И в горе и в радости

Глава 1

«Клянусь любить тебя в горе и в радости,

в богатстве и в бедности,

в болезни и в здравии

и даже смерть не разлучит нас»

Цитата из свадебной клятвы

Эмилия проснулась от глухого стона. Старый платан, росший за стеной её комнаты, шумел листвой и колотил ветвями по крыше дома. Налетавший с моря ветер с яростью ударял в его могучий ствол, и дерево жалобно стонало.

Эмилия приподнялась на локте и прислушалась к сиплым завываниям ветра. До её слуха доносились мощные удары обрушивающихся на берег волн. Девушка живо представила себе восхитительную картину штормящего моря. Воображение рисовало ей бескрайнюю ширь, где громадные буруны с пенистыми шапками на гребнях накатываются на берег, а обеспокоенные шумом чайки с жалобными криками носятся над бушующей стихией.

Эмилия полюбила море всем сердцем, как только оно предстало перед ней во всём величии и с тех пор навсегда покорило её своей суровой, ни с чем не сравнимой красотой. Прошло десять лет, но то первое свидание с морем оставило в памяти девушки неизгладимый яркий след. Каждое утро начиналось с созерцания восходящего из-за моря солнца, и Эмилии даже не верилось, что семь лет её жизни протекли в шумном многолюдном городе, вдали от вольных морских просторов. Постепенно стирались воспоминания о Париже – городе, где прошло её детство, где осталась её мать, где в старинном склепе рода де Туар хранился прах её отца, которого она едва помнила. В памяти Эмилии остался лишь день расставания с матерью, за которым последовала встреча с морем. А затем и с островом Ратис, который стал ей домом на десять беззаботных, счастливых, хотя зачастую похожих друг на друга, лет.

Дивная природа острова, целебный воздух, освежаемый бризами и напоённый ароматами трав, сотворили чудо. Эмилия росла здоровой и жизнерадостной, и, глядя на её розовые щёчки и искрящиеся весельем синие глаза, упругое гибкое тело и быстрые стройные ножки, трудно было поверить, что несколько лет назад девочка едва не умерла от тяжёлого недуга.

Мадам Николь, графиня де Монфор, которая приходилась кузиной матери Эмилии, заботилась о племяннице как о своём родном ребёнке. Гармоничное воспитание девочки дало блестящий результат. В свои неполные семнадцать лет Эмилия отлично владела как литературным языком французского королевства, так и бретонского герцогства, а также латынью и греческим. Девушка могла подолгу вести философские беседы, увлекалась поэзией, музыкой и танцами. Мадам Николь не переставала удивляться способностям своей воспитанницы. Однако Эмилия доставляла ей не только радости. Графиня де Монфор огорчалась, когда видела девочку, играющей с детьми крестьян и домашней челяди. Раздражалась из-за её упрямства и легкомыслия. Тревожилась, когда племянница надолго пропадала из дома, убегая то к морю, то в деревню, то на прогулку к Папоротниковым холмам. В пятнадцатилетнем возрасте Эмилия оставалась ребёнком, и мадам Николь, глядя на её разбитые коленки, исцарапанные руки и озорное лицо, сокрушалась: «Ах, мадемуазель Эмили, ваши ровесницы в Париже уже помышляют об удачном замужестве, а вы...» На упрёки тётушки Эмилия отвечала россыпью звонкого смеха и снова убегала к манящей кромке прибоя или к покрытым зарослями папоротника холмам.

Но на переломе пятнадцати и шестнадцати лет в племяннице произошла перемена, наблюдая которую мадам Николь наконец радостно вздохнула. За каких-то полтора года Эмилия из бойкой упрямой девчонки превратилась в очаровательную, мечтательную и очень обаятельную девушку.

Старый платан стонал под ударами ветра – море продолжало бушевать. Эмилия, снова откинув голову на подушки и закрыв глаза, слушала грозную мелодию стихии. Внезапный резкий вскрик заставил её вздрогнуть и вскочить с постели. Холод пронзил босые ступни сотнями мелких колючек и на миг охватил всё тело неприятной дрожью. Девушка набросила на плечи шерстяную шаль, отороченную лебяжьим пухом, и вышла в полутёмный коридор.

У комнаты тёти она остановилась, пытаясь подавить волнение перед тем, как войти. Мимо неё бесшумно проскользнула тень – служанка внесла кувшин с целебным напитком, которому медикус графини, мессир Трюдо, приписывал чудодейственные свойства. Затаив дыхание и прижимая к груди края шерстяной шали, Эмилия последовала за служанкой.

