала пойти в горы на несколько дней, никого с собой не позвав. Сидеть, смотреть на красоту, нюхать ветер, греть ладони у костра. Алиса за всю свою жизнь была в горах трижды – не понравилось. В итоге поняла, что это не особенно важно: куда бы не отправилась, одно неприятное обстоятельство никуда не денется – Алиса возьмет с собой Алису.

Желудок скручивало от голода, вставать не хотелось. Взять, да начать что-то делать, есть, выходить из квартиры, звонить, мыться, молиться – все это подразумевало необходимость принять решение, взять на себя ответственность. На это не находилось сил.

Нет, тут какое дело. Вообще Алиса всегда, всю сознательную, брала на себя любую посильную ответственность. И непосильную тоже. Помогла маме выучить братишку. Воспитывает двух самых замечательных девчонок на земле, как две капли воды похожих на отца. Такие же кругленькие, белокожие и черноволосые баурсачики. Добрые и светлые. Все в порядке с ответственностью. Было.

Важно. Алиса никогда не сидела сложа руки. Работала, зарабатывала, ходила на проклятую йогу. Для того, конечно, чтобы сократить количество чертового стресса. На права сдала. Насколько же радостно! Не добиралась лет десять, а муж такой раз, подошел, взял за руку – и повел. Пора, говорит. Почему бы и нет, если да? Оказалось, оно не настолько и сложно.

Всю жизнь Алиса думала, что каждый человек может изменить любые какие угодно обстоятельства. Изменить, приняв решение, сделав выбор. Мы все – непрерывная цепь выборов, за каждый из которых не отвечает никто, кроме нас самих. Таким образом она рассуждала. Ныне эти стройные и логичные концепции шли прахом, трещали по швам, оглушительно змеились трещинами.

На работу Алиса приходила позже всех. Сложилось за годы. Никто, включая начальство, не был против. Ребята понимали, что у Алисы все под контролем. В десять она приехала, в одиннадцать, в час, в три – не уедет, пока не доделает.

Опоздала и в тот день. Невыспавшаяся, растрепанная, ненакрашенная, в обнимку с бумажным стаканчиком еще слишком горячего кофе.

– Привет!

Новеньких в офисе становилось больше и больше, Алиса решила не запоминать имена.

– Рыжая! – Позвали сзади.