Хочу тебя испортить

Пролог

– Садись, сын, – крайне мягко произносит отец.

Испытывать его терпение нет никакого желания, но я настолько привык к гневу и ору, что любая просьба проходит по касательной. Напряженно застывая посреди кабинета, смотрю на мнущуюся рядом с ним англичанку, не скрывая неприязни. Какого хрена им от меня понадобилось среди лета? Что такого срочного, что эта клуша заявилась к нам домой?

– Че не так?

По факту тупо вынуждаю отца использовать куда более естественный жесткий тон:

– Не начинай кочевряжиться, Кирилл. Садись, сказал. Важный разговор предстоит.

Стискивая челюсти, опускаюсь в кресло. Но старик не спешит сотрясать воздух словами. Продавливает взглядом для начала. Царь Соломон, вашу мать.

Похрен.

Я давно научился выдерживать самые затяжные вступительные паузы с абсолютным безразличием на лице. А вот эта бледная моль, занудная преподша которая, заметно волнуется. Как ее там? Людмила… Валентина… Татьяна… Да к черту. Неважно.

– В конце августа мы с Валентиной Николаевной заключаем брак.

Какую бы школу жизни мне ни пришлось пройти под кнутом «любимого папочки», эта новость махом выбивает из равновесия. Не то что лицом не владею, в голове все мысли разлетаются. Остается лишь высеченное «заботливым» родителем сообщение. Оно же настырно долбит виски.

Сука, чувак, отомри… Вашу мать…

Да меня будто инсульт разбил! Пошевелиться не могу, не то что говорить… Когда же первая волна шока отступает, эмоции выдает жуткий хрип в голосе.

– Это приглашение? Или я должен уже сейчас вас поздравить? – иронизируя, мрачно ухмыляюсь.

Перевожу взгляд с разгневанной рожи «папочки» на бледную физиономию будущей мамочки и задаюсь рядом ожидаемых вопросов. Когда это, мать вашу, произошло? Почему я не знал, что у отца кто-то есть? Ректор и рядовая преподша – что за блевотная пошлость? Он трахал ее в своем кабинете? Как долго это длится, если они уже женятся?

Но самым главным вопросом, замещающим все прочее, является обыденное: «На хрена?».

На хрена, мать вашу?

Зачем отцу жениться? Супруге он тоже будет отвешивать затрещины и подзатыльники, просто потому, что «день выдался тяжелым»? Может, ради этого и заключает брак, чтобы было на ком вымещать свой гнусный характер? Ко мне ведь с недавних пор не рискует приблизиться.

– Не ерничай, Кирилл, – повышая голос, на крик старик все же не срывается. Значит, подстилка не в курсе, какой тварью он может быть. Но ничего, очень скоро узнает. Потому что долго держать маску отец не способен. Дома его всегда прорывает. Всегда. – Тебе, черт возьми, девятнадцать! А в этом возрасте совершенно неуместно вести себя, словно обиженный ребенок.

В который раз стискивая с силой челюсти, давлю таким образом внутри себя вспышку ярости. Приставив к губам кулак, сдерживаю рвущие нутро слова. Крайне медленно перевожу дыхание, отстраненно отмечая, как при этом гневно трепещут ноздри.

Да пошел он. Пусть выступает. Чертов аспид.

Готов даже поддержать финал аплодисментами, ибо очень занимательной получается эта постанова. Глядя, как яростно двигается выдающий его истинную личину перекошенный рот, половину текста пропускаю мимо.

– У Валентины Николаевны есть дочь. В этом году она поступает в нашу академию. Точнее, поступила. Уже зачислена, безусловно.

Безусловно… Мне-то, мать вашу, какая, на хрен, разница?

– После свадьбы Варя вместе с нами будет жить в этом доме.

Вот это вот… Вот это… Что, блядь? Какого черта?

– Надеюсь, ты понимаешь, что должен будешь вести себя подобающим своему возрасту и воспитанию образом, – голос отца еще жестче становится. Давно различаю малейшие полутона. Просто для справки: сейчас разговаривает со мной, как с зарвавшейся псиной. – Узнаю, что обижаешь… – конечно же, при своей даме не может выдать обычных угроз. Они шокируют даже уголовника-рецидивиста. А в миру «папочка» позиционирует себя, как ебаный, понимаете ли, интеллигент. Профессор Бойко даже матом не ругается, это прерогатива тупорылого быдла. – Будешь относиться к Варе, как к сестре, – последнее уже четкий приказ.

– Говно вопрос, – отбиваю я.

Не вслушиваясь в бурный поток вразумляющей высокой речи, подрываюсь на ноги. Выхожу из кабинета, напоследок шарахнув дверью с такой силой, что сыплется штукатурка.

Как к сестре… Да не быть такому, мать вашу, никогда!

1

Когда я впервые увидел ее,

решил, что она, мать вашу, ангел!

© Кирилл Бойко

– БойкА! БойкА!

День чертовой регистрации брака отца и этой идиотки совпадает с моим баскетбольным матчем. Наверное, впервые в жизни профессор Бойко конкретно так дал маху. Совершать подобного рода оплошности абсолютно ему не свойственно. Представляю, как его рвет на куски. Предъявить ведь претензии некому, себе голову с плеч тяжело срубить. И выдернуть меня из состава недопустимо. Аллилуйя! Дал же кто-то свыше отмашку пропустить гребаное мероприятие, не вызвав у «папочки» приступ бешенства.

– Ки-и-и-рА! Бо-о-йкА!