В толстых жёлтых свечах, установленных в высоких кованых канделябрах, колебался слабый огонь; в бликах неровного пламени лицо графини де Монфор, обрамлённое кружевами ночного чепца, выглядело ещё более измождённым, чем при дневном свете. Казалось невероятным, что за столь короткое время болезнь превратила крепкую тридцатилетнюю женщину в старуху с ввалившимся ртом и щеками, с заострившимся носом и подбородком. На этом бескровном лице, похожем на маску, жили лишь чёрные глаза, взор которых устремился на вошедшую девушку.

Эмилия стремительно приблизилась к постели больной и опустилась перед ней на колени.

- Милая Эмили, какое счастье, что у меня есть вы. Но как печально, что я не могу коснуться ваших чудесных золотистых волос, обнять и приласкать вас. Увы, мои руки больше неподвластны моим желаниям, - шептала мадам Николь, глядя на девушку; в её глазах блестели слёзы. – Похоже, Судьба отмерила мне недолгую жизнь... Тем больнее мне покидать этот мир, не устроив вашу судьбу, Эмили... Да-да, мадемуазель Эмили де Туар, я по-прежнему тревожусь о вашем будущем!

- Не нужно говорить об этом сейчас, - тихим голосом отозвалась Эмилия и пожала узкую холодную ладонь графини. – Поберегите силы, тётя. Они ещё пригодятся вам для того, чтобы встретить вашего мужа как подобает благородной даме, когда он вернётся домой...

Эмилия успокаивала больную, подбадривая её улыбкой, хотя глубоко в душе девушки копошился червячок сомнения, и тревога за жизнь тёти уже не покидала её.

Глава 2

Эмилия медленно прогуливалась по аллее, ведущей от каменной лестницы дома вглубь сада, когда к ней подошёл мессир Трюдо. Это был невысокий мужчина преклонного возраста, с лысиной на затылке, с жалобным выражением лица и маленьким, как бы округленным ртом. Эмилия обратила внимание на то, что лицо медикуса теперь было уже не только жалобным, но больше сочувствующим. Девушка остановилась, с немым вопросом глядя мессиру Трюдо прямо в глаза. Но тот сразу же опустил их, прикрыв белёсыми ресницами.

- Увы, я вынужден признать свою полную беспомощность: эта болезнь во всём оказалась сильнее меня. Простите, мадемуазель, - усталым голосом заявил мессир Трюдо, будто оправдываясь. И, вздохнув, прибавил: - Советую вам выписать медикуса из Парижского университета,  хотя не уверен, что ему удастся добиться большего успеха.

Эмилия выслушала вердикт и, не говоря ни слова, взволнованно и вместе с тем рассеянно провела рукой по своим пушистым волосам цвета светлого золота.

- Перед тем, как попрощаться с вами, должен кое о чём предупредить вас, - продолжал говорить медикус, по-прежнему не поднимая глаз (правда, морщины у переносицы, которые придавали его лицу жалобное выражение, немного разгладились). - В сезон дождей возможно обострение болезни, которое будет сопровождаться мучительными головными болями. Допускается даже потеря сознания. В комнате графини, на большом комоде, я оставил стеклянный пузырёк с эликсиром, который притупляет болезненные ощущения. Давайте этот эликсир вашей тётушке во время тяжелейших приступов, но будьте внимательны – строго соблюдайте меру: не больше пяти капель на кубок красного вина.

Мессир Трюдо наконец поднял взгляд на стоявшую перед ним девушку и, переступив с ноги на ногу, осмелился прибавить:

- Понимаю, никому не дозволительно лезть в чужие семейные дела, но я настоятельно советовал бы вам, мадемуазель Эмили, послать весточку его сиятельству графу де Монфор. Он должен быть осведомлён о состоянии здоровья своей супруги. Если хотите, я сам отправлю ему письмо...

Эмилия кивнула. На прощание медикуса она не ответила, ибо находилась под впечатлением его слов о том, какие испытания ждут графиню с наступлением осеннего ненастья. В эту пору года на Ратисе безоблачные дни были редкостью, а дождь мог лить, не переставая, дни и ночи напролёт. Промозглая серая пелена укрывала остров так плотно, что его не было видно морякам на проплывавших мимо кораблях. Чтобы предотвратить кораблекрушения, на Ратисе возвели маяк, но порою даже его свет был бессилен прорваться сквозь дождевые потоки и туманы.

