Хроники дома на перекрестке миров

Пролог

ЭПИГРАФ:

Шаги и тиканье часов в пустынном доме разносились

шепот вдруг произнесенных слов, едва слетевши растворились

пустынный дом стоящий на сплетении дорог

пристанище для путников и прочих

укроет от обид, хлопот и мелочных тревог

и дел отложит в долгий ящик срочных

в нем тихий треск поленьев за решеткой

к нему сплетаются дороги средь миров

к нему идут уверенной походкой

неся монетки в качестве даров

всяк проходящий мимо, знает

откроются пришедшему врата

если путник соблюдает

старинной клятвы, произнесенные слова:

«Однажды двери, скрытые от многих

Срастаясь кронами деревьев по бокам

Под взглядом сил могущественных, строгих

Откроются уставшим ходокам

И каждый кто заплатит звонкою монетой

Найдет ночлег, возможность отдохнуть

И путеводною звездой, заветной

Ему за это озариться дальний путь»

ПРОЛОГ:

Иван Иванович Клятый был человеком не прихотливым, пятидесяти с небольшим лет от роду. Слово «Клятый» досталось ему от предков, и хоть иные шёпотом толковали, будто корень его от слова «клятва» или, того пуще, «проклятый», сам Иван Иванович на это внимания не обращал. Он был простым лесником, смотрителем таёжных угодий, и клятва у него была одна — молчаливая и нерушимая: беречь свой лес. Детей своих Иван Иванович не знал, но подозревал, что где-то они, возможно, и есть, ибо пару лет по молодости пришлось поездить по разным угодьям и лесным хозяйствам, оставляя по себе не только след на тропе, но и, как водится, добрую память в сердцах местных девчат. Но осела жизнь именно здесь, у подножия седого горного массива, о который, как зелёное море, разбивались его бескрайние владения. Иван Иванович был нем от рождения, но всё остальное при нём было, как и у всякого человека, хорошо и ладно, а кое-что — и куда как лучше. Был он среднего роста, плечист и кряжист, будто старый корень. Волосы его, отливавшие серебром, были белы, как лунь, и резко контрастировали с загорелой, продубленной ветрами кожей. Но главное — его глаза. Цепкие, цвета молодой хвои, зелёные и ясные, они всякого поражали остротой взгляда. Он мог заприметить серую белку на сером же суку метров за пятьдесят, разглядеть след рыси в сумерках и отличить по едва заметной дрожи листвы, дует ли ветер или крадётся зверь. У леса от него не было тайн. Он знал все звериные тропы и лежанки, исходил все ягодные поляны да грибные чащобы. Избушка его, срубленная собственными руками из крепких лиственничных брёвен, стояла на пригорке, неподалёку от подножия гор. Скрипучая, неказистая, пропахшая дымом, хлебом и смолой, она была ему и крепостью, и пристанью. Иван Иванович жил в ладу с собой и миром, и ему большего не требовалось. В тот день тучи нависли плотным, свинцовым покрывалом над владениями Ивана Ивановича с самого утра, отчего в избушке, даже с зажжённой лампой, царил тревожный полумрак. Воздух был неподвижен и густ, предвещая не просто грозу, а нечто большее. Он, как и было заведено уже долгие года, встал с постели, негромко покряхтывая. Старые кости чутко чуяли тяжесть в атмосфере. Постоял у окна, глядя, как ветер треплет макушки сосен, потом поставил на ещё не остывшую печь старый, в мелких оспинах-вмятинах, чайник и ловким движением подкинул горсть лучинок к теплящимся в печном чреве углям. Огонь с тихим шипением ожил, затрепетал багровыми языками, отбрасывая на стены пляшущие тени. Пока Иван Иванович вышел во двор, на крылечко, да освежился после ночи ледяной колодезной водой, с размаху плеснув её на лицо и затылок, чайник и закипел, возвещая об этом дружным, нетерпеливым посвистыванием. Возвращаясь в тепло, он стряхнул с сапог налипшие комья влажной земли. Достав с полки крынку с жёлтым, душистым маслом, нарезав ломтями тёмного, плотного ржаного хлеба, который сам пек по субботам, да достав пару сваренных накануне яичек, Иван Иванович неспешно принялся завтракать. Тишина в доме была не пустой, а наполненной: потрескивание поленьев, мерное тиканье стенных часов, да тихое мурлыканье старого котяры, трущегося о его валенки. Свое небольшое хозяйство Иван Иванович любил без лишних сантиментов, но крепко. Десяток несушек, суетливых и важных, пара спокойных коз, да этот самый старый котяра, вечный и молчаливый спутник, — вот и все, с кем Иван Иванович коротал свою жизнь в немом согласии. И, по своему разумению, был он счастлив. В этом был весь его мир, понятный и обустроенный. Закончив завтрак и накормив животину, Иван Иванович смахнул со стола крошки тяжёлой, натруженной ладонью, взял со стены висевшее на ней потрёпанное годами, но чистое и смазанное ружьишко, и, одевшись для дальнего похода в просмоленную брезентовую накидку и высокие сапоги, вышел во двор. Воздух по-прежнему висел тяжёлой завесой, и первые редкие капли дождя забарабанили по крыше. Заправив из объёмной, замасленной канистры стоявший во дворе старенький, видавший виды внедорожник, Иван Иванович чиркнул замшей, сел за руль, с привычным рокотом завёл мотор и, развернувшись на площадке перед домом, отправился объезжать свои владения. Обычно на это у него уходило два дня, по окончании которых он возвращался в свою избушку, и жизнь продолжалась своим чередом, как ни в чем не бывало.