Крики с трибун давно идут фоном. Не заряжают, но и не отвлекают. Поймав брошенный судьей мяч, останавливаюсь перед штрафной линией и сосредотачиваю взгляд на корзине.

Пять секунд[1]…

Нацелен на успех. Никаких компромиссов. Как бы я ни хорохорился, влияние и возможности отца осознаю. Если наша команда не разнесет сегодня «Орсу», он, учитывая все сопутствующее дерьмо, превратит мою жизнь в ад. Временно, но все же.

«Мой сын всегда должен быть номером один. Всегда и во всем первым. Всегда!»

Пока я показываю лучшие результаты, «папочка» доволен и держит в узде свой адский характер. Это единственный способ сохранять баланс и реже видеть его разъярённую рожу с сетью лопнувших капилляров на выпученных в приступе гнева глазных яблоках. Люди думают, что у Рената Ильдаровича давление… Ага.

Мазнув предплечьем по лбу, смахиваю собравшиеся там капли пота. Поднимаю мяч чуть выше головы и, слегка прокручивая, выбрасываю по направлению к корзине. По факту летит тот недолго, но по ощущениям время растягивается. Стадион замирает. На слух улавливаю собственный рваный выдох и стучащий в висках пульс. Пока все это в один момент не сносит волна ликующего ора – мяч проходит в кольцо.

Еще девять минут напряженного противостояния, и закрываем матч победой в одно очко.

Это плохо. Немногим лучше проигрыша.

По дороге в раздевалку прикладываю несколько гребаных попыток, чтобы сглотнуть образовавшийся в глотке ком. Чувствую себя вдруг… двенадцатилетним, тупым, неуклюжим, напуганным и беспомощным. Сердце разгоняет кровь, хотя казалось, что и до этого из-за физической нагрузки превышало верхние границы. Давно так не полоскало изнутри.

Восстановить дыхание удается только в душе. Пока стою под теплыми струями, глаза прикрываю. Стараюсь не строить предположений, в каком настроении сегодня находится отец, и насколько дерьмово он может воспринять итоговый результат матча. Похрен уже. Я сделал все, что мог. Выложился по максимуму.

Раздевалка гудит, словно улей. Парни обсуждают предстоящую вписку и громко ржут.

– Кира! Бойка, черт! – гаркает несколько раз Чара, пока я просовываю голову в ворот футболки и оборачиваюсь. – Валим перед тусой к морю?

Празднование бракосочетания в кругу новоприобретенной родни запланировано на половину пятого. Обещал отцу явиться без опозданий. Помимо англичанки и ее личинки, в довесок, как оказалось, получил деда с бабой. Они якобы специально примчались на долбаное торжество из соседней области. Личинка, походу, прибилась оттуда же.

«Будешь относиться к Варе, как к сестре…»

Да я ее заочно ненавижу! Наверняка она такая же душная уродина, как и ее деревянная мамка. А если даже и нет, все равно ненавижу. Еще я какую-то дуру сестрой не называл! Не то чтобы я верю исключительно в силу крови. Но и брататься с кем попало по указке отца тоже не собираюсь. Пусть сам, если ему так прикипело, с этими маргиналами водится.

В какой-то момент принимаю решение незамедлительно послать всю эту хрень к чертям собачим. Помирать, так с музыкой.

– Валим.

Впрочем, морем мой загул и заканчивается. На вписку не попадаю. К ночи настолько пьян, звезды глаза слепят. Даже если не двигаюсь, сами мечутся и летают. Кажется, что и не звезды это вовсе, а метеоритный дождь.

Телефон безостановочно вибрирует. Проверять нужды нет. Без того знаю, отец наяривает. Только он не понимает, когда «абонент не абонент» – будет долбить по вышкам, пока не ответишь. Раньше, если видел хоть один пропущенный вызов от него, впадал в панику. Сейчас же пофигу. В разгар очередного затяжного жужжания вытаскиваю чертову трубу из кармана и, размахнувшись, швыряю в море.

– Ты чего? Что вытворяешь, Бойка? – верещит сбоку Маринка. Дышать сходу легче становится. Еще бы эта ненормальная не приставала с расспросами. – Кто звонил? Что случилось?

– Не твое дело.

Сжимая прохладное стекло бутылки, заливаю в горло очередную дозу алкоголя. Отбрасываю пустую тару и падаю спиной на песок.

– Ну, Кир… – заваливаясь мне на грудь, Довлатова скребет, мать ее, ногтем мой подбородок. – Кира? Ты уснул, что ли? Кира?

Поймав ее запястье, грубо сжимаю его пальцами.

– Я тебя просил не лезть своими когтями мне в лицо? – приглушенно цежу. – Ты совсем тупая, что ли? Ни хрена с первого раза не понимаешь?

– Что… Что… Как ты смеешь? – сердито сопя, Маринка активно хлопает искусственными ресницами. Стопудово этот процесс вызывает где-то ураган. Если уж взмах крыла бабочки способен, то эти замороченные дирижабли и подавно. – Каким тоном ты со мной разговариваешь? – бесится на полном ходу. Только мне похрен. Обычное дело. Попыхтит и успокоится. – Зря я понадеялась, что ты хоть к своей девушке будешь проявлять уважение!

2

Первой моей мыслью, когда я его увидела, было:

«Ну и придурок!»

© Варя Любомирова

Грохот с улицы перекрывает шум закипающего электрочайника, который я, похоже, переполнила выше отметки «максимум». Вздрагиваю и без раздумий бросаюсь из кухни через прихожую к входной двери.

