Хозяйка волшебного леса

Глава 1

Золотой лес шумел кронами клёнов и дубов, окрашенных в багрянец. Воздух звенел от птичьих трелей и шелеста листьев. Между ветвями мелькали тени: ворон Карыч с блестящим, словно смоль, оперением и кот серо-белый Мурзик, чей полосатый хвост вздымался, будто боевое знамя. Оба голосили, как сумасшедшие, смешивая кошачьи трели с каркающими руладами, и перепрыгивали с ветки на ветку, словно танцуя в воздухе.

Карыч хрипло засмеялся, схватив шишку цепкой лапой:

— Мяу-кар! Твои усы дрожат, Мурзик! Мои шишки сделают из тебя ёжика!

Он взмахнул крыльями, и с верхушки сосны на кота обрушился град еловых шишек. Но Мурзик, изогнув спину, прыгнул на берёзу, а следом за ним, словно живой дождь, посыпались белки. Они швыряли шишки обратно, целясь в ворона, и хохотали тонкими голосами.

Мурзик прищурил зелёные глаза, подбрасывая лапой каштан:

— Карыч, ты проиграл, едва начал! Каштаны — мои снаряды!

Снизу, из кустов, зайцы лупили по стволам задними лапами — спелые ягоды брусники летели в ворона, оставляя алые брызги на чёрных перьях. Карыч каркал от возмущения, но не сдавался: он нырнул в стаю дроздов, и те, словно бомбардировщики, сбросили на землю жёлуди, заставив подмогу внизу фыркать и отпрыгивать.

Олени, тряся рогами, глухо загудели:

— Эй, пернатый! Лови подмогу!

Они забили копытами по земле — тучи сухих листьев взметнулись вверх, ослепляя Мурзика. Он, фыркая, кувыркнулся на мох, но тут же вскочил, зажав в зубах гигантский каштан, который подкатил ёж-молчун.

Вдруг ворон и кот замерли синхронно. С опушки донёсся рёв — дикий кабан топтал грибные поляны! В мгновение враги стали союзниками: белки засыпали зверя шишками, зайцы — ягодами, олени погнали прочь, а Карыч и Мурзик, усевшись на один сук, орали дуэтом:

— Убирайся, рогатый! Это НАШ лес!

К сумеркам все валялись на поляне, объедаясь уцелевшей брусникой. Карыч чистил перья от ягодного сока, а Мурзик мурлыкал, разглядывая закат.

— Завтра реванш? — коварно прищурился кот.

— Кар-р-р-р... Только если белки будут на МОЕЙ стороне!

Лес взорвался смехом, а луна подмигивала им сквозь ветви.

Я наблюдала из раскрытого окна за этой животной бандой, оперевшись о подоконник. Ветер трепал мои рыжие волосы, пахнущие крапивой и сушёным чабрецом. Внизу, под старой ольхой, Мурзик и Карыч снова устроили хаос: кот, измазанный в брусничном соке, катал по земле каштаны, а ворон, распушив перья, каркал что-то про «стратегию» и «крылатую мощь». Белки швыряли с веток шишки, олени топтали кусты, а зайцы, визжа от восторга, метались между ними, как мячики.

— Мурзик! Карыч! – позвала я, высовываясь из окна так, что серебряный амулет на шее звякнул о раму. – Ужинать! А то сама всем съем!

Угроза подействовала моментально. Карыч, громко хлопая крыльями, влетел в комнату, задев горшок с мятой на подоконнике. Мурзик проскользнул следом, грациозно приземлившись на стол, где уже дымился чугунный котёл с тыквенным супом. Рядом стояла тарелка с запечённой речной форелью, посыпанной лесными травами, и корзина ржаных лепёшек, пахнущих тмином. Для Карыча я насыпала в миску обжаренных желудей с мёдом и ягодами – его слабость.

— Каррр… Ты бы хоть раз попробовала настоящую еду, – ворон ковырял клювом в желудях, но глаза его блестели. – Вместо этой человеческой бурды.

— Муррр… Человеческая бурда пахнет лучше твоих тухлых жуков, – проворчал Мурзик, умывая лапу после битвы. Он уже стащил кусок форели и мурлыкал, растянувшись на скатерти в луже закатного света.