Но не в этот раз.

Доехав до берега большого озера, идеально круглого и неподвижно-спокойного, что пряталось меж вековых сосен, растущих по его берегам частоколом, Иван Иванович почувствовал укол тревоги. Озеро было правильным, словно его вычертили циркулем на карте. Вода стояла зеркальной гладью, отражая свинцовое небо без единой морщинки. И тут его взгляд, привычный к малейшим отклонениям, зацепился за странность. На противоположном берегу должна была быть его заимка — бревенчатый сарайчик и сложенная поленница. И хоть через все озеро разглядеть что-то определённое было сложно, он отчётливо видел: противоположный берег густо поросший огромными соснами под самый урез воды. Ни намёка на просеку, на прибрежную поляну, на которую вот уж сколько лет он выезжал, чтобы передохнуть и перекурить. Не поверив своим глазам — а своим глазам, он верил безоговорочно, — Иван Иванович резко дёрнул ручку КПП и направил внедорожник по берегу озера, петляя по накатанной годами дороге. Колёса глухо шлёпали по влажной земле, ветви хлестали по стёклам, но он не замечал, весь в одном стремлении — доказать себе, что это ошибка, игра света, его собственная усталость. Спустя десять минут, ровно столько, сколько всегда требовалось, он выехал аккурат на место, где должна была быть поляна и его заимка. Но ни поляны, ни тем более заимки не было и в помине. Совсем. Так словно никогда и не было. На её месте, вплотную к воде, росли такие же древние сосны, их корни, толстые, как удавы, сплетались в единый ковёр, а хвоя лежала толстым, нетронутым слоем. Ни щепки, ни следа костра, ни вмятины от колёс. Он заглушил двигатель, и внезапно навалившаяся тишина оглушила его. Вышел из машины, медленно, словно скованный.

"Первая"

Он не стоял на земле, ибо земли здесь не было. Он не был пришпилен к скале или астероиду. Сплетение частокола, просторный двор и сам Дом с тёплым светом в окнах неслись в абсолютной пустоте, что была полнее любой полноты. Это был сам Космос. Со всех сторон, насколько хватало взгляда — и предела этому не было — простиралась Вселенная. Галактики, закрученные в светящиеся водовороты, проплывали так близко, что их свет окрашивал деревянные стены в фантастические цвета. Туманности, рождающие звёзды, клубились прямо из-под дощатого пола крыльца, а Млечный Путь опоясывал частокол величественной, сияющей рекой. Здесь не было «верха» и «низа», а лишь вечный, величественный танец мироздания.