Что могло произойти с моими эуфорбиями?

В том, что кто-то бомбит вазоны, в которые я десять минут назад пересадила мои любимые почти трехгодичные молочайные растения, сомнений не возникает. Все перевезенные цветы не помещаются в выделенной мне спальне, а в других комнатах Ренат Ильдарович «нарушать гармонию» запретил. По поводу террасы скривился жутко, но смолчал.

Распахивая дверь, ожидаю увидеть разъярённого пса, вора-неудачника или даже неловкое приведение… Но никак не пьяного вдрызг сводного брата! Догадываюсь, что это Кирилл Бойко, и все равно не могу поверить, что он такая скотина!

Я смотрю на него. Он смотрит на меня.

Зрачки его глаз расширяются, заливая серебристо-серую радужку чернотой. Мои, подчиняясь каким-то необъяснимым законам, повторяют тот же фокус – кажется, впервые в жизни я ощущаю это физически.

В груди что-то серьезно тормозит. Неужели сердце? Что с ним не так?

Он пьяный, тут все ясно. А я что? Чувствую себя… странно.

В горле формируется ком. Во рту сохнет. И все слова, которыми забит мой гиперактивный разум, куда-то в один миг исчезают.

Он высокий. Его светлые волосы торчат вверх и немного в сторону. От него несет алкоголем вперемешку с никотином и каким-то тяжелым парфюмом.

Он не уродец, как я втайне надеялась. Даже слегка наоборот. Совсем слегка. Но выглядит как настоящий кошмар! Самовлюблённый, самоуверенный, злющий и наглый, печально известный на всю округу кошмар.

Ну и придурок же он!

Я про таких только в книжках читала.

Ладно… Бабушка учила меня быть дружелюбной. Доброжелательность подкупает и помогает легко установить приятельские отношения практически с любой человеческой особью.

– Привет. Меня зовут Варя. Я – дочь Валентины Николаевны. Мы теперь одна семья, поэтому предлагаю сразу подружиться.

Он прищуривается. Смотрит на меня, словно я мелкая букашка, которую трудно разглядеть.

– Варя, – теперь презрение выражает и его пьяный, гуляющий хрипотцой голос. – Вай, вай… А ты, походу, тот еще фаер[1], – по тону понятно, что на его притязательный вкус очень наоборот. Очень не очень. – Вареником будешь, зануда. Варя… – глумливо хмыкает. – Варя бла-бла-бла. Пиво мне принеси.

Да он надо мной откровенно насмехается!

Бухая козлина…

Варя, Варя, стоп…Помни о Европейской конвенции по защите позвоночных животных!

– Я понимаю, ты сейчас не в адеквате, – снисходительно отзываюсь, глядя в его свирепое лицо. Выставляя указательный палец вверх, акцентирую: – Поэтому, так и быть, я пропущу это неуместное мычание, жук ты навозный!

– Что, бля? Мычание, нах?

– А? Что-что? Прости, я матерным не владею.

– Ты, мелкая ракушка, назвала меня жуком навозным?

– Я? – изображая удивление, в сердцах прижимаю к груди ладонь. – Тебе послышалось, братец, – мило улыбаюсь.

– Закрой рот и замри,  – вроде как предупреждает это животное. – Чтобы я тебя в первый же вечер не убил.

Проходя мимо меня в распахнутую дверь, Бойко снова что-то сваливает и разбивает. Не думаю, что специально. Хотя… Кто его знает? Похоже, он ненормальный.

Выдохнув скопившийся негатив, вхожу в дом следом и прикрываю дверь. Нужно отыскать какой-то инвентарь и заняться уборкой разбитых вазонов.

Надеюсь, эуфорбии удастся спасти. Иначе я этого придурка сама убью!

– Это что такое?

Вздрагиваю от ярости, которая вибрирует в приглушенном голосе Рената Ильдаровича, и невольно застываю рядом с Кириллом. Отчим, словно граф Дракула, выплывает из мрака. Вид у него такой... Жуткий. Не понимаю, что в нем мама нашла.

Она, кстати, тянется за ним из темноты. Таращит на Кирилла глаза. Жаль, лица своего супруга сейчас не видит. На наших с «братцем» глазах несколько оттенков радуги оно перебирает. Пока не достигает того самого насыщенного последнего – фиолетового. Замираю, разинув рот, пока Ренат Ильдарович сбрасывает краски обратно до красного.

С удивлением улавливаю трансформацию внешнего облика Кирилла. Секунду назад он фонтанировал злой иронией и бравировал излишней самоуверенностью. Сейчас же выглядит как настороженный зверь. Кажется, даже хмель его отпускает. Лишь глаза блестят.

– Не при ней, – едва заметно дергает подбородком в мою сторону.

Только отчиму, похоже, плевать на эту просьбу.

– Я просил тебя не задерживаться! Знаешь, что сегодня важный для нашей семьи день, и что ты делаешь? Не пойми где таскаешься до самой ночи и заявляешься домой в свинском состоянии! – рубит он свирепым тоном. Кирилл молчит, но отчима это, судя по всему, еще сильнее злит. – С шеей что, твою мать? Без следов ума не хватает? Шалавам своим не можешь объяснить? Как ты с этими сосняками среди нормальных людей покажешься?

3

Сестры не будет!

© Кирилл Бойко

– Катим к общагам посмотреть на льготников? – распевает Чара после тренировки. – Слышал, у них сегодня заселение.

Эта тема меня не особо занимает. Но когда от родного дома воротит, любой кипиш воспринимаешь, как невесть какое развлечение.