Я рассмеялась, разливая суп по мискам. Суп был волшебным лишь наполовину – тыква с нашего огорода, грибы-лисички, собранные под сосной, да щепотка шафрана для цвета. Но аромат кружил голову даже Карычу, который в итоге сдался и клевал суп, притворно ворча.

— Завтра прекращаете терроризировать лес, – строго сказала я, отламывая кусок лепёшки. – Крестьяне жалуются, будто в чащобе тролли поселились.

— Каррр… Это Мурзик тролль, – буркнул ворон, вытирая клюв о край скатерти.

— А Карыч – пернатая гиена! – кот поддел лапой желудь и запустил им в ворона.

Пока они снова выясняли отношения, я доедала суп, глядя, как за окном гасит краски закат. Ветер принёс запах дождя, и я подумала, что завтрашний «реванш» они, конечно же, устроят. Но пока что дом пахнет теплом, травяным чаем и… да, определённо, репейником, застрявшим в Мурзиковой шерсти.

Глава 2

Поев, оба обормота вернулись в лес. И только след из хвои и оброненных перьев стелился за ними. Я закрыла окно и ставни — деревянные створки со скрипом подчинились, будто нехотя отсекая мир с его бесконечным движением. Вечерняя прохлада прокралась в избу, заставив меня вздрогнуть. Лесной шум — тот вечный гул ветра, стрекот сверчков, шепот листвы — словно растворился за толщей стен. Я потянулась и опустилась на грубый дубовый стул у стола, блаженно выдохнув. Хорошо…

Кто бы мне сказал, что еще пару-тройку месяцев назад я, полностью городская жительница, буду радоваться жизни в лесу. Офисные туфли сменились на кожаные сапоги, костюмы — на льняные платья с карманами, полными сушёных трав. Вместо кондиционера — сквозняки, вместо кофеварки — медный чайник, вечно подкопчённый над печкой. Однако же… Здесь не пахло пластиком, пылью от принтеров и тоской восьмичасового дня. Здесь пахло смолой, дождём и свободой.

— Маринка, у нас соль заканчивается. И сахара не так много осталось, — вырвала меня из мыслей моя помощница, домовушка Глашка.

Она материализовалась из тени за печкой, как всегда — внезапно. Маленькая, морщинистая, в платочке, завязанном под самым подбородком. Её глаза, узкие и блестящие, как у лесной мыши, изучали меня с упрёком. В руках она сжимала глиняный кувшин — пустой.

— В деревню идти надо. Или ты опять наколдуешь соль из воздуха? — фыркнула Глашка.

Я застонала, уткнувшись лбом в стол. Столешница, шершавая от времени, пахла можжевельником — я сама её протирала настойкой.

— Эх… Нет в жизни счастья… — проворчала я. — Хотела до заморозков из леса не показываться. Месяца полтора…

— Ага, а потом будешь суп из сосновой коры варить, — отрезала домовушка, шаркая к печке. — Или сахар из мухоморов вываривать. Угощу, хочешь?

Я представила это «угощение» и передёрнулась. Глашка умела готовить, но её кулинарные эксперименты с «лесными дарами» уже дважды отправляли меня на поиски противоядия.

Я, Алитова Марина Аркадьевна, офис-менеджер сорока лет, попала в этот мир случайно. Шла по темной улице с работы — усталая, в разбитых балетках, с ноющим от стресса телом. Споткнулась о трещину в асфальте, упала… Очнулась здесь, в этой избушке. Хозяйка леса — или ведьма, если по-простому — исчезла, оставив мне в наследство грибные тропы, говорящих зверей и Глашку, вечно недовольную, зато знающую множество из того, что было неизвестно мне.

— Ладно, — сдалась я, поднимаясь. — Завтра схожу. Но только за солью и сахаром. И… — я глянула на полки, где в банках из затемнённого стекла мерцали сушёные ягоды, коренья, лепестки, — можжевельника захватить. Или его у нас хватает?

Глашка, уже копошащаяся у печи, хмыкнула:

— Хватает. А вот терпения у меня — нет. Спи уже. Завтра рано вставать.

За окном завыл ветер. Издалека донеслось знакомое карканье Карыча — он и Мурзик, наверное, снова затеяли ночную охоту на лунных зайцев. Я погасила свечу, и комната погрузилась в тёплый, живой мрак. Печь потрескивала, дом скрипел, как старый корабль, а я думала о том, что, возможно, это и есть счастье — когда тебя ждут не отчёты, а глупый ворон, вредная домовушка и лес, который учит дышать полной грудью.