Присев на нижней ступени лестницы, Эмилия погрузилась в горестные думы. Слёзы так и наворачивались на глаза, а в горле застрял тугой комок. Девушка думала о тёте Николь, только о тёте – и мысленно молила Бога даровать ей силы и исцеление. Она ничего не видела вокруг себя, хотя жизнь в поместье кипела.

Всё пространство – от дома до Папортниковых холмов – было залито золотисто-жёлтым покровом созревшего хлеба. Там, с утра до вечера, копошились, пригнувшись к земле, жнецы. Кухонная девка, с голыми до локтя руками, несла через весь двор крынку для закваски хлебного теста. Другая служанка тащила деревянную лохань с мокрым бельём. Со стороны скотного двора доносилось мычание коров и громкая перебранка мажордома с работниками.

Мысли Эмилии были сосредоточены на графине де Монфор и её болезни, такой внезапной и такой тяжёлой. А затем они сменились размышлениями о графе де Монфор, которые перемежались воспоминаниями из недалёкого прошлого.

Филипп де Монфор-л’Армори (таким было его полное имя) уехал из родового поместья пять лет назад – после семейного скандала, причиной которому послужила его любовная связь с гувернанткой Эмилии. В памяти Эмилии осталось немало смутных воспоминаний о том, что её тётя часто и горько плакала, а слуги, смеясь за её спиной, о чём-то шептались. Тогда она, подросток, ещё не понимала, что происходило в отношениях супругов и отчего Николь, прежде невозмутимая и величавая, вдруг превратилась в измученную женщину с заплаканным лицом, а граф стал ещё более надменным и отчуждённым. Сейчас, когда Эмилия вспомнила слова тёти о непостоянстве и коварстве мужчин, для неё всё стало ясно. Филипп, граф де Монфор, изменял своей жене. И делал он это почти без утайки. Фелиси, молодая женщина с гибким станом и прелестным, ангельским личиком, недолго учила Эмилию. Интрижка графа с гувернанткой перешла от заигрываний и мимолётных прикосновений к уединению в постели, где их и застала мадам Николь. Фелиси тотчас покинула дом семьи де Монфор и остров Ратис, а вслед за нею уехал, как потом оказалось, на весьма продолжительное время и сам граф.

Отсутствие Филиппа де Монфор длилось пять лет, и все вокруг связывали это с его службой при королевском дворе. Так думала и Эмилия. Зато теперь, вспомнив события пятилетней давности, о причинах отсутствия графа она знала точно. Время от времени Филипп присылал брошенной жене письма со скупым описанием своей службы и с холодной учтивой вежливостью осведомлялся о её здоровье. Но последние полгода Николь не получала от него даже самой короткой весточки. Это страшно огорчало графиню, причиняло ей сильную сердечную боль, и, кто знает, не была ли её болезнь вызвана этой затянувшейся душевной тоской. В том, что Николь по-прежнему горячо и преданно любит своего мужа, сомнений у Эмилии не было. И в глубине души девушка негодовала: как можно любить того, кто пренебрёг тобою, изменил тебе, кто втоптал в грязь твои искренние светлые чувства, подобно букету нежных цветов, брошенному под ноги?

Лишь однажды мадам Николь, сидя долгим зимним вечером у пылающего камина, призналась Эмилии, что граф женился на ней вовсе не по любви.

Родители Филиппа считались на Ратисе самыми богатыми и влиятельными людьми. Прибыв на остров из Бретонского герцогства, где род де Монфор испокон веков занимал в свете очень высокое положение, они принялись основательно благоустраиваться на новом месте. Благодаря определённым навыкам и бережливости, что было трудно в те времена, они прикупили к своему поместью земли, примыкавшие к Папортниковым холмам. Жители этих холмов некогда пользовались дворянскими привилегиями, но в силу всякого рода обстоятельств эти привилегии были уже давно утрачены. К тому времени, когда чета де Монфор прибыла на Ратис, обитатели Папортниковых холмов вели убогую крестьянскую жизнь. Сначала они поглядывали на новых владельцев земель с некоторым пренебрежением: мол, не придётся графской семье по душе суровая жизнь на острове, вот и уберутся обратно на материк. Но потом, поняв, что бретонские сеньоры решили остаться на Ратисе навсегда, местные жители насторожились и озлобились. Они начали требовать, чтобы им вернули их земли, и, если бы граф де Монфор не сопротивлялся, сотни мелких рыбёшек в мгновение ока растерзали бы более крупную рыбу. Тем не менее, выиграв сражение в суде, бретонский граф поставил под угрозу жизнь своих родных и свою собственную. Одной глубокой осенней ночью крестьяне нескольких деревень напали на поместье Монфор и подожгли его со всех сторон. Родители Филиппа сгорели заживо или задохнулись в дыму, а его самого, тогда ещё ребёнка, успел вынести из огня верный слуга.