– Катим, – ухмыляюсь, расправляя низ футболки. – Кто, если не мы, им в первый же день лещей отвесит. Пусть сразу выгребают, куда попали и кто тут главный.

В соседнем городе один из государственных IT-универов не прошел аккредитацию и лишился лицензии. Так отец, как владелец и по совместительству ректор не просто коммерческого ВУЗа, а целого академгородка[1], с какого-то перепуга вздумал заделаться меценатом. Впрягся в раскрученное небезызвестной нынче Марией Градской политдвижение и подобрал по спешно сколоченной спецпрограмме ватагу маргиналов. Поддержка с толстым расчетом, безусловно. Только пока понять не могу, в каком рейтинге очки себе набивает. Не перед создателем же. Явно на этом свете что-то задумал Бармалей Ильдарович. Черт в помощь, как говорится!

Закидывая за спины спортивные сумки, шумной толпой высыпаем во двор. Бойким шагом пересекаем его по диагонали, чтобы обогнуть спортивную арену и вывалить к парадному крыльцу нужного корпуса.

Одним своим видом срубаем на ходу торжественный настрой собравшихся.

– Ё-ё-ё! Свежее мясо! – горланит Тоха при виде въезжающего Спринтера.

– Интересно, телки будут? – поднимает Чара насущный вопрос.

– По-любому будут, – мрачно констатирую я. И тут же иронизирую, не тая цинизма: – Только вот какие… – сплевываю и вставляю между губ сигарету.

– Ну-с, все как обычно, – тряся пальцем, несется в нашу сторону куратор Курочкин, а между нами просто дедушка Франкенштейн.

Вот не сидится ему, мать вашу, дома!

– Бойко, Чарушин, Фильфиневич, Шатохин, Георгиев!

Ну прям внеурочная перекличка, блядь. Да так, чтобы любой глухой обратил на нас внимание. Даже косоглазая деканша, занявшая трибуну и примеряющая в этот миг одну за другой гостеприимные улыбки.

Поднимаю для нее большой палец вверх, мол, замри так – все сразу свалят.

Стопэ. А это кто рядом?

Чертова сводная сестра!

Да какая она мне сестра?!

Сестры не будет!

Мало мне этого геморроя дома, какой-то ненормальный еще и в культурную программу ее включил. Звезда, мать вашу.

Долбаная выскочка за завтраком глаза намозолила так, что еще два часа блевать тянуло.

– Доброе утро, братец! – верещит личинка, едва я вхожу в столовую.

– Хуёброе, – хмуро отзываюсь и сажусь за стол.

Жаль, из гостиной уже тащатся отец с мачехой. Опускаю взгляд, чтобы побороть порыв вытолкать ее через террасу на улицу.

Берусь за стакан с соком, как вдруг через стол прямиком мне в морду летит кусок масла. Едва успеваю вильнуть в сторону, жирный шмат влетает отцу в грудь.

– Боже мой! – горланит идиотка. – Простите, Ренат Ильдарович, я такая неуклюжая. Хотела намазать Киру тост и вот… Простите, Христа ради!

Христа ради, вашу мать… Правдоподобно играешь, я запомню.

Отец что-то недовольно бубнит, смахивает оплывший жир салфеткой и отправляется переодеваться. А эта… Эта гремлинша, пользуясь присутствием своей мамочки, с гребаной ухмылочкой продолжает меня третировать.

– Тебе не удастся испортить мне настроение, братец.

Размазать бы ее по этому столу, как то чертово масло.

– Еще одна такая выходка, я тебе не только настроение испорчу.

Что это она напялила? Тряпку лепили из лоскутов?

Даже смотреть на нее не хочу. Не хватало еще, чтобы кто-то допер, что мы знакомы. Только такую хрен вырежешь из кадра! Клоунша на выгуле. Сама в глаза лезет.

– Немедленно прекратите шуметь и примите благопристойный вид.

Я и забыл о Курочкине, пока он до нас доковылял.

– А вам, молодой человек, – акцентирует дедушка внимание на мне, – вынужден напомнить, что курить разрешено только в специально отведенных местах.

Никак не выкупает, ху из ху. То ли возрастной маразм здравомыслия лишает, то ли он всегда такой бесстрашный был. И надо ж было, чтобы так свезло! Из толпы пресмыкающихся перед одной лишь моей фамилией местных просветителей вляпаться довелось именно под руководство этого, понимаете ли, отмороженного хрена, в упор не распознающего берегов.

Свалив спортивную сумку на плитку, демонстративно скрещиваю на груди руки.

– А я и не курю. Сигарета не подожжена.

– Тогда зачем она вам во рту?

– Чтобы все спрашивали.

Писк включившейся аппаратуры на короткое мгновение бьет по нервам собравшимся. Меня, естественно, тоже промораживает этот звук.

4

Свободу центуриону!

© Варя Любомирова

– Что ты себе позволяешь, братец?

Собравшаяся вокруг нас толпа затихает. Подельники Бойко в том числе. Мне без разницы, что именно вызывает такую реакцию! Даже если причиной тому наше с Кириллом «родство». Для меня, между прочим, в этом тоже мало приятного.

Я многое способна понять, принять и простить. Но то, что произошло сейчас… Этот придурок вместе со своей шайкой ведут себя, как банда уголовников. Я не собираюсь мириться с травлей, которую они тут устроили. Такое поведение нельзя оставлять безнаказанным. Судя по реакции сторонних наблюдателей, подобные наезды в академии в порядке вещей. И если другие боятся пресечь беспредел, это сделаю я!