Но соль таки придётся добывать. Городская жизнь, хоть и призрачная теперь, напомнила о себе обыденным «надо».

Спать я легла в своей комнате, в глубине дома, где стены, сложенные из вековых брёвен, хранили тепло печи как драгоценный секрет. Переоделась в ночнушку — грубую льняную, сшитую Глашкой из старой мешковины, — и буквально рухнула на постель. Подушка, набитая сушёным хмелем, пахла сонной горечью. Конечно, можно было бы и в горнице остаться, улечься на печь. Но, боюсь, мое зверье вломится ночью домой — Мурзик, притопывая лапами в грязи, или Карыч с его любовью швырять в окно шишки. И если ворон ещё мог ночевать в дупле, то кот всегда предпочитал уют: забраться под одеяло, уткнуться холодным носом в бок и мурлыкать до рассвета, словно маленький двигатель.

Заснула я почти мгновенно, будто провалилась в чёрный колодец. Тело, измождённое за день, отключилось раньше сознания. Зелья, которые я варила — от простой противовоспалительной мази до опасного «огненного эликсира» по рецепту из гримуара, — требовали часов у печи. А ещё учебники: потрёпанные фолианты с обложками из драконьей кожи (как утверждала Глашка), где буквы порой шевелились, словно муравьи. Сил во мне, по словам домовушки, было много — «от предков по матери, хоть они и прятали искру под пеплом». А вот знаний — шиш. Мама, повар-кондитер, чьи руки пахли ванилью и миндалём, смеялась над бабушкиными «деревенскими сказками». Бабушка же, копавшаяся в огороде в деревне, шептала заговорки от сглаза, но сама не верила в магию. «Просто традиция», — говорила она. Теперь же я, как слепой котёнок, тыкалась в древние заклинания.

Едва уснув, я перенеслась в полутемную залу. Высокие своды, словно рёбра исполинского зверя, терялись в тенях. Стены, покрытые фресками с забытыми богами, трескались, осыпаясь пеплом. Факелы горели зелёным пламенем, отбрасывая на пол узоры, похожие на когтистые лапы. Воздух густел, как сироп, пропитанный запахом серы и гнили.

— Пришла, — удовлетворенно протянул мужской голос. Он вибрировал не только в ушах, но и в костях, будто гул подземного толчка. — Не противься, истинная. Быть нам вместе. Ты даже во сне ко мне путь находишь. А я скоро вживую тебя увижу.

— Мечтать не вредно, — раздражённо передёрнула я плечами. — Сгинь, нечисть. Нет у меня «истинного». И не было никогда. Аршанарах хорш шарашах!

Глава 3

В тот же день я добрела до ближайшей деревни. Вышла сразу после завтрака — Мурзик, конечно, пытался залезть в мой рюкзак, проверяя, не спрятала ли я там рыбу. По лесу шла не спеша: собирала грибы-лисички (на удачу), грызла кислую клюкву и слушала, как Карыч каркает сверху, будто комментирует каждый мой шаг: «Слева лужа! Справа ёж! Смотр, не споткнись!»

Поле встретило меня ветром и запахом спелой ржи. Проселочная дорога была усеяна камнями, которые так и норовили залезть в сапоги. Через час-полтора я добралась до деревни. Там всё было как обычно: живность орала за заборами, дети вторили ей, старики на лавках лениво щелкали семечки, а местный пёс Барбос, вечный лентяй, даже не поднял головы, валяясь у колодца.

В деревню я приходила не из доброты. Золото здесь было редкостью, но крестьяне платили тем, что имели: мукой, воском, шерстью, иногда монетами, выменянными у заезжих купцов. Моя избушка в глуши требовала ремонта, травы для зелий не всегда хватало, а Глашка ворчала, что «даже домовые сытее нас живут».

В деревне у меня был свой «кабинет». Я принимала жителей в развалюхе на отшибе. Там и травки висели по углам, и небольшой запас зелий имелся. Без хозяйки крестьяне в развалюху не заходили – опасались моего наказания. А как только я появлялась в деревне, сразу у двери дома выстраивалась очередь из страждущих.

Первым сегодня ко мне обратился Артик, высокий широкоплечий крестьянин. Его лошадь, кормилица семьи, неделю не вставала с подстилки, глаза затянулись бельмом.

