Хромированное эхо

Хромированные эхо часть книги

Хромированное эхо

Пролог

Вернисаж был её триумфом. Предсмертным. Галерея «L'Art et L'Âme» гудела низко, вибрировала, как натянутая струна арфы перед тем, как лопнуть — тревога, замаскированная под предвкушение. Воздух был густым, почти осязаемым: шампанское Veuve Clicquot шипело пузырьками тщеславия, дорогие духи — облака Chanel № 5, тяжелые шлейфы Tom Ford, резкие удары уда — сплетались в удушающий кокон. И над всем этим — тонкий, как запах пороха перед выстрелом, аромат успеха. Он всегда пах одинаково: выделанной кожей новых туфель и типографской краской свежих евро.

Оливия Дюран скользила сквозь эту толпу — банкиры с восковыми лицами, отполированными ботоксом до нечеловеческого блеска; коллекционеры с голодными глазами и нервными пальцами, инстинктивно тянущимися к рамам; искусствоведы, чьи челюсти одновременно перемалывали канапе и репутации. Она двигалась с выверенной грацией балерины на минном поле — хозяйка, чей контроль над этим маленьким миром был абсолютен.

Каждая деталь была подчинена. Скульптуры стояли с точностью хирургических инструментов. Sancerre дышало идеальным холодом восьми градусов. Свет — тёплый бархат на стенах, ледяное лезвие на металле — лепил драму из теней.

Она была не просто владелицей. Она сама была главным экспонатом. Безупречной инсталляцией под названием «Оливия Дюран, тридцать четыре года, абсолютный успех». Холодное совершенство.

И она не знала, что через двадцать минут — или вечность? — молоток ударит по этому совершенству. Методично. Безжалостно. С тихим триумфом эксперта, обнаружившего под слоем лака — искусную подделку.

Он появился из ниоткуда. Точнее — из слепой зоны её восприятия, того пространства справа-сзади, где мозг перестаёт регистрировать угрозы.

Среди пёстрой, оживлённо жестикулирующей толпы он был островом абсолютной неподвижности. Скульптурой из плоти. Безупречно сшитый тёмный костюм — не чёрный, а что-то глубже: цвет мокрого асфальта, цвет полуночи без звёзд — казался не одеждой, а второй кожей, натянутой на опасность.

Он не держал бокал. Не разговаривал. Не притворялся, что рассматривает искусство.

Он просто стоял у её центрального экспоната — абстрактной скульптуры из переплетённых лент хромированного металла под названием «Эхо» — и смотрел. Не на скульптуру.

На своё отражение в ней.

Оливия заметила его периферийным зрением — тем особым радаром, который у галеристов развивается годами и который отличает серьёзного покупателя от туриста. Этот мужчина излучал деньги. Старые деньги, не кричащие о себе. Опасные деньги.

Она направилась к нему, включив профессиональную улыбку. Ту, что продавала Rothko и Giacometti самым скептичным клиентам.

— Впечатляет, не правда ли? — начала она мягко, модулируя голос под акустику зала. — Художник хотел исследовать идею того, как мир отражается в нас, а мы — в мире. Концепция зеркала как—

Мужчина медленно повернул голову.

И улыбка застыла у неё на губах. Замёрзла. Треснула.

Он был не похож на других гостей. Совсем.

В его глазах — цвета Средиземного моря в январе, когда вода приобретает этот особый, мёртвый оттенок зелёного — не было праздного любопытства коллекционера. Не было жадности. Не было ничего человеческого.

В них была интенсивность, почти физически ощутимая, как давление перед грозой.

Он смотрел не на неё. Он смотрел сквозь неё, видя что-то, недоступное остальным. Рентген души.

— Вы ошибаетесь, — сказал он.

Голос был низким, тихим, но прорезал гул зала, как хирургический скальпель — ткань. Французский безупречный, но с едва уловимым акцентом. Не парижским. Южным. Марсельским, может быть. Оттуда, где слова режут.

— Простите? — Оливия моргнула, сбитая с толку. Её не перебивали во время презентации. Никогда.

— Она не отражает мир, — продолжил он, не отрывая взгляда от блестящего металла. Пальцы его сжались — едва заметно, но Оливия это уловила — как будто он физически сдерживался от прикосновения. — Она его поглощает. Свет. Звук. Людей вокруг. И показывает не отражение, а свою собственную, безжалостную суть.

Он сделал паузу. Его взгляд скользнул по изгибам металла, как рука по телу любовницы.

— Это не эхо. Это — идеальная клетка. Такая красивая, что жертва сама в неё входит.

Его слова ударили её, как порыв ледяного мистраля с моря.

Клетка.

Никто и никогда не говорил так о её любимом экспонате. О скульптуре, которую она выбрала как манифест своей философии: красота как защита, форма как содержание, сталь как метафора контроля.

Он говорил не об искусстве.

Он говорил о ней.

— Интересный выбор для центрального экспоната, мадам Дюран, — добавил он, и теперь его взгляд впился в неё. Зелёный лёд. Арктика. — Такая безупречная, отполированная красота. И такая хрупкая. Один неверный удар — и отражение разлетится на тысячи осколков. Вы же знаете, что происходит с зеркалами, когда они бьются? Семь лет несчастья. Или семь жизней. Смотря как считать.

Оливия замерла.

Он знал её имя.

Но она ему не представлялась.