Глава 3

Лето постепенно и неумолимо близилось к концу, но его долгие дни были всё такие же знойные, а короткие ночи такие же душные. Знатные и богатые горожане, кто ещё не уехал в начале жаркого сезона, покидали Париж, стремясь к морскому побережью. Благо Французское королевство омывалось водами Атлантического океана и двух морей: Северного и Средиземного. В столице же королевства остались лишь те, у кого не было средств отправиться на морской отдых, и те, кто не владел поместьями, расположенными на побережье. А также те, кого из Парижа не отпускали важные государственные дела.

В то лето в Париж из Италии пришли вести о благополучном переходе французских войск через Аржантьерский перевал и блестящих победах короля Франсуа, который завладел Савойским герцогством и был признан сюзереном Генуэзской республики. Хотя в армии короля было достаточное число солдат (включая венецианцев и немецких наёмников), он отправил своим чиновникам в Париже приказ о наборе новобранцев. Франсуа, чрезвычайно честолюбивый и безрассудно храбрый «король-рыцарь» (как он сам себя называл), теперь тщательно готовился к завоеванию Миланского герцогства.

Граф Арман де Лаваль, служивший в департаменте военных дел, всё лето хлопотал, бегал, носил письма короля главному казначею, а от него – придворным чиновникам. Граф был уже немолод; сутулый, костлявый, с тщательно уложенными чёрными с проседью волосами, он отличался тяжёлой, точно медвежьей, поступью, и никогда, даже в юности, не был проворным. Сейчас, когда граф переступил семидесятилетний рубеж, королевскую службу нести было особенно тягостно, однако оставлять свой высокий пост он не собирался. Арман де Лаваль привык находиться у самых вершин власти, избалованный её дарами: всяческими привилегиями и возможностью отдавать приказания от имени короля. Сознавая своё высокое положение, на людях граф нарочито подчёркивал своё величие, но в кругу родных и друзей эта маска слетала с него, показывая дружелюбного человека. Тем не менее близкие де Лавалю и хорошо знавшие его люди считали, что у него много масок, которые надевались соответственно случаю. И что граф – отменный лицемер.

Удерживая в своей большой костлявой ладони крепкую широкую руку гостя, Арман де Лаваль пожимал её с сердечной приветливостью.

Гостем был Филипп, граф де Монфор-л’Армори, единственный сын друга молодости Армана де Лаваля. Филипп являл собой идеал французского дворянина и мечту всех девиц на выданье: подтянутый, в меру мускулистый, чрезвычайно обходительный в общении, одетый по последней моде. Внешность его была очень привлекательна, если не сказать: поразительна. О такой говорили: один раз увидишь – больше никогда не забудешь. Пепельно-серый дублет со шнуровкой и белоснежный кружевной воротник, покрывающий плечи, подчёркивали ровный бронзовый загар его сильного тела. Скульптурную, крепко посаженную голову украшала копна иссиня-чёрных волос; волевой подбородок и решительно сжатые губы выдавали суровый характер, хотя в выражении его лица и позах сквозила какая-то мечтательность, присущая увлекающимся натурам. Гордое благородное лицо подтверждало знатность происхождения; открытым и смелым был взгляд его дымчато-серых глаз, обрамлённых чёрными ресницами. Таким взглядом он смотрел сейчас на хозяина дома, который не переставал при встрече с ним проявлять свою бурную радость.

- Филипп, если бы вы только знали, как я ждал этой встречи! – восклицал де Лаваль, впившись в гостя сверлящими глазами. – Если не ошибаюсь, за последние полгода я лишь второй раз имею удовольствие видеть вас в своём доме?

- Да, мессир, так и есть, - учтиво поклонился Филипп, - но я могу поздравить себя с тем, что среди всех моих старых знакомых в Париже нашёл такой дом, как ваш. Я очень признателен вам за ваше искреннее радушие.

- Вы всегда можете чувствовать себя здесь как у себя дома. Вы, как когда-то ваш отец, уже не раз показали себя как настоящий друг моей семьи.

- О, я всегда был вашим другом, только – увы! – не получил признания.

- Да что вы такое говорите, Филипп! – де Лаваль наконец выпустил руку гостя из своей цепкой ладони. – В этом доме уже все оценили ваши достоинства.

Граф де Монфор, галантно поклонившись, поблагодарил, но не удержался и прибавил:

- К моему прискорбию, не все.

- Как не все? – Арман де Лаваль в неподдельном изумлении вскинул широкие, сросшиеся у переносицы, седые брови. – Кто же их не оценил?

- Мадемуазель Шарлотта, например, - с притворной грустью пожаловался Филипп. И, усмехнувшись одними лишь кончиками рта, скосил глаза в сторону высокого окна.

Он с самого начала, как только вошёл в вестибюль дома семейства Лавалей, заметил, что кто-то прячется за портьерой из тяжёлого синего бархата. Едва он произнёс последние слова, как его догадка подтвердилась: из-за портьеры вышла девушка, которая тут же словно застыла, устремив восхищённый взгляд на блестевший в тени шамшир. Эта изогнутая лёгкая персидская сабля, подвешенная на двух ремнях к поясу, красовалась на левом бедре Филиппа, придавая всему его облику непривычный для европейцев, экзотический и немного разбойничий вид. Сам же Филипп чрезвычайно гордился своим оружием: его клинок, выкованный из дамасской стали, ценился не меньше боевого коня; а эфес, богато украшенный резьбой и эмалью, являл собой чудо ювелирного искусства.

Пока девушка с нескрываемым восхищением рассматривала саблю, Филипп без смущения любовался девушкой. Несмотря на излишнюю худощавость, она была очень изящной; недавно вошедший в придворную моду корсет придавал талии умопомрачительную тонкость, а небольшой груди – соблазнительную упругость. Крупная розоватого оттенка жемчужина в глубоком вырезе чёрного платья на матово-белой коже точно магнитом притягивала взор мужчины, который метался между нею и такими же розовыми пухлыми губами.

Но вот эти губы приоткрылись, и прозвучал мелодичный голос:

- Мессир де Монфор, какая честь снова видеть вас в нашем доме!

- Мадемуазель Шарлотта. – Филипп склонил голову в знак приветствия и затем приложился долгим поцелуем к протянутой ему руке девушки, белой и гладкой, как атлас.

Глава 4

Филипп стоял на палубе корабля, который отплывал из Ла-Рошели на остров Ратис. Крепость Ла-Рошель была построена тамплиерами шесть столетий назад и по-прежнему считалась самым крупным торговым портом Французского королевства. У пристани в Старой гавани стояли на причале суда, обеспечивающие связь с островами, которые были разбросаны в Атлантике: достаточно крупными, как Ратис, и десятками других, поменьше.

Уже опустились сумерки, тёплые, но не настолько плотные и душные, как в Париже. На кораблях и на пристани робко замерцали первые масляные фонари – точно качались над водой длинноногие люди со свечами, поднятыми над головой.

Филипп стоял, облокотившись на перила, и задумчиво смотрел на водную гладь внизу. Снова и снова, вот уже несколько дней после визита к Лавалям, он как одержимый прокручивал в памяти слова графа Армана.

«Сколько лет вы женаты? Тринадцать? Вы ведь не любите Николь, детей у вас нет. Так отчего бы вам не развестись и не жениться снова?» Из всей речи де Лаваля Филипп зацепился именно за эти слова. Они были неприятной и нерушимой правдой: за тринадцать лет ничего! Ни любви, ни страстного физического влечения к Николь он так и не испытал; не любил сам и отказывался принять её любовь. Первые месяцы после свадьбы он играл роль нежного и заботливого мужа; сходился с Николь на супружеском ложе, как примерный семьянин исполнял супружеский долг... Николь была на седьмом небе от счастья и начинала трепетать от желания, едва он входил в её спальню... Филипп был чутким и умелым любовником, он умел дарить женщинам ласки, вырывая сладострастные стоны даже у тех, кто считал себя холодными в постели с мужчиной... Но сам он не был счастлив ни со своей женой, ни со своими многочисленными любовницами...

Маска примерного семьянина, хозяйственного собственника обширных земельных угодий была ему не к лицу. Да, он любил своё поместье, свои поля, свою часть острова, которая досталась ему в наследство от погибших родителей. Но маска остаётся маской. Он, Филипп, граф де Монфор-л’Армори, не семьянин и не помещик! Никто, ни одна женщина, никогда не сумеет привязать его к себе или к дому. Этого не сумела Николь, этого не добьётся от него и Шарлотта де Лаваль, если он всё же поведёт её под венец...

Подумав о Шарлотте, Филипп усмехнулся. Молодая графиня де Лаваль считалась одной из самых красивых и выгодных невест в парижском