Хлеб и пепел

Глава 1. Пролог: побег из Киева

Поезд Киев – Львов отходил в 19:47. Лина пришла на вокзал за час, чтобы никто не успел перехватить. На перроне пахло угольным дымом и жареными пирожками. Она купила себе один, с капустой, и съела, не чувствуя вкуса. В голове крутилась только одна мысль: если сейчас кто-то подойдёт и скажет «вернись», она поедет обратно. Просто потому что сил сопротивляться уже не осталось.

Никто не подошёл.

В вагоне было душно. Плацкарт, верхняя боковушка. Она забралась наверх, свернулась калачиком под тонким одеялом и впервые за много месяцев заплакала без звука. Слёзы были горячие, как кипяток, и текли прямо в ухо. Она не вытирала их. Пусть.

Внизу делили места две женщины с детьми и мужчина в военной форме, который всю дорогу молчал и смотрел в телефон. Лина достала из рюкзака старый mp3-плеер отца. Там осталась одна плейлист: исландские группы, Sigur Rós, Björk, Ólafur Arnalds. Она включила «Sæglópur» и закрыла глаза.

Где-то между Житомиром и Ровно ей приснилось, что она бежит по чёрному песку, а за спиной горит Киев. Огонь не жжёт, он тёплый, почти ласковый. А впереди стоит волк, огромный, серый, с глазами цвета расплавленного янтаря. Он не рычит. Просто смотрит. И говорит человеческим голосом:

«Ты опоздала на сто лет, рыжая. Но я всё равно ждал».

Она проснулась от собственного крика. Вагон спал. За окном мелькали огни маленьких станций, похожие на умирающие звёзды.

На границе её трясло. Пограничник долго смотрел в паспорт, потом на неё.

«Одна?»

«Одна».

«Куда?»

«Дальше».

Он поставил штамп и отдал паспорт так, будто отдавал чужую жизнь.

Во Львове она пересела на варшавский автобус. Двенадцать часов через всю Польшу. В Кракове рассвело. Она вышла на пять минут, купила кофе в бумажном стакане и впервые за всё время улыбнулась: над вокзалом висела огромная радуга, хотя дождя не было.

Самолёт из Варшавы в Кефлавик вылетал в 6:40 утра. Она прошла регистрацию, сдала рюкзак и села у окна в зале вылета. Телефон вибрировал без остановки. Мать. Потом Настя. Потом неизвестный номер. Она выключила его и вытащила сим-карту ногтями. Выбросила в урну вместе с остатками старой жизни.

В самолёте она спала. Просыпалась только тогда, когда стюардессы разносили еду. Есть не хотелось. Хотелось исчезнуть.

Когда колёса коснулись исландской земли, Лина вздрогнула так, что соседка по креслу взяла её за руку.

«Турбулентность», — сказала женщина по-английски.

«Нет, — прошептала Лина. — Это начало».

В аэропорту Кефлавик было холодно и пусто. Часы показывали 8:15 утра, но казалось, что глубокая ночь. Она вышла на улицу, и ветер ударил в лицо мокрой ладонью. Пахло морем, тиной и чем-то острым, металлическим. Сера. Да, точно — серой.

Такси не было. Автобус ушёл. Она стояла с рюкзаком и смотрела на дорогу, которая уходила в никуда, в серую мглу.

И тут появился он.

Чёрный джип, старый Land Rover с потрескавшейся краской. Водитель вышел, не выключая мотор. Высокий, широкоплечий, в чёрном пальто до колен. Лицо обветренное, седые виски, глаза — цвета зимнего моря перед штормом. Он смотрел на неё так, будто знал всё.

— Потерялась, рыжая?

Голос низкий, с лёгкой хрипотцой, как будто он привык говорить мало и по делу.

— Я… на автобус опоздала.

— Сядешь ко мне. Куда тебе?

— В Рейкьявик.

— Сядешь всё равно. Меня зовут Арнар.

Она должна была отказаться. Любой нормальный человек отказался бы. Но ноги сами пошли к машине. Дверь захлопнулась с тяжёлым стуком. Внутри пахло кожей, кофе и чем-то диким.

— Пристегнись, — сказал он, не глядя. — Здесь дорога любит убивать тех, кто не держится.

Они поехали. Лава по бокам дороги была чёрной, будто кто-то выжег землю до кости. Ветер бил в стекло. Арнар молчал. Лина тоже.

Потом она всё-таки спросила:

— Почему вы меня подобрали?