— Порча, — уверенно сказал он, снимая шапку у порога. — Сосед позавидовал, сглазил.

Я осмотрела животное, ощупала сухие суставы, вдохнула запах застоявшегося пота. Не порча — болезнь. Но крестьяне верили в то, во что хотели верить.

— Три дня поить отваром из коры ивы, — сказала я, протягивая ему свёрток с травами. — И привяжите к деннику красную нить. От дурного глаза.

Он кивнул, оставив у стола мешок овса.

Женщина с ребёнком на руках принесла куриное яйцо, обмотанное чёрными нитками — «подбросили под порог». Я разбила его в миску с солёной водой, наблюдая, как желток расплывается кровавыми прожилками. Настоящей порчи не было, но страх людей я использовала. Провела обряд с дымом полыни, втерла ребёнку в лоб масло зверобоя.

— Злой дух ушёл, — сказала я, забирая плату — отрез льна.

Мать унесла дитя, крепко прижимая к груди.

Старик с гноящейся раной на ноге отказался идти к знахарке — «та только шепчет, а толку нет». Я промыла рану настоем тысячелистника, наложила повязку с мёдом и паутиной. Пригрозила, что если не будет менять тряпки — ногу отрежу. Он засмеялся хрипло, бросил на стол косу:

— Бери. Всё равно не смогу жать.

Я взяла. Мне все пригодится.

Покончив с желающими «зайти к ведьме», я спрятала все подношения в пространственный карман, безразмерный, пригодный для хранения чего угодно, и прогулялась в деревенскую лавку.

Там я купила соль, сахар и пару леденцов «для поднятия боевого духа». Ещё старуха Агата вручила мне мешочек сушёных яблок. Мол, ведьме к чаю.

Обратно меня подвез на телеге Витор — тот самый крестьянин, чью корову я месяц назад от порчи лечила. Телега скрипела, лошадь фыркала, а Витор рассказывал, как его малолетний внук пытался заклинанием от зубной боли вырвать молочный зуб. «Так в потолок швырнуло, будто камень выпустил!» — хохотал он.

От леса до дома шла пешком, отбиваясь от комаров и распевая песни, чтобы не слышать, как Карыч издевается: «Ведьма! Уже темнеет! Тебя сожрут тролли!» В избушку ввалилась с ощущением, что ноги вот-вот отвалятся и уползут сами по себе.

— Глашка, я жива! — крикнула я, плюхаясь на лавку.

Сил не оставалось ни на что – даже спину себе почесать.

— Вижу, — буркнула домовушка, тыкая в печь кочергой. — А сапоги вымой. От них пахнет, как от Барбоса после дождя.

Мурзик тут же прыгнул ко мне на колени, требуя рыбы, а Карыч, усевшись на подоконник, начал докладывать: «В твоё отсутствие белки устроили бунт. Требуют ореховую дань».

— Завтра, — простонала я, снимая сапоги. — Сегодня я — мешок с костями.

Глашка фыркнула, но поставила передо мной миску дымящейся картошки с грибами. И хоть ноги гудели, как пчелиный рой, я подумала: а ведь неплохо тут, в лесу. Даже если ради соли приходится слушать байки Витора и терпеть наглеца ворона.

Глава 4

Спала я в ту ночь крепко, без сновидений. Может, амулеты, заряженные при лунном свете, наконец, сработали, а может, усталость взяла свое и сковала тело так, что даже голос из потустороннего мира не смог пробиться сквозь толщу сна.

Проснулась я на следующее утро с ощущением, будто по мне проехался Карыч со всем своим «утренним патрулём». Мышцы ныли от долгой ходьбы, спина гудела, как расстроенная гусли. Про ноги и говорить нечего. Я их практически не чувствовала. Попыталась приподняться — руки дрожали, словно ветви ивы на ветру.

— Лежи, — рявкнула Глашка, появившись в дверях с миской, от которой валил едкий дымок. — Ты же не дуб, чтобы на корню гнить.

Она поставила на стол глиняную чашку с отваром, пахнувшим полынью и чем-то горьким, и принялась рыться в сундуке у печи. Вытащила свёрток с засохшими кореньями, склянку с мутной жидкостью и тряпку, похожую на высохшую шкуру.

— Рубаху снимай, — приказала она, растирая в ступке корень окопника.