– У тебя с головой проблемы? – голос Кирилла звучит приглушенно, но неприкрытой ярости в нем больше, чем я когда-либо слышала. – Какой я тебе брат, идиотка? – агрессивно надвигается, обдавая мое лицо горячим мятно-табачным дыханием. Для меня столь близкий контакт непривычен и неприятен, но отступить назад – значит сдаться. Поэтому я не шевелюсь, пока он сечет мне в лицо свою ненависть. – Сколько раз еще повторить? То, что мой отец имеет твою мать, не делает нас родственниками!

Толпа оживает. Перешептываний и комментариев не различить, но отлично улавливается хохот.

Как ни уговариваю себя в том, что меня не волнуют его слова и насмешки этих трусов, щеки вспыхивают от стыда, а грудь раздирают обида и злость.

– Это у тебя какие-то проблемы, придурок, – выпаливаю я, плохо контролируя силу и вибрации собственного голоса. – Именно то, что наши родители поженились, и делает нас семьей. И твое отношение к этому вопросу сей факт не отменяет!

– Семьей? Да я скорее сдохну, чем тебя сестрой назову!

– Ну, так сдохни! Судя по всему, никто не будет плакать, – сама не верю в то, что на эмоциях выдаю. Сердце на разрыв стучит. Кровь горит, плавит вены и поджигает кожу. – Ты отвратительный человек. Ты унижаешь тех людей только потому, что они из другого города, слабее тебя или ниже по классу. Ты фашист! Ты просто худший из худших!

То, что никто прежде не смел заявлять подобного во всеуслышанье, очевидно и по лицу Бойко, и по резкими вздохам толпы. Но я не собираюсь сдаваться и идти на попятную.

– Раз так… – выдыхает Кирилл и с силой сжимает челюсти. Секунды тишины рождают внутри меня страх, потому как по взгляду его вижу – в своем больном мозгу он перебирает не просто слова. Решает, что со мной делать. И короткая вспышка ярости в залитых чернотой зрачках, будто замыкание, окончательно пугает меня. – Прежде чем сдохнуть, я уничтожу тебя, – выговаривает с едкой усмешкой и, схватив меня за руку, куда-то тащит за собой.

Вырвать ладонь у меня не получается. Жалкие попытки лишь усиливают хватку придурка. В какой-то момент мне даже кажется, что он способен сломать мне кисть.

Как только Бойко заталкивает меня в какой-то чулан, стремительно оборачиваюсь и смотрю на него с укором.

Спокойно, Варя, спокойно…

Эмоции работают против меня. Я должна вернуть себе самообладание и привычное хладнокровие. При наличии ума и изобретательности можно договориться даже с маньяком.

Уверенность вспыхивает внутри меня и тотчас тухнет. Вместе с ударом двери, которую Кирилл за собой захлопывает, отрезая нас от света.

Я не могу определить, в какой части помещения он находится. Я не вижу даже очертаний. И внутри меня скоропалительно разрастается паника.

Сердце набирает обороты. Дыхание становится частым и громким. Пульс молоточком стучит в висках. Ладони потеют и начинают дрожать.

По памяти бросаюсь к двери, но, не преодолев и полпути, налетаю на Кирилла. Вскрикиваю, не успевая тормознуть эмоциональный разгон. Шумно выдыхаю и, сцепляя зубы, давлю все звуки, что рвутся из груди. Кроме них, в горло толкается сердце. Кажется, оно способно меня задушить.

– Воу-воу, – слышу в голосе сводного братца смех. Перехватывая мои руки и с силой сжимая запястья, дает понять, что освободиться у меня не получится. – И чё мы так быстро сдулись, центурион? Ну? Самое время заорать: «Это Спарта!» и выкинуть очередную хрень. А лучше… Так и быть, дам тебе возможность свалить, если ты извинишься. У тебя минута.

– Центурионы не имеют никакого отношения к Спарте, – выдаю я голосом робота из электронной библиотеки. – Центурионы – это римская армия, а Спарта – город в Греции.

– Пофиг. Хватит умничать. Время пошло!

Умничать – это все, на что я сейчас способна в создавшейся ситуации. Выдавить из себя извинения мне не то чтобы стыдно. Просто… Если я сейчас это сделаю, Бойко посчитает себя победителем и продолжит творить все, что ему вздумается.

Сердце так и грохочет в груди, пытаясь выбить себе путь наружу. А кожу запястья жгут и раздражают чужие грубые руки. Я считала себя сильной, но по правде, прежде мне никогда не доводилось переживать столь агрессивный стресс.

– Я не стану извиняться, – сообщаю Бойко якобы спокойным и уверенным тоном. – Может, я погорячилась и выразилась недопустимым образом, но твоя вина значительнее и…

Договорить Кирилл мне не дает. В ужасе задыхаюсь, когда он выпускает мои запястья и… начинает стаскивать с меня платье.

5

Эта чертова сводная сестра несовместима с жизнью.

© Кирилл Бойко

Переступив через порог парадной двери, cваливаю на пол сумку с формой. Делаю шаг в сторону и матом поминаю отца. Тачка в гараже, значит, интеллигент дома, а я слишком хорошо осведомлен, как его могут взбесить «разбросанные вещи».

Резко дергаю баул обратно на плечо и, перемахнув размашистым шагом гостиную, уже хватаюсь рукой за перила лестницы, как в спину прилетает приглушенный рев.

– Ты что, сукин ты сын, вытворяешь?