Он усмехнулся краем губ.

— Потому что ты пахнешь огнём. А я давно не чувствовал живого огня.

Она не поняла. Но сердце забилось так, будто хотело выпрыгнуть и побежать впереди машины.

Когда они въехали в Рейкьявик, уже светало. Город был маленьким, цветным, будто игрушечным. Арнар остановился у старого трёхэтажного дома на Бергстадастрёти.

— Второй этаж, дверь налево. Ключ под ковриком. Хозяин — Фрейя, завтра с шести ждёт тебя в пекарне напротив. Не опаздывай.

— Откуда вы…

— Всё, рыжая. Выходи. И не оглядывайся.

Она вышла. Джип уехал. Она осталась одна на мокром тротуаре, с рюкзаком за плечами и ощущением, что только что пересекла не границу страны, а границу мира.

Глава 2. Первый запах серы

Квартира пахла кофе и свежей краской. Маленькая, но светлая: белые стены, деревянный пол, на окнах — горшки с мятой и базиликом. На столе — записка:

«Добро пожаловать. Чай в банке с волком. Хлеб завтра с шести. Не бойся звуков ночью — это просто остров дышит. Ф.»

Лина упала на кровать и проспала четырнадцать часов. Проснулась от того, что внизу кто-то пел. Голос женский, низкий, с хрипотцой. Песня была на исландском, но слова ложились прямо в сердце, будто она знала их всегда.

Шесть десять утра. За окном ещё темно. Она спустилась вниз.

Пекарня «Sandholt» уже жила. Внутри жарко, влажно, пахло дрожжами и ванилью. За прилавком стояла женщина лет сорока пяти: короткие платиновые волосы, руки в муке по локоть, на правом предплечье — татуировка огромного крыла, каждое перо прорисовано так, что казалось живым.

— Ты Лина, — сказала она, не отрываясь от теста. — Арнар звонил. Сказал: «Рыжая, упрямая, глаза горят, руки не кривые». Я Фрейя. Раздевайся, мой руки, будешь месить ржаной.

— Я… никогда не месила.

— Научишься. Здесь всё учатся быстро. Или не учатся вообще.

Первый день прошёл в пару и смехе. Фрейя ругалась, когда тесто липло, шутила грязно и вкусно, рассказывала, как в девяностых пекла хлеб для американских военных на базе в Кефлавике и зарабатывала больше, чем все они вместе взятые. Лина молчала, но улыбалась всё шире.

В обед Фрейя отрезала ей огромный кусок тёплого хлеба, намазала толстым слоем масла и сказала:

— Иди гуляй. Город маленький, но жадный. Заберёт тебя, если дашь слабину.

Лина вышла на улицу. Дождь сменился мелкой водяной пылью. Она пошла вниз, к морю. Прошла мимо ярких домов, мимо туристов в непромокаемых куртках, мимо кофейни, где за чашку просили столько, сколько она зарабатывала в Киеве за смену.

На набережной остановилась. Ветер трепал волосы, забивал в лёгкие соль и запах водорослей. Вдалеке стояла гора Эсья — чёрная, с белыми прожилками снега, будто исполосованная когтями.

Земля под ногами дрожала. Едва заметно. Как дыхание огромного зверя.

Она закрыла глаза и вдохнула глубже.

Сера. Тёплая, живая, почти ласковая.

И в этот момент кто-то положил ей ладонь на плечо.

Лина вздрогнула и обернулась.

Никого.

Только ветер и чайки.

Но ощущение чужого взгляда не отпускало весь день.

Вечером, когда пекарня закрылась, Фрейя налила ей большую кружку чая с мятой и тимьяном.

— Ты чувствуешь, да?

— Что именно?

— Остров. Он выбирает. Особенно тех, в ком есть огонь.

Лина посмотрела на неё внимательно. Фрейя улыбнулась — и в этой улыбке было что-то древнее, нечеловеческое.

— Не бойся. Пока ты со мной — тебя не тронут. А вот если пойдёшь одна к маяку Гротта после заката… тогда другое дело.

— Что там?

— Там помнят старые имена. И старые долги.

Фрейя не стала объяснять. Просто дала Лине второй ключ — маленький, серебряный, с вырезанным руническим символом.

— Это от чёрного хода. Если услышишь вой — не открывай. Это не собаки.

Ночью Лина проснулась от скрипа.

Кто-то скрёбся в окно. Второй этаж. Дождь лил стеной.