И в это сердце бесконечности сходились дороги.

С внешней стороны частокола, словно кольцо Сатурна, опоясывая всё владение, лежала широкая, как проспект, каменная мостовая. И уже от неё — вперёд, назад, вбок, вверх и вниз — разбегались, сплетались и расходились вновь сотни троп. Они не были статичны. Это был живой организм. Одни пути лежали строго прямо, вымощенные неведомым камнем и ясные, как стрела. Другие — петляли, пересекались друг с другом, создавая немыслимые узоры. Третьи — на глазах возникали из ничего или же, наоборот, начинали стираться, проваливаться сквозь реальность, словно набросок на мокром стекле. Все они подчинялись одному простому и неумолимому закону: дорога существует, пока по ней идёт Путник. Если из тьмы между звёзд к Дому направлялась живая душа, то её путь возникал мгновенно — выстраиваясь под самый её шаг. Чем ближе путник, тем дорога была яснее и прочнее. А те тропы, что вели в миры, забытые странниками, потихоньку угасали, стирались из реальности, оставляя после себя лишь намёк, воспоминание о пути. Но они не умирали насовсем. Они ждали. Ждали первого шага нового гостя, чтобы вспыхнуть вновь, протянув ему руку помощи из самой вечности. И в этот миг десятки таких сияющих нитей были протянуты к Дому. Десятки дорог, по которым шли или вот-вот должны были на них ступить те, кто искал кров, ответы или спасение. И для каждого из них Дом был единственной точкой опоры в головокружительном танце галактик.

Простая дорога, отсыпанная мелким щебнем, сквозь который кое-где прорастала упрямая трава, начала формироваться неспешно. Она тянулась к Дому плавно, словно река, находящая своё русло, слегка виляя в звёздной пустоте. Путник пока не появлялся, но сама Вселенная уже знала о его намерении, выстраивая для него путь. И вот, дорога, встретившись с мощёным кольцом у частокола, замерла в ожидании, как протянутая рука.

Он выпал на неё внезапно и болезненно.

Сначала из ничего, из разрыва в самой ткани реальности, показалась нога в высоком, пыльном сапоге. Она мгновенно подкосилась, и колено с глухим стуком ударилось о щебень. Затем — руки в поношенных кожаных перчатках, которые едва успели выброситься вперёд, чтобы смягчить падение. А затем, рывком, будто его вышвырнула неведомая сила, на дорогу выпало всё его тело. Это был молодой человек, лет двадцати пяти. Он был чрезвычайно худ; его щёки впали, а кожа на скулах натянулась, обнажая резкий, уставший контур. Но одет он был прилично, даже богато: прочные, хоть и потёртые в пути, кожаные одеяния добротного покроя, некогда дорогой плащ, собранный в простой узел через плечо. Он не шёл — он спасся. Сейчас он завалился на бок, и из его горла вырывались хриплые, прерывистые вздохи. Казалось, он пробежал не марафон, а всё расстояние между мирами, не переводя дух. Через пару минут, собрав остатки сил, он перекатился на спину. Его грудь всё ещё вздымалась в хаотичном, жадном хватании воздуха, словно у рыбы, выброшенной на берег. Он лежал на холодном камне, раскинув руки, и смотрел вверх. А там, вместо неба, медленно плыла спиральная галактика, заливая его бледное, испуганное лицо холодным, безразличным сиянием.

Отдышавшись, он с трудом поднялся на ноги и, тяжело опираясь на дрожащие колени, пошатываясь, побрёл в сторону Дома. На поясе, рядом с пустым ножнами, беспомощно болтался обломок меча — лишь рукоять и короткий, обломанный край лезвия, уродливый свидетель недавнего боя. Весь недолгий путь до Дома он шёл, запрокинув голову, с немым удивлением в глазах, оглядывая Вселенную, что кружила вокруг, сияя немыслимыми красками туманностей и хороводами галактик. Голова шла кругом от этого величия. «Что это за место? Где я?» — лихорадочно недоумевал путник, и в его душе боролись страх и надежда. Внезапно он вскрикнул и схватился за левое предплечье. Его лицо исказила гримаса острой, жгучей боли, будто изнутри его прожигал раскалённый клинок. Ноги вновь подкосились, и он грузно рухнул на колени, сжавшись в комок и пытаясь переждать спазм. Отдышавшись, он кое-как, почти на четвереньках, дополз до самых Врат Дома. Массивные дубовые створки, навеки вросшие между двумя исполинами, были закрыты. И на их тёмной, испещрённой годовыми кольцами поверхности, будто выросшие из самой древесины, светились таинственным мягким светом вырезанные строки. Они не двусмысленно, как закон мироздания, гласили об оплате за вход:

«Однажды двери, скрытые от многих

Срастаясь кронами деревьев по бокам

Под взглядом сил могущественных, строгих

Откроются уставшим ходокам

И каждый кто заплатит звонкою монетой

Найдет ночлег, возможность отдохнуть

И путеводною звездой, заветной

Ему за это озариться дальний путь»

Стиснув зубы от новой волны боли в предплечье, путник расстегнул правой, ещё послушной рукой, кошель на поясе. Пальцы дрожали, когда он, с трудом поймав одну-единственную серебряную монету, вытащил её. Две другие выскользнули и, звякнув, упали в сплетение узловатых корней, что образовывали дорогу пред вратами, и покатились куда-то в звёздную пустоту, теряясь в сиянии далёкой туманности. Левая рука путника по-прежнему висела плетью, мёртвым грузом, и было видно, что она не слушается своего хозяина, живя своей собственной, тёмной и болезненной жизнью. Монетка, приложенная к древесине, будто растаяла, войдя в створы без единой помехи, как капля воды впитывается в сухую землю. Дом принял плату. С глухим, веским скрипом, полным древней силы, дубовые створы медленно и величественно разошлись, уступая путнику проход. За ними открылся вид на огромный внутренний двор, залитый неестественным, но уютным светом, источник которого было не найти. Воздух пах дымом, сеном и чем-то неуловимо чужим. Прямо перед ним, у конюшни, стояло несколько лошадей разных мастей, мирно жевавших овёс. Поодаль виднелись две кареты — одна простая, дорожная, вторая — с гербами, чьи символы были незнакомы. А ещё правее, прислонившись к частоколу, замерла невиданная машина. Цельная, словно вылитая из металла и стекла, на четырёх чёрных колесах, она поблёскивала в отблесках света от проносящейся по звёздному небу двойной звезды, выглядевшей здесь как причудливая игрушка. Он вошел, и тяжёлые ворота с тем же неторопливым скрипом начали закрываться за его спиной, отсекая внешнюю вселенную. Ощупав левую руку — всё ту же безжизненную плеть, висящую вдоль тела, — путник заковылял к дому. Его путь лежал мимо каменного колодца в центре двора. У его среза сидела пожилая, но прямая как прут женщина. Её лицо было испещрено сетью мелких, старых шрамов, словно её когда-то иссекли тысячи крошечных клинков. Она неспешно пила воду из деревянного ковша, но её взгляд — спокойный, внимательный и пронзительно острый — был прикован к нему. Она не произнесла ни слова, не кивнула, не подала и вида, что заметила его истощённый вид и бесполезно висящую руку. Она просто наблюдала, с холодной ясностью хищной птицы, пока он, чувствуя этот взгляд на своей спине, добирался до широких ступеней крыльца и тяжёлой двери в Дом.