И пепел прошептал ее имя

Глава 1. Дочь необузданного неба

Тени сосен Лунной Чащи были длинными и молчаливыми, как сама память этого леса. Мельвания шла по усыпанной хвоей тропинке, чувствуя, как под тонкой подошвой её сапог похрустывают прошлогодние шишки. Воздух пах смолой, влажной землёй и далёким, едва уловимым ароматом цветущего лунника — растения, что распускалось только при свете звёзд. У неё в корзине лежали свежие грибы-светляки, мягко мерцающие в сумраке под пологом вековых деревьев. Их синеватый свет отражался в её волосах — серебряных, цвета первой зимней звезды. Для эльфа — обычное явление, знак связи с ночным небом. Для неё — единственная черта, которую у неё не оспаривали. Она хотя бы выглядела как одна из них.

Дочь необузданного неба. Имя, данное матерью-эльфийкой, звучало как насмешка здесь, на земле, среди корней и мха. Полукровка. Чужая человеческая кровь в жилах, где должна была течь только чистая, древняя магия предков. Тридцать пар острых ушей в деревне Серебристой Росы, тридцать пар глаз, смотрящих сквозь неё, мимо, в прошлое, которого у неё не было. Они не были жестоки — жестокость требовала бы эмоций. Они были… безразличны. Как к дереву, выросшему криво. Оно живёт, его не рубят, но его древесина никогда не пойдёт на лук, колыбель или посох старейшины. Она была функциональна: собирала травы, доила светящихся коз, чинила сети. И всё.

Человечество бушевало за Каменным Хребтом, его города, словно проказа, пожирали леса, его железо и едкий дым убивали тонкие, невидимые нити магии, на которых держался мир эльфов. Поэтому здесь, в Чаще, они цеплялись за чистоту крови как за последний оплот. Жили тихо, замкнуто, по законам, написанным не на пергаменте, а в ритме смены лун. Разводили серебристых оленей, чьи рога светились в новолуние, собирали травы, поющие тихие песни, и хранили дары, унаследованные от предков. У Кириэля руки лечили любую рану прикосновением, у старейшины Таэлиона взгляд мог увидеть правду в любом сердце, а юная Сильвия умела говорить с ветром. У Мельвании… у Мельвании был только этот странный цвет волос, острое зрение, доставшееся от матери, и тихое, настойчивое чувство, что она слышит лес иначе. Не как эльф, ощущающий жизнь каждого ростка, и уж точно не как человек, глухой к этим голосам. А будто само небо, темное и бесконечное, шептало ей что-то на забытом языке гроз и зарниц. Шепот, в котором не было слов, только ощущение пространства, свободы и тоски по чему-то огромному.

Она вышла на небольшую площадь в центре поселения — круг, выложенный гладким, отполированным временем и босыми ногами поколений камнем. Здесь проводили советы, встречали редких гостей и танцевали под луной в дни праздников. Сейчас площадь была пуста. Солнце стояло в зените, пробиваясь сквозь листву золотыми копьями, рисуя на камнях кружевные узоры из света и тени. На мгновение Мельвания зажмурилась, подставив лицо теплу, вбирая в себя этот редкий, мирный миг. И в этот самый миг тепло исчезло.

Тень упала внезапно, тяжело и холодно, словно накинули мокрый, ледяной плащ на всё поселение, на солнце, на саму жизнь. Птицы замолчали разом. Даже цикады прекратили свой стрекот. Тишина стала густой, осязаемой, звенящей ужасом.

Мельвания медленно опустила руку, всё ещё чувствуя призрачное тепло на щеке, и подняла голову.

Оно заслонило солнце.

Огромное. Серое, как грозовая туча перед ливнем. Змеиное тело, покрытое не чешуёй, а чем-то вроде каменных пластин, потрескавшихся и шершавых. Перепончатые крылья, каждое размером с большой дом, разрезали воздух не с шелестом, а с низким, зловещим свистом, от которого закладывало уши. Дракон. Тот самый дракон. Призрак из ночных кошмаров детей, вор скота, невидимая угроза, о которой говорили шёпотом у огня. Он прилетал раз в полгода, всегда ночью, всегда бесшумно, унося одного-двух оленей с окраины. Никто его не видел вблизи. Он был тенью, привычной, почти ритуальной частью их существования. Ценой за относительный покой. Но он никогда не показывался днём. Никогда не приземлялся в самой деревне.

С грохотом, от которого содрогнулась земля и закачались вершины сосен, чудовище приземлилось на краю площади, примяв ограду из живого шиповника и несколько молодых берёзок. Пыль и щепки взметнулись облаком. Из его разверзнутой пасти, усеянной кинжалообразными зубами, повалил жар — видимая волна дрожащего воздуха, пахнущая серой, пеплом и чем-то древним, металлическим. Дыхание апокалипсиса.

Затем он издал рык.

Это был не просто звук. Это было землетрясение, рождённое в груди титана. Давление, выворачивающее внутренности, леденящий вибрацией ужас, от которого перехватывало дух и подкашивались ноги. Мельвания увидела, как несколько эльфов, застигнутых врасплох у своих домов-древ, беззвучно заплакали. Слёзы чистого, животного страха текли по их идеальным, невозмутимым обычно лицам, оставляя блестящие дорожки. Они замерли, как олени перед вспышкой молнии.

Дракон медленно повернул свою чудовищную голову на длинной, мускулистой шее. Глаза, огромные, как щиты, цвета жидкого, расплавленного золота, медленно скользили по застывшим фигурам. Он не смотрел на скот в загонах. Он что-то искал. Втягивал воздух, издавая низкое, булькающее урчание в глубине глотки, и его ноздри, размером с кувшин, трепетали.

И вдруг этот всевидящий, плавящий взгляд остановился на ней.

Мельвания почувствовала, как её кровь буквально стынет в жилах. Ноги стали ватными, руки онемели, выпустив корзину. Грибы-светляки рассыпались по камням, потухнув. Она не могла пошевелиться, не могла отвести взгляд. Золотые зрачки сузились в вертикальные, хищные щели, сфокусировавшись. В них не было ни злобы, ни простого голода. Была… неумолимая, холодная целеустремлённость. Решение, принятое за много миль отсюда.

Дракон сделал шаг. Ещё один. Каждый удар его когтистой лапы, каждая пластина которой была размером с её голову, о землю отзывался глухим ударом в её собственной груди. Земля дрожала. Он приближался, и с каждым шагом мир сужался до этих глаз, до этого жаркого дыхания.