Она подошла к стеклу, раздвинула шторы.

На подоконнике сидел волк.

Огромный. Серый, с чёрной подпалиной на груди. Глаза — расплавленное золото. Он смотрел прямо на неё, не моргая. Потом медленно, почти нежно, лизнул стекло языком — и исчез.

На стекле остались следы лап. Чёткие, будто выжженные.

И запах — серы, мокрой шерсти и чего-то ещё. Дикого. Родного.

Лина прижала ладонь к стеклу. Холод пробирал до костей.

Она поняла: дверь, которую она открыла, уехав из Киева, уже не закроется никогда.

И где-то внизу, в темноте Рейкьявика, кто-то уже идёт по её следу.

Она поняла: дверь, которую она открыла, уехав из Киева, уже не закроется никогда.

И где-то внизу, в темноте Рейкьявика, кто-то уже идёт по её следу.

Глава 3. Волк в человеческой шкуре

Дождь прекратился так же внезапно, как начался. Море за маяком лежало чёрное и спокойное, будто кто-то выключил звук у всего мира. Только ветер всё ещё выл в щелях старого бункера, будто оплакивал то, что здесь когда-то случилось.

Лина не могла отвести взгляд от фотографий.

На одной — компания из двенадцати человек стоит на фоне Катлы, ещё дымящейся после извержения. На всех — одинаковые серьги в левом ухе: серебряные волчьи головы. У Арнара такая же. Он никогда её не снимает.

На другой — та же компания, но уже в человеческом облике, смеётся, обнимается. На обороте надпись чернилами, выцветшими до бурого:

«Лето 1917. Пока мы живы — мы непобедимы».

— Их было тридцать семь, — сказал Арнар, не поворачиваясь. Голос глухой, будто из-под земли. — Я считал каждого. Детей тоже.

Он провёл пальцами по стене. Там, где он касался бетона, оставался тёплый след, будто стена была живой.

— Когда Катла проснулась в восемнадцатом, лава шла три дня. Мы успели вывести людей из Вик, но сами… не успели. Я был молодым альфой. Считал, что могу приказать даже огню. Ошибся.

Призраки вокруг стали плотнее. Теперь их было видно отчётливо: женщина с длинной косой, мальчик с веснушками, старик с трубкой, девушка с глазами цвета льда. Они не говорили. Просто смотрели. И в их взглядах не было злобы — только бесконечная усталость.

— Я дал им выбор, — продолжал Арнар. — Сгореть заживо или принять мою метку навсегда. Они выбрали меня. Я… вырвал их из огня. Но не смог вернуть обратно. С тех пор они здесь. Со мной. Внутри меня.

Он повернулся к Лине. Лицо его было мокрым — то ли от дождя, то ли от чего-то другого.

— Я ношу их всех. Каждую ночь они напоминают, кто я. Что я не смог.

Лина сделала шаг вперёд. Ноги не слушались, но она всё равно шла. Остановилась в полуметре от него.

— А почему ты мне это показываешь?

— Потому что ты пахнешь тем же огнём, что забрал их. Только твой — чище. Живой. Он может… разбудить их. Или сжечь меня окончательно.

Он снял куртку. Под ней — чёрная футболка, прилипшая к телу. На груди, прямо над сердцем — татуировка. Не рисунок. Следы когтей. Пять глубоких шрамов, будто кто-то пытался вырвать ему сердце.

— Это они, — сказал он. — Когда я теряю контроль, они пытаются выйти. Через меня.

Лина протянула руку. Пальцы дрожали. Она коснулась шрамов. Кожа была горячей. Под ладонью что-то шевельнулось — не мышцы. Что-то другое. Живое.

Арнар вздрогнул, но не отстранился.

— Ты не боишься, — прошептал он.

— Я боюсь. Просто… я устала бояться.

Он вдруг взял её лицо в ладони. Ладони были огромные, тёплые, шершавые. Пахло кровью и дымом.

— Ты не понимаешь, Лина. Если ты останешься рядом — они захотят тебя. Все. Я не смогу их удержать вечно.

— А если я уйду?

Он усмехнулся горько.

— Тогда ты сгоришь. Сама. Изнутри. То, что в тебе просыпается — это не метафора. Это огонь кицунэ. Древний. Он не отпустит.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я чувствую тебя с того момента, как ты пересекла океан. Ты летела — а я уже знал, что ты моя.

Слово «моя» он произнёс так, будто оно весило тонну.