Медленно оборачиваясь, сталкиваюсь с перекошенной от ярости рожей «папочки».

От сукина сына слышу!

– Что не так? – подаю голос, хотя понимаю, что лучше бы мне молчать.

– Ты еще спрашиваешь? – орет громче. – Варвара мне все рассказала, мерзкий ты гаденыш! И не смей мне тут корчить святую невинность!

В моей груди будто турбина раскручивается.

Что, блядь? Рассказала? Тупая выскочка еще и стукачка?

Мелкая гнида.

– Что ты молчишь? Теперь молчишь? Отвечай за свои действия!

Мои собственные глаза заливает такая злоба, не сразу вижу, что «папочка» трясет передо мной сложенным вдвое ремнем.

Чё за чухня, блядь? Вообще ополоумел старый осел?

– Отвечай, сказал! Как ты посмел это сделать, если я велел тебе относиться к ней, как к сестре?! – горланит так, что впору оглохнуть.

На хуй себе эту «сестру» натяни!

– Она лезла, куда не следует. Я ее проучил, – выдаю на контрасте чрезвычайно спокойным растянутым тоном.

– Что же она тебе сделала?

Еще я, блядь, тебе не докладывал!

– Ничего, – выдаю едко после шумного выдоха. – Ты сам учил меня бить первым. Разве это не касается всех?

Едва последний вопрос покидает мой рот, отец, закусывая губы, размахивается и разъяренно лупит меня ремнем по голове. Не успеваю толком увернуться. Прилетает сначала по уху, а секунду спустя по плечу. Третий замах ловлю ладонью и дергаю кожаную плеть на себя, заставляя «папочку» шататься, будто сухое дерево. Сила, безусловно, на моей стороне. Отец попросту не ожидал, что я посмею вырвать орудие экзекуции. Гасил бы еще, пока рванувшее внутри него дерьмо не иссякнет.

Ошарашенно таращит на меня глаза.

Я и сам в ахуе от того, что он снова посмел протянуть ко мне руки. Давно такого не было. Как только выше него вытянулся, сам завязал с физическим наказанием. Психологически, конечно, щемил регулярно. Ремнем этим, случалось, размахивал. Даже что-то бомбил. Но с этой херней не рисковал. Теперь же… Внутри меня взмывает желание хлестануть его этим ремнем в ответ. Да так, чтобы на задницу завалился.

Глаза будто кровью заливает. И не слезы это вовсе. Я на них не способен. Да и не жгут они так. Буквально зверею. По лицу, вероятно, видно. Потому что отец молчит и, выкатывая зенки, краски меняет.

Швыряю ремень ему под ноги. Он тут же наклоняется и поднимает его. Вряд ли решился бы повторить свой подвиг, но со стороны, очевидно, кажется иначе.

– Прекратите! – разрывает сгустившийся воздух истеричный голос личинки. – Не надо, пожалуйста…

Слышу ее, и в груди такая буря поднимается. Удушить готов.

Мало того, что из-за нее все… Никто никогда не становился свидетелем того, как отец тягает ко мне свои грабли. Обычно это происходило либо в его кабинете, либо в моей комнате. А я никогда никому не рассказывал. Даже близкому другу в подобном бы ни за что не признался. И тут… Надо же, чтобы именно она, эта ненавистная идиотка, все увидела! Хуже невозможно представить!

Смотреть на нее не желаю. Иначе точно не сдержусь и прихлопну, на хрен, на месте.

Подобрав свалившуюся во время всей этой возни сумку, взбегаю по лестнице, словно за мной сам черт гонится. Да так и есть! Как тень он, потому что во мне сейчас сидит.

Не выхожу из комнаты, даже когда подходит время ужина. Не потому, что чего-то боюсь или стыжусь! До самой ночи тушу в себе желание прикончить эту долбаную инфузорию.

Знаю, если увижу ее, взорвусь.

В попытках хоть немного загасить все еще бурлящую в груди ярость, ближе к вечеру выдергиваю из кипы хлама на краю стола эскизник и берусь за карандаш.

С ней я еще разберусь…

Пока голова гудит от сбившихся в ебучий рой мыслей, рука непрерывно работает, с шорохом расчерчивая белый лист.

Конченая доносчица. Каким бы ни было мое к ней отношение, не предполагал, что она упадет еще ниже.

Я научу ее держать язык за зубами.

Бестолковая ракушка. Она пожалеет, что приехала в этот город.

Мерзкая зарвавшаяся личинка. Даже ненависти недостойна. Удавить и забыть.

Когда листок оказывается почти полностью заполненным, и на нем практически не остается белых участков, с некоторым удивлением понимаю, что получившийся рисунок походит на мангу[1].

Не то чтобы я совсем в этом стиле не работаю. На планшете достаточно часто берусь за что-то подобное. Только не собирался убивать время и силы на эту сводную бестолочь. Еще я всяких пустоголовых шкур не рисовал! А тем более ее.

6

Хочешь взрывать, будем взрывать!

© Варя Любомирова

Кирилл отворачивается. Громко переводит дыхание. Вижу, как при этом раздуваются мышцы на его обнаженной спине, и как высоко вздымаются плечи. Опадают уже медленнее.

Затяжная пауза.

У меня глаз дергается и начинает слезиться. А он все не шевелится, будто и правда кто-то свыше остановил воспроизведение.

Секунду спустя успеваю лишь приглушенно вскрикнуть, так резко он выпрямляется и разворачивается ко мне. Пошатываясь, застывает едва ли не на самом краю крыши.

– Ты, блядь, совсем ополоумела, соваться ко мне с такими мутками? – цедит, выказывая в одном этом вопросе презрение, ненависть и кипучую агрессию. – Знаешь, что я тебя даже видеть не могу? Не то что слышать всю эту хрень!

– Спокойно, – ворчливо отзываюсь я, мечтая вместо слов запустить ему в рожу пиццей. Но Бог терпел и нам велел. – Не обязательно так разъяряться.

Едкий тон выдает истинные эмоции. Однако я очень стараюсь снисходительно воспринимать его специфические защитные реакции.

– Спокойно? – повторяет, словно какой-то незнакомый заковыристый, блин, термин. – Я тебя сейчас смахну, нахуй, с этой крыши и тогда успокоюсь.

– Нет, не смахнешь, – уверенно заявляю, хотя в действительности этой уверенности не ощущаю.

Я ведь его совсем не знаю. Не догадываюсь, на что он способен. Границ не вижу. Но опрометчиво их прощупываю.

Что если то, что Кирилл сделал в общежитии – не самое худшее? Есть ли у него вообще какие-то принципы?

Делаю еще один шаг к нему и сажусь. Пристраиваю рядом с собой коробку с пиццей и, обхватывая руками колени, направляю взгляд на раскинувшийся внизу ночной город.

– Что ты делаешь?

Он не просто зол. Он зол и ошарашен.

– Ты слышишь, что я тебе говорю? Я скину тебя с крыши, идиотка. А может, вначале даже придушу. Не знаю, чего хочу больше. Убирайся, на хрен!

Сердце в груди колотится. Но вместе с тем меня охватывает такое умиротворение, не задевают его слова.

– Тут никого нет. Только я и ты. У тебя нет нужды доказывать, что ты сильнее, – тихо отзываюсь, по-прежнему глядя перед собой.

– Конечно, нет. Потому что я сильнее.

– Так зачем об этом говорить? – поднимаю резонный вопрос. – Ты сильнее меня. Сильнее своего отца. Сильнее многих. Суть в том, чтобы ты сам в это верил, а не кому-то что-то доказывал.

– О-о-о, – тянет насмешливо и вместе с тем крайне сердито. – Давай только без этой мути, доморощенный психолог, бля.

И садится.

Я молча продолжаю смотреть на город, но едва сдерживаю улыбку.

– Я тебя не закладывала, – сообщаю так же спокойно. – Точнее, не намеренно. Ренат Ильдарович увидел меня в этом халате и спросил, что случилось. А я попросту не умею врать.

– Я не пойму, ты сейчас хвастаешься или жалуешься? – презрительно отзывается на это Кир. – Не умеет она врать… – смахивает с пиццы крышку. Смотрит явно голодным взглядом, но брать не решается. – Признайся, плюнула? Или яду подсыпала?

– Пургена, – сладко улыбаюсь я.

Первой беру кусочек и демонстративно подношу его ко рту. Откусить не успеваю, Кирилл отбирает у меня шмат и сам вгрызается в него зубами.

– Ты без драки ничего не делаешь, животное? – раздраженно укоряю его.

– Этот проверен, – поясняет свои действия.

Я кривлюсь, но тему не развиваю. Молча беру другой ломоть.

Некоторое время просто едим. Пока я заканчиваю со своим куском, Кирилл смолачивает половину пиццы.

– Если бы мама была дома, она бы не позволила Ренату Ильдаровичу тебя ударить, – выговариваю я, промокая салфеткой руки. – Я не сказала ей. Давай завтра вместе…

– Заткнись! Нет, даже думать об этом забудь, – вновь приходит в бешенство сводный братец. Взглядом, который он на меня направляет, можно резать металл. – Никто об этом не узнает, – высекает жестко.

А я пошевелиться не могу.

Смотрю на него, и в груди неожиданно снова становится жарко. Совсем как случилось, когда отчим размахивал ремнем. Только сейчас отчего-то еще яростнее это пламя. Настолько, что нет сил сохранять неподвижность. Все тело горит и разбивает тремором. Хочется немедленно что-то сделать, чтобы почувствовать какое-то облегчение.

Первый такой приступ привел меня на эту крышу. На что способен толкнуть второй?

– Ты меня слышишь? Расскажешь кому-нибудь, считай, ты труп. После такого точно церемониться не стану, – рассыпается братец в угрозах. – Ты меня, блядь, мать твою, слышишь?

Он не рявкает, но в его голосе отчетливо пульсирует ярость. Она перетекает в меня, как ток. И вызывает страх, который трудно игнорировать, как бы я ни храбрилась.

– Слышу, – выговариваю отрывисто.

И мы замираем, испытывая друг друга взглядами. Мне никогда не приходилось кого-то так близко рассматривать, но тут как-то все само собой получается. Не то чтобы я хочу проникать внутрь него. Но по каким-то причинам чувствую, что именно это и происходит. Вижу не просто заострившиеся в напряжении черты лица… Даже не просто пыльную бурю в его глазах. В какой-то момент мне кажется, что я слышу его мысли. Чувствую все, что таится внутри. Перенимаю воспоминания.

7

Слушай, центурион, ты сцены не попутала?

© Кирилл Бойко

– Кира, ты куда так засмотрелся? – сидящая на моих коленях Маринка снова проделывает эту раздражающую хрень – скребет когтем мне по морде.

Резко дернув головой в сторону, ловлю ее загребущую лапу и, выкручивая ей же за спину, грубо толкаю ближе к себе. Узкая юбка задирается выше всяких границ приличия и туго натягивается на бедрах Довлатовой, являя моему воспаленному взгляду полоску красных трусов и стирая, наконец, с сознания маячащую где-то на горизонте чертову сводную сестру.

Стараюсь не замечать эту бесячую личинку в академии, но она, блядь, с тех пор как началась учеба, будто только и делает, что на глаза мне лезет. Предводитель обездоленных, мать ее. Шоркается с ними по всему корпусу. Как оказалось, все эти телята – второкурсники, а выскочку знают и почитают по каким-то там общим колхозным IT-олимпиадам. Признанный лидер, понимаете ли. Вождь вымирающего племени. Желторотая горластая блоха. Да у нее лично даже «reset» клинит. Там перегруз башни, судя по всему, конкретный. Проводка трещит и дымится, а она все таскается.

Ну, вот опять. Куда летит? Юбка как капюшон кобры раздувается. Или это не юбка… Хрен поймешь. На ногах еще какие-то кислотные подштанники, а этот мохнатый хлам туда-сюда за ветром носится. Перья, бля! Она же не представляет себя птицей? Канарейка, мать ее.

Дай мне кто-нибудь пульт управления от этой киборгши, я бы ее навек остановил. Я б ее…

Моргаю и отворачиваюсь. Вся шея в Маринкиных слюнях, а я продолжаю палить на эту крашеную сороку. Она же – бомба замедленного действия. Хрен знает, что в следующую секунду выкинет. Я не привык кому бы то ни было доверять. И то, что эта чертова инфузория может где-то сболтнуть лишнего, меня реально беспокоит.

– Бойка, – стонет мне в ухо Довлатова. – Я тебя хочу, сейчас прям кончу… – шепчет томно, типа по секрету, и двигает бедрами, самостоятельно находя нужную точку воздействия между нашими телами.

Все лавочки вокруг нас завалены студентами, а она намеревается замаслить мне брюки. Ничего нового, но мне сегодня еще на тренировку тащиться. Не особо в кайф сверкать мотней блестящей, как после улиткотерапии.

– Отодвинь трусы, – грубо сжимаю ладонями сочную задницу и дергаю Маринку еще ниже.

Сам ее между ног трогать не хочу. Ладно брюки, руку влом марать.

– Ну, не здесь же, – возмущается Довлатова. Прям оскорбленная невинность. – Не на людях.

– Типа первый раз, – хмыкаю я и уворачиваюсь, не позволяя ей присосаться к своему рту. – У тебя провалы в цифрокоде? Помаду твою жрать не буду. Сколько раз повторять?

Маринка ведет по губам ладонью и обиженно их выпячивает.

– Почти всю на твоей шее оставила.

– Почти, да не всю. Сказал, выворачивает от этой химии. Не лезь.

Именно в этот момент центурион снова несется мимо нас. Только флага, мать ее, в руках не хватает. Несется, смотрит на меня и спотыкается на ровном, блядь, месте. Какой-то салага спасает ее от знакомства с тротуарной дорожкой, но я все равно ржу. Даже Маринку с ног скидываю. Она еще что-то бухтит о том, что все увидели ее трусы. Ну, будто кто-то еще не видел…

Поднимаюсь с лавочки, и часть римского стада разбегается. Только эта полоумная, кент, который ее поймал, и еще тройка дятлов замирают на месте. Я закладываю ладони в брюки и, ухмыляясь, медленно иду к ним. Пока достигаю цели, бьет по копытам оставшаяся часть Петросранской армии.

В окружении притихших наблюдателей, мы с выскочкой остаемся один на один.

Взгляды, как клинки, скрещиваем.

Слизистую и легкие забивает ее запах. Хрен пойми, каким макаром, но я уже знаю, что это именно ее запах. Вдыхаю и выдыхаю уже по-другому – тяжелее и громче. Жжет форточки, словно после часовой тренировки.

– Что же ты, Вареник, носишься, как электровеник? – тяну приглушенно, окидывая ее с ног до головы намеренно пошляцким взглядом. Так-то там смотреть нечего, но ей полезно кровь погонять. – Юбка дымится. Врубай сирену. Может, кто-то захочет тебя спасти, – демонстративно обвожу двор взглядом. – Хотя вряд ли. Даже твои дристуны не рискнут.

– А ты, братец, как я погляжу, не только остряк. Еще и рифмуешь!

– Я все могу, – снисходительно уверяю ее.

Она прищуривается. Я тоже.

– Моя юбка, по крайней мере, еще на мне, – бросает эта заноза, намекая на общипанную задницу Довлатовой. – Не хочу обижать твою девушку. Уверена, это твоя вина. Ведешь себя как животное, – чеканит каждое слово. Аж от зубов отскакивает. – Мерзко.

– Слушай, центурион, ты сцены не попутала? – надвигаюсь инстинктивно. Не собирался ведь к ней приближаться. Блядь, да я вообще не планировал к ней когда-либо подходить! Уперлась она мне... – Может, тебе табуретку подать? А то не вставляешь. Пищишь что-то, жонглируя словами, а будто из ямы. Дно называется, – выдыхаю, блядь, как Горыныч. Сам себя, черт возьми, удивляю. Когда так разогнался? И эта пучеглазая личинка вытягивается струной и таращится с таким видом, будто сейчас лопнет. Мне похрен, конечно. Добиваю, раз уж начал. – Днище, из которого тебе никогда не выбраться, сколько бы твоя мамочка не расчехляла ноги перед толстыми кошельками.