Хлопок

— Ладно. Записывай. Все равно мне уже нечего терять. Меня зовут Мамед. Мне 52 года. Живу на улице Первомайской, дом 64. Этот дом построил ещё мой прадед. Сейчас живу в нем я и моя семья. Жена, сын… и дочь. У нас говорят: тот мужчина, зачавший дочь, попадает в рай. Поэтому мне не страшно, что будет дальше. Место в раю мне уже обеспечено.

Сын — он младший. Ему недавно исполнилось 14 лет. Дочь — старшая. Ей семнадцать. Когда она родилась, я был счастлив и расстроен. Любой мужчина мечтает о сыне. Я тоже мечтал. Но дочь… Дочь стала для меня всем. Моим смыслом жизни. Моим ангелом. Моей принцессой.

Нет, вы не подумайте, сына я тоже люблю. Очень люблю. Но это сын. А дочь… Моя маленькая Гюнель. Я не заметил, как она быстро выросла. Красавица. Умница! Я ничего ей не запрещал, хотя у нас так не принято. Наши аксакалы укоризненно головами кивали, возмущались, что я воспитываю ее не так, как надо. Но почему они решают, как надо? Почему вообще кто-то имеет право решать за меня, за мою семью, за мою дочь? Чем они лучше нас, что могут решать?

Да, я понимаю, что говорю не по существу поставленного вопроса… Просто накипело.

В тот день я был в поле. В этом году с водой совсем плохо. Урожай маленький. Хлопок, конечно, неприхотлив, но и ему вода нужна. Я ругался с хозяином дамбы. Просил отпустить мне хоть немного воды. Если хлопок погибнет, я не смогу рассчитаться по долгам. Моей семье нечего будет есть. Я просил его войти в положение. Я буквально умолял его! Представляете? Я — Мамед, и умолял. Но про гордость забываешь, когда речь о семье.

Когда я ругался с хозяином дамбы, прибежал Эльмар. Сказал, что дома беда. Да, это было где-то в третьем часу дня. Позавчера. Я бегом бросился домой. Пришел, а там… Там… Моя Гюнель… Моя красавица… Мой ангел… Моя принцесса… Вся в крови, в синяках. Лежит… на полу. Не на кровати. И воет. Как волк. Нет, не так. Как побитый пёс воет. Моя Гюнель.

Вы записывайте. Записывайте все, что я говорю. Это важно. Ничего не говорит. Воет… Я к ней: «Доченька, что с тобой? Кто тебя обидел?» Трогаю за плечо. А она… как ошпаренная от меня… и под кровать. Забилась. И воет.

Жена на кухне. В слезах. Ничего сказать не может. Я не выдержал. Моя Гюнель… воет. А она молчит и плачет. Жена молчит и плачет. Я не выдержал. Ударил по щеке. Никогда на жену руку не поднимал. А тут… Но там моя Гюнель… После оплеухи жена стала говорить. Она говорила и говорила. А я хотел, чтобы она замолчала. Я просил ее замолчать. Но она продолжала говорить. Я снова ее ударил. Она, по-моему, не почувствовала. Продолжала говорить. Рассказала, что… санжаровский ублюдок… Это он, найденыш, сделал.

Сказал ей… Твой отец, сказал, должен моему отцу. За кредит на покупку семян хлопка, за кредит на покупку воды. За кредит на аренду техники. Это правда. Я должен. Я думал, что хлопок… что хороший урожай будет. А этот хозяин дамбы… Сволочь! Этот ублюдок санжаровский сказал, что Гюнель должна рассчитаться за доброту его отца. Моя Гюнель. Изнасиловал ее. У себя на хлопзаводе.

Я не знаю, как она туда попала, не знаю. Она же выла! Как побитый пёс. Ничего не говорила. Моя Гюнель. Моя принцесса. Моя кровиночка. А потом он уехал со своими братьями. А она — домой. Представляете? Сама. Моя сильная Гюнель. И ни один человек по дороге ей не помог.

Я сразу пошел в полицию. Обещали во всем разобраться. Врача обещали прислать на освидетельствование. Я остаток дня прождал. И следующий день прождал. Гюнель выла. Жена продолжала говорить. Эльмар кусал подушку.

Вечером на следующий день… Да, вчера это было. Я снова пошел в полицию. Снова. А они мне говорят: твоя дочь сама. Сама! Моя Гюнель! Мой ангел! Сама! Представляете? Я понимаю. Я всё понимаю. Это же санжаровский ублюдок. А Санжара все знают. Владелец хлопзавода, базара, автовокзала. Всего поселка. Всех купил. И полицию тоже купил. Не вас. А нашу. Поселковую. Вот и сказали, что сама. Что нет состава преступления. И дела нет. Поэтому…

Я не помню, как дошел до дома. В зале висит ружье. Ещё прадеда. Того прадеда, который этот дом построил. Я снял ружье. Руки дрожали. Мои руки! Мои, Мамеда, руки — руки охотника — дрожали.

За окном залаяла собака. Я пытался вспомнить, где патроны. Вспомнил. Нашел. Зарядил ружье. Собака стала лаять как сумасшедшая. Я вышел посмотреть, на кого она лает. Вышел с ружьём. За калиткой стоял старший санжаровский ублюдок.

Я опешил. Стоял словно деревянный. Он мне говорит: «Эй, Мамед! Отец передает тебе наши извинения. С моим братишкой он поговорил. Все объяснил. Сказал тебе передать, что худой мир лучше доброй ссоры. Что прощает твои долги. И дает еще компенсацию за неудобства». Потом он бросил через забор чемодан. Чемодан ударился о землю и раскрылся. Из него деньги высыпались. Много денег. Не знаю сколько, но много. Я столько никогда не видел.

А этот старший санжаровский ублюдок мне говорит: «Отец велел тебе успокоиться и забыть обо всем. Этих денег хватит, чтобы переехать в город и начать новую жизнь, забыв про неудобства, которые наша семья вам доставила». Неудобства. Моя Гюнель — неудобства? То, что этот ублюдок с ней сотворил, — неудобство?

А потом раздался хлопок. Я смотрел по сторонам, не понимая, откуда этот звук. Потом увидел, как этот старший ублюдок медленно оседает на землю. Изо рта хлещет кровь. Падает. Хрипит. Чувствую запах дыма. Смотрю на свои руки. А в них ружье. Прадеда. Который наш дом построил. А из ружья дым. Вот, значит, откуда хлопок. Как стрелял — не помню. Но не раскаиваюсь.

Мне все равно все грехи спишут. В раю спишут. Потому что я зачал Гюнель… Мою Гюнель… Моего ангела. Об одном только жалею: что вместо старшего не пришел младший санжаровский ублюдок. На все воля Аллаха. И младший тоже когда-нибудь услышит хлопок. Последний хлопок. За мою Гюнель…