Призраки завыли. Тихо. Тоскливо. Мальчик-призрак подошёл ближе и положил прозрачную ладошку Лине на плечо. Холод пробрал до костей.

— Они тебя уже приняли, — сказал Арнар. — Это плохо.

— Почему?

— Потому что теперь я не смогу тебя отпустить. Даже если захочу.

Он наклонился. Очень медленно. Дал ей время отстраниться. Она не отстранилась.

Поцелуй был не нежный. Он был голодный. Как будто он сто лет ждал этого вкуса. Зубы задели губу, кровь — солёная, горячая. Лина вцепилась в его футболку, чувствуя, как под тканью что-то движется, перекатывается, будто волки под кожей мечутся.

Когда он отстранился, глаза у него были совсем золотые. Не серые. Зверя.

— Пойдём, — сказал он хрипло. — Я покажу тебе, кто я на самом деле.

Он вышел из бункера. Лина пошла за ним.

На краю мыса, где скалы обрывались в море, он остановился. Снял футболку. Дождь снова начался, но он не замечал.

— Не кричи, — сказал он. — И не беги. Они это любят.

И начал меняться.

Сначала — звук. Хруст костей, будто кто-то ломает сухие ветки. Потом — кожа пошла волнами, мышцы набухли, выросли. Шрамы на груди открылись, как раны, но из них не текла кровь — из них вырывался свет. Золотой, лунный.

Он упал на четвереньки. Позвоночник выгнулся. Лицо вытянулось в морду. Шерсть — серебристо-серая, с чёрными подпалинами — выросла мгновенно.

Через десять секунд перед ней стоял волк. Огромный. Выше её груди. Глаза — те же. Арнар.

Он подошёл медленно. Низко опустил голову. Лизнул ей ладонь. Язык был горячим и шершавым.

Потом поднял морду к небу и завыл.

Вой подхватили призраки. Весь маяк задрожал. Волны внизу взорвались фонтанами брызг.

Лина упала на колени. Не от страха. От того, что внутри неё что-то ответило. Горячо. Болезненно. Радостно.

Она обняла волка за шею. Шерсть была мокрой, тёплой, пахла домом.

— Я останусь, — прошептала она в жёсткий загривок. — Только не отпускай.

Волк лизнул её лицо. Осторожно. Потом лег рядом, положил тяжёлую голову ей на колени.

И они сидели так до рассвета. Волк и девушка на краю вулкана.

Позади — призраки стаи, которые впервые за сто лет молчали.

Впереди — всё, что должно было сгореть или родиться заново.

Когда солнце поднялось, Арнар снова стал человеком. Оделся молча. Взял её за руку.

Глава 4. Маяк мёртвых

Пещера начиналась с узкой щели в скале, которую в темноте и не заметишь. Арнар провёл ладонью по камню, и обсидиан словно вздохнул, расступаясь шире. Тёплый пар ударил в лицо, пахнуло серой, мокрой шерстью и чем-то сладко-горьким, будто старым мёдом, который забродил.

Они шли по коридору, где стены были гладкими, как стекло. Лина провела пальцами по чёрному зеркалу и увидела своё отражение: глаза огромные, зрачки расширены, губы прокушены до крови. Она уже не выглядела человеком. Или выглядела слишком сильно.

Коридор закончился внезапно. Перед ними открылась пещера размером с собор.

Это было не просто логово. Это было святилище.

Высоко-высоко потолок терялся в парном тумане, и оттуда падали капли, но не долетали до пола, превращаясь в светящуюся пыль.

Пол — тёплый чёрный камень, по которому текли тонкие жилы раскалённого света, будто сама земля здесь была живой и дышала.

В центре — озеро. Идеально круглое. Вода светилась бирюзовым снизу, как будто под ним горел кусок неба. Температура — градусов шестьдесят, пар поднимался столбом, но не обжигал.

По стенам — тысячи следов.

Лапы. Руки. Детские ладошки. Всё отпечатано в обсидиане, будто кто-то вдавливал их в ещё горячую лаву.

Над каждым отпечатком — имя, вырезано глубоко и аккуратно.

«Ásta 1892–1918»

«Jóhann 1904–1918»

«Elín 1887–1918»

И так до самого верха.

На выступах — вещи.

Детский башмачок, крошечный, кожаный, с вышитым волчонком.

Серебряная расчёска с застрявшими светлыми волосами.