Я покорно подчинилась. Глашка, ворча, намазала мне спину мазью из болиголова и пчелиного воска — жгучее тепло разлилось по коже. Потом обернула поясницу тканью, пропитанной настоем крапивы и хвоща.

— Чтобы кровь гнало, — пояснила она, туго завязывая узлы. — Небось, в городе на диванах разваливалась, а тут — по полям да по лесу шляешься.

Потом всунула мне в руки чашку:

— Пей. Не нюхай.

Отвар обжёг горло, оставив вкус пепла и мяты. Но через минуту дрожь в мышцах стихла, будто кто-то вытянул из тела колючую проволоку. Глашка тем временем разминала мне плечи грубыми пальцами, точно месила тесто. Больно, но после третьего щелчка в позвоночнике стало легче дышать.

— Завтра встанешь, — заявила она, вытирая руки о фартук. — А сегодня — лежать. И не вздумай зелья мешать.

— Спасибо, — пробормотала я, чувствуя, как тяжесть век перевешивает упрямство.

— Спасибо — это когда соль принесёшь, а не сопли тут, — буркнула она, но прикрыла ставни, чтобы солнце не било мне в глаза.

Перед тем как уйти, бросила на одеяло пучок сушёной душицы:

— Положи на подушку. От храпа. А то Мурзик ночью сбежит, подумает — медведь в берлоге завёлся.

Я усмехнулась, уже проваливаясь обратно в сон. Глашкины «лекарства» напоминали её саму — жёсткие, горькие, но честные. И работали. Даже если казалось, что она вот-вот оторвёт тебе голову «для профилактики».

Я пробездельничала весь день, уткнувшись лицом в подушку, набитую сушёным хмелем. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели ставней, медленно ползли по стене, отмечая время. Лежала, слушая, как за окном шуршат опавшие листья, а ветер гонит их вдоль порога. Читала старый гримуар с потрёпанными страницами, где чернила выцвели до бледно-сизого, но мысли цеплялись за слова вяло, словно мокрая ткань. Думала о том, как странно, что тишина здесь гуще, чем в городе, но не давит — обволакивает, как тёплый воск.

Ноги, одеревеневшие от вчерашнего перехода, я спускала с лежанки лишь затем, чтобы дойти до умывальника или подлить воды в глиняный кувшин. Каждый шаг отзывался тупой болью в икрах. Глашка, заметив мои мучения, кинула на одеяло мазь из барсучьего жира и корня лопуха. Я втирала её молча, чувствуя, как жжение сменяется глухим теплом.

Мурзик и Карыч появлялись в горнице как вихри. Кот, вскарабкавшись на стол, тыкался мордой в ладонь Глашки, выпрашивая вяленую оленину, потом исчезал в дверном проёме, махнув хвостом. Карыч влетал следом, роняя перья, хватал клювом краюху хлеба и уносился прочь, каркая что-то насчёт «стратегических запасов». Они будто чувствовали — последние дни осеннего тепла тают, как снег на печи. За окном берёзы уже оголились, и только дубы ещё цеплялись за ржавые листья, будто не веря в конец золотой поры.

К вечеру Глашка спустилась в погреб. Вернулась с лицом темнее тучи. Её пальцы, испачканные в муке, сжали список, нацарапанный углём на клочке бересты:

— Мука — три мешка. Соль — полтора. Мёд — одна кринка. Мясо вяленое… — она бросила на меня взгляд, будто я лично виновата в скудости запасов. — Не хватит. До весны протянем. А после…

Она не договорила, но я поняла. «После» означало пустой погреб, потухший очаг и голодных зверей у порога. Домовушка ткнула берестой в мою сторону:

— Думай. Или снова шляться будешь, как вчера.

Я вздохнула, глядя на синяки под коленями. Даже мысль о новой дороге в деревню заставляла мышцы сжиматься в протесте.

Ночью ко мне пытался пробиться истинный. Хорошо, что амулеты работали исправно – не пустили его в мой сон. Я проснулась от того, что амулет на груди дрожал, будто живой. Тёмная комната была наполнена гулом, как улей перед грозой. Истинный пытался пробиться сквозь барьер — я чувствовала его давление. Но обереги, заряженные Глашкой, вспыхнули тусклым сиянием. В воздухе запахло жжёной полынью, и давление ослабло.

