Хроники Кассандры. Эхо прошлого

1. Нора

Всегда есть три слоя реальности, и я научилась существовать между ними, как призрак, застрявший в липкой паутине собственного безразличия. Первый слой — это мир звуков, приглушенных и покорных: равномерное гудение систем вентиляции, похожее на дыхание спящего зверя, щелчок включения диктофона, металлический скрежет инструментов, лязгающих по краю стального стола, мой собственный голос, монотонный и лишенный всяких эмоций, перечисляющий сухие факты, которые не могут никого обидеть или оскорбить, потому что они всего лишь факты, биологические заключения, не обремененные грузом чьей-то прерванной жизни.

Второй слой — мир запахов, более навязчивый и проницаемый: едкий дух антисептика, который никогда до конца не перебивает сладковатую вонь разложения, запах старой крови, похожий на ржавчину, и холодный, безжизненный аромат стали и кафеля, который въедается в кожу и волосы, становясь твоей личной аурой, невидимым щитом от мира живых, теплых и пахнущих пищей, парфюмом и потом.

Но самый главный, третий слой — это мир тактильный, тот, что у меня под кончиками пальцев, защищенных тончайшей латексной перчаткой, второй кожей, которая стала единственной допустимой границей между мной и тем, что было когда-то человеком; это текстура остывшей плоти, упругая и странно податливая, шероховатость засохшей крови на краях рваной раны, хрупкость ребер под пилой, гладкость отполированного временем и прикосновениями скальпеля. Я жила в этом третьем слое, потому что он был прост, предсказуем и не требовал ничего, кроме точности движений и чисто технического, почти хирургического любопытства, он был моей крепостью, моим опиумом, который позволял забыть, что под моими пальцами лежит не объект, а чья-то трагерия, чье-то разбитое будущее.

Именно в этом третьем слое я и находилась, склонившись над телом Джона Доу, мужчины средних лет, выловленного из реки три дня назад, чья кожа приобрела молочно-серый, восковой оттенок, а черты лица расплылись от воды и времени, превратившись в безвольную маску. Мой скальпель аккуратно рассекал кожу на груди, обнажая подкожную клетчатку, и я диктовала в микрофон, прикрепленный к потолку: «…видимых признаков насильственной смерти не обнаружено, вероятная причина — утопление, пробы воды из легких направлены на анализ…»

Голос был не мой, а какого-то робота, запрограммированного на констатацию очевидного, и это было безопасно, это было расстояние, которое я сама и создала, чтобы не сойти с ума в этом царстве вечного молчания. Но сегодня что-то было не так. Сегодня мои пальцы под перчатками странно потели, а в ушах стоял едва уловимый, высокочастотный звон, словно кто-то на другом конце вселенной настроил камертон именно на мою нервную систему. Я попыталась игнорировать это, списав на усталость, на бессонную ночь, на тягостные мысли, которые, как назойливые мухи, кружили где-то на периферии сознания, но они не улетали, они жужжали все громче, и сквозь их гул пробивалось воспоминание — обрывочное, болезненное, как заноза в памяти: ослепительно-белая вспышка, от которой закипала кровь в жилах, резкий, химический запах озона, наполняющий легкие до самого дна, и чувство падения, бесконечного, стремительного падения в черную, бездонную шахту, из которой нет возврата.

Это был удар током, тот самый, что случился две недели назад со старой, неисправной лампой, удар, который должен был убить, но почему-то пощадил, оставив после себя лишь это странное, тревожное эхо, эту трещину в моей привычной, стерильной реальности. Я покачала головой, пытаясь отогнать наваждение, и сделала еще один надрез, но рука дрогнула, и лезвие вошло глубже, чем нужно, и я снова почувствовала тот запах — озон и паленую плоть, свою плоть, и мне показалось, что по спине пробежал разряд того самого, проклятого электричества.

Внезапно дверь в патологоанатомическое отделение распахнулась, впустив вихрь чуждой этому месту энергии — запах пота, дешевого табака и городской пыли. Вошел он. Новый, как мне сказали, опер, приставленный ко мне куратором по какому-то свежему делу. Марк Демидов. Я видела его мельком в коридорах — высокий, угловатый, с лицом, на котором усталость и цинизм высекли свои неизгладимые письмена, а в глазах стояла такая пустота, будто он оставил свое лучшее "я" где-то на другом конце города, в какой-нибудь залитой кровью и отчаянием квартире.

Он кивком ответил на мое безразличное приветствие, и его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по мне, по столу, по телу, и я почувствовала странное раздражение — он был вторжением, он был живым, дышащим напоминанием о том мире, от которого я так тщательно отгородилась.

- Евсеева? — произнес он хриплым, прокуренным голосом. — Для тебя работа. Свеженький. ДТП, вроде бы. Но есть нюансы.

Он говорил коротко, отрывисто, будто экономя слова, будто каждое из них давалось ему с трудом. Я лишь кивнула, снимая окровавленные перчатки и выбрасывая их в желтый бак для опасных отходов, этот жест был для меня ритуалом очищения, символом перехода от одного мертвеца к другому, и мы молча прошли в соседний зал, где на таком же стальном столе лежало другое тело — молодой мужчина, двадцать пять, не больше, лицо его было обезображено с одной стороны, но другая сохранила остатки былой, почти мальчишеской привлекательности.

- Виталий Кожевников, — отбарабанил Демидов, закуривая прямо в помещении, игнорируя все правила. — Нашли под колесами своего же автомобиля. Вроде бы выпал на повороте, ударился виском. Но… - он сделал паузу, выпустив струю дыма в мертвый воздух. - Но он был слишком трезв для такой глупости. И слишком опытный водитель. Осмотри его, ладно? Мне нужны факты. Только факты.

Его тон был вызывающим, он как будто проверял меня, испытывая на прочность, и это задело меня за живое, заставило вновь почувствовать себя не просто экспертом, а частью чего-то большего, частью механизма, который я давно считала сломанным и ненужным.