Платье начала века, когда-то белое, теперь серое от времени.

Кожаный ремень с пряжкой в виде руны Ансуз.

Фотографии в рамках из лавового камня.

И везде — запах. Тот самый запах стаи, который Лина впервые уловила ещё в аэропорту.

Арнар остановился у озера. Снял куртку медленно, будто совершал ритуал. Потом футболку.

На его спине — карта.

Татуировка, сделанная не иглой, а когтями. Вся Исландия. От Снайфедльсйёкюдля до Катлы. Каждая гора, каждый вулкан — шрам.

По шрамам текла тонкая серебристая кровь-чернила. Живая.

— Это они, — сказал он, не оборачиваясь. — Каждый, кто ушёл со мной в тень, оставил здесь свою метку. И я ношу их всех.

Он повернулся. Глаза золотые, совсем не человеческие.

— Это их храм. И мой ад. И теперь, возможно, твой рай.

Лина сделала шаг вперёд. Ещё один. Вода в озере дрогнула, хотя она ещё не коснулась её.

— Здесь они могут быть собой, — продолжал он. — Не призраками. Почти живыми. Здесь я могу их обнять. Поговорить. Попросить прощения.

Он опустился на колени у самого края.

— Выходите, — сказал тихо. — Она пришла.

И они вышли.

Сначала — мальчик. Тот самый, с веснушками. Он материализовался прямо из воды, босой, в рубашке 1918 года. Улыбнулся Лине беззубой улыбкой семилетнего.

Потом женщина с длинной косой. Она была беременна. Рука лежала на животе, которого уже не было сто лет.

Потом старик с трубкой. Потом девушка с глазами цвета льда. Потом ещё и ещё.

Их стало сорок три. Все, кто ушёл с ним в тот день.

Они не говорили. Просто смотрели. И плакали. Без звука.

Арнар встал. Голос дрожал.

— Это Лина. Она… она может разбудить вас. Или дать вам покой. Я не знаю. Но она — огонь. Живой.

Мальчик подошёл первым. Протянул руку. Лина взяла. Ладошка была холодной, но настоящей. Он прижался лбом к её животу и прошептал беззвучно:

«Ты пахнешь мамой».

Лина упала на колени. Обняла его. Он был лёгкий, как дым, но тёплый. Остальные подошли ближе. Окружили. Кто-то гладил её волосы, кто-то просто стоял рядом.

Арнар смотрел и не дышал.

— Они никогда… — голос сорвался. — Они никогда не прикасались ни к кому, кроме меня. За сто семь лет.

Лина подняла голову. Слёзы текли по щекам, но она улыбалась.

— Они такие… живые.

— Здесь — да. Только здесь.

Он подошёл, сел рядом на камень. Призраки расступились, дали место.

— Я привёл тебя не просто так. Есть цена. Чтобы остаться со мной, со всеми нами, ты должна принять метку. Живую. Не как они. Не в тень. В кровь.

Он взял её руку, положил себе на грудь. Прямо на шрамы.

— Я укушу тебя. Глубоко. Моя кровь смешается с твоей. Ты станешь частью стаи. Навсегда. И они будут чувствовать тебя всегда. И ты — их.

— А если я скажу нет?

Он посмотрел в глаза. Честно.

— Тогда я отведу тебя обратно в город. И ты уедешь. И через месяц-два огонь внутри сожжёт тебя изнутри. Я видел, как это бывает. С другими… рыжими.

Лина молчала. Смотрела на мальчика, который теперь сидел у неё на коленях и играл с её волосами.

— А если да?

— Тогда ты никогда не будешь одна. Даже когда захочешь.

Она встала. Сняла куртку. Свитер. Осталась в тонкой футболке.

— Делай.

Арнар поднялся. Глаза стали совсем золотые. Он подошёл вплотную.

— Это будет больно. Очень.

— Я знаю.

Он обнял её. Крепко. Лицо уткнулось в её шею, туда, где билась жилка.

— Прости меня, — прошептал.

И укусил.

Зубы вошли глубоко, до кости. Кровь хлынула в рот ему, в неё — его. Огонь и лёд одновременно. Лина закричала. Один раз. Мир исчез.

Она падала в озеро, но не тонула. Вода приняла её, как мать.

В ушах — вой стаи. Сорок три голоса, слившиеся в один.

Потом тишина.

Она открыла глаза. Лежала на камне, мокрая, дрожащая. Арнар качал её на руках, лицо в крови — её и своей.