Я снова заснула, практически сразу. И проснулась уже утром, при свете солнечных лучей.

Глава 5

Утром я встала здоровая и отдохнувшая.

Солнце пробивалось сквозь щели ставней, рисуя на полу золотые полосы, а за окном трещали синицы, будто споря, кому достанется последняя рябина. Даже воздух в избе казался прозрачнее.

Провалявшись без дела почти сутки, я теперь чувствовала зуд в ладонях — пора было браться за работу. Планы роились в голове, как пчёлы улья: собрать корни дягиля у ручья, высушить последние соцветия зверобоя, размолоть в ступе засохшие ягоды бузины. Зимой пригодится все, любой отвар, любая мазь. Крестьяне умудрялись и летом болеть, что уж говорить о зиме. Вот как ляжет первый снег, часть зверей заляжет в спячку, так и потянутся к моему дому сани с больными – начнут таскать жителей деревень ко мне детей с кашлем да стариков с ломотой в костях. Да и живность часто прибегала к моим услугам. Те же олени то и дело подходили к дому с израненными копытами – развелось в лесу браконьеров! В прошлом месяце олениха привела ко мне телёнка с окровавленным копытом — капкан. Пришлось колдовать мазь из подорожника и смолы, а потом найти тех охотников и устроить им «сюрприз»: их руки покрылись сыпью, будто крапивницей, а ловушки ржавели на глазах. Жаль, остальные словно кроты — выползают из новых нор.

В общем, работы предстояло много. И если мне не помешают ни Карыч, ни Мурзик, то к ночи я даже управлюсь если не со всем, то с большей частью задуманного.

Позавтракала я ячменной кашей с мёдом и тыквенными семечками — Глашка, ворча, кинула мне в тарелку кусок сливочного масла:

— Чтоб не свалилась к полудню. Ты ж, как та берёза — стройная, да гнётся от ветра.

После завтрака я переоделась в рабочее платье — грубое, серое, с карманами, набитыми сушёной мятой (от комаров) и кремнием (на случай, если придётся разводить огонь). На пояс привязала корзинку из ивовых прутьев и нож с костяной ручкой — подарок одного из крестьян за спасение лошади.

Выйдя из дома, я вдохнула воздух, пахнущий прелыми листьями и дымком из трубы. Лес встретил меня шелестом — будто старые друзья зашумели: «Наконец-то!». Первым делом я направилась к болотцу за мхом — лучшая повязка для ран. По пути собрала веточки чабреца, ещё хранившие утреннюю росу, и кору молодой ольхи — для отваров от лихорадки.

У ручья, где вода звенела, как стеклянные бусы, я присела на корточки, чтобы выкопать корни кровохлёбки. Внезапно из кустов выскочил Мурзик, весь в репьях, с мышью в зубах. Гордо бросил её к моим ногам:

— Держи трофей!

— Спасибо, — вздохнула я, отшвырнув трофей палкой. — Но сегодня мы делаем лекарства, а не яды.

Карыч, сидя на ветке, каркнул что-то насмешливое. Мурзик фыркнул и умчался в чащу, видимо, искать более достойный «вклад».

К полудню корзинка наполнилась: тут и синие цветки цикория, и бархатистые листья мать-и-мачехи, и даже несколько грибов-дождевиков — их пыльца отлично останавливает кровь. Возвращаясь, наткнулась на следы кабана — глубокие ямки в грязи. Пришлось обойти — сегодня не хотелось встречаться с грозными гостями.

К избушке я подошла, когда солнце уже клонилось к верхушкам сосен. Глашка, увидев мою добычу, одобрительно хмыкнула:

— Не всё же по деревням шляться.

Я развесила травы пучками под крышей — они будут сохнуть, наполняя дом ароматом лета, пока за окном завоет метель. Остаток дня провела за ступой, растирая корни в порошок, и за книгой, выискивая рецепт зелья от обморожений.

К ночи, как и надеялась, успела почти всё. Только Мурзик, запрыгнув на стол, чуть не опрокинул склянку с настойкой — пришлось отвлекаться на кошачьи проделки. Но к полуночи последние банки были подписаны и расставлены на полки. Глашка, кивнув, бросила в печь охапку дров:

— Завтра браконьеров накажем. А сегодня — спи.

И я согласилась. Завтра будет свой список дел. А сегодня… Сегодня пахло травами, дымом и тишиной.