Хворь

Два дня пути. Два дня, за которые ей не попалось ни брошенной телеги, ни кострища. Тишина. Только стрекот кузнечиков да беспорядочное мельтешение мошкары над каждой лужей. Сапоги вязли в грязи, оставляя следы, которые тут же заполнялись мутной водой.

«Тропа протоптана — значит, деревня уже близко».

Впереди, у кромки ельника, мелькнула сгорбленная тень. Айвиса крикнула:
— Эй! Подождите!
Тень дёрнулась и неуклюже засеменила прочь.
— Я от Берестяных сестёр! — голос сорвался на хрип. — Ищу Чёрный Яр!
Тень остановилась. Айвиса приблизилась широкими пружинными шагами и наконец разглядела, что это была старуха. Костлявая, как хищная птица, с сучковатой палкой в руке и корзиной, туго перевязанная верёвкой, за спиной.

— Берестяные… — прохрипела та, обнажая дёсны с редкими зубами. — Ты бы так громко об этом не кричала. Ваших у нас не жалуют.
Айвиса промолчала. В академии учили: «Не показывай страх сам и умей его учуять в других. Он пахнет кислым потом и медью». Сейчас в воздухе витал именно этот запах — вот только от кого он исходил, было не разобрать.

— Говорят, в Чёрном Яре хворь завелась, — нарушила молчание Айвиса.
Старуха фыркнула, повернулась к лесу:
— Ну, это да… Пошли, что ли.

Они шли молча. Только корни хрустели под ногами, да где-то в чаще каркала ворона.
— Два дня от академии… Долго же ты шла. Мой дед вчера к ночи окочурился. — вдруг бросила старуха, не оборачиваясь.
Голос её дрогнул, и она отвернулась, чтобы скрыть слёзы.
— Соболезную, — тихо сказала Айвиса.
— Ты эти учёные слова мне не говори, — буркнула старуха.
— А что с ним было-то?
— Хвороба. Тебя ж потому и послали, как никак.
— А симптомы какие?
Старуха резко остановилась, выпрямилась и ткнула пальцем в грудь Айвисе:
— Говорю же, без этой вашей болтовни учёной! Знаю я ваши штучки: нашепчешь всякое, я тебе всё выболтаю. А мне тут жить ещё.
— Мне просто про хворь эту узнать надо, чтобы понять, как лечить.
— Ой ли? — старуха скривила губы, но через десяток шагов заговорила сама: — Сперва живот драло. Думала, бормотухой отравился. Потом… стал как бочка, пузатый. Горел три дня — пот едкий такой был, вонючий … А вчера… всё.

«Болотная лихорадка? Бесов гриб? Но ведь ни то, ни другое не даёт отёков, скорее наоборот…»
— Другие болеют?
— У кузнеца сын — здоровяк в три обхвата — третий день блевантой исходит. У Сёмки дитя плачет, тоже надувается. Да уж… — Она оглядела Айвису с ног до головы. — Говорю, больно ты долго перла до нас.
«Выехала сразу, как приказ получила. Но эти чёртовы топи…»

— Как звать-то тебя? — спросила Айвиса.
— Юсьва, — ответила старуха.

Лес стал редеть, показалась деревня. Чёрные от влажности избы прижимались к земле. Дома с краю были самыми новыми — видимо, в них жили молодые семьи. Должен был раздаваться детский смех или пересуды молодух, но в Чёрном Яре первым делом в уши ударил стук молотков. Двое мужиков у сарая колотили доски. А рядом на земле лежали ярко-жёлтые, свежие гробы.
«Дело плохо…»

— Староста вон там, — сказала старуха.
Она ткнула палкой в сторону единственного двухэтажного дома и спешно скрылась за оградой лачуги у забора. Айвиса двинулась к указанному дому, по пути осматривая избы: добротные, с резными наличниками. Некоторые даже подцвечены краской из каменного порошка.
«Значит, торгуют с югом. Богатая деревня».

Айвиса подошла к дому старосты и дёрнула калитку — она оказалась не заперта. За оградой раскинулся ухоженный огород. Тропинка, выложенная камнями, вела ко входу. Дверь была низкая, такая, что пройти, не нагибаясь, мог только ребёнок. Айвиса постучала.
Со спины её окликнул мужской голос:
— С чем пожаловала, мила дочь?
Голос принадлежал мужчине в коричневой рубахе с красной вышивкой по вороту. Живот нависал над поясом с кистями — по этому поясу Айвиса и поняла, что перед ней староста.
— Я берестяная сестра, меня направила академия. У вас тут хворь… — начала она.
— А я — Игнат Николич. Проходи, чего во дворе-то стоять?

Пригибаясь, Айвиса зашла за старостой в дом. В сенях лежали инструменты и стояли кадушки с кислой капустой под прессом. В избе рядом с печью стоял длинный стол, за который староста и усадил гостью. Пахло тёплым деревом, тусклый свет из узких окон падал на стол.
— Эй, Пия, намечи-ка нам харчи на стол, гостья у нас!
К ним вышла молодая рыжая женщина на сносях, в руках у неё был глиняный кувшин и пара кружек. Она поставила их перед гостями, вытерла рукой веснушчатый нос и пошла вглубь избы. Староста окликнул её:
— Пия, ну, е-мае, хоть хлеба с луком принесла бы! И соли не забудь!
Девушка закатила глаза и, нарочито громко топая, направилась к кладовой.
— Строптивая… — сказал староста, кивая в сторону звуков. — Вся в меня. Дочка моя младшая. Хотел её к вам в академию отдать, да куда там. Вот дедом стать готовлюсь.
— К нам не только девиц принимают.
— Сестринство — не для Пийки моей, она девка ветряная. Как там настоятельница?

Пия принесла поднос с караваем, свежим зелёным луком и деревянной солонкой. Айвиса обычно не ела в домах у деревенских, особенно если были подозрения на отравление, но в этом доме не было духа хвори, а лук был таким свежим, что она не удержалась. Хрустя перьями, она ответила:
— Настоятельница в здравии и дела ведёт с усердием.
— Да брось ты, говори по-нашему, не по-учёному, а то лечиться не будут — не поймут, — хихикнул староста.
— Хорошо у неё дела, — ответила Айвиса.
— А я ведь бывал в академии. Да, на совет несколько лет назад ездил. Шикарно у вас там, конечно. Тогда я и думал Пию пристроить, да только для вас больно она простая девка.
— Может, расскажете, что за хворь у вас?

— Да, дочка, заболтался я. О делах надобно. Ты давай в соль лук мокай, не стесняйся. Соль к нам мои давние друзья привозят, чистая. Не бось они то и рассказали про хворь нашу?
— Откуда у академии новости я не знаю. Я тут на входе женщину встретила, она говорит, есть ребёнок больной…
— Юсьву, наверное. Ах, она карга старая! Ноги еле держат, а всё по лесу шляется, травы собирает.
— Травы?
— Ну, она у нас вроде тебя — лекарствует, бабам с детками помогает.
— Может, проводите меня к ребёнку?
Староста нехотя поднялся с лавки:
— Ну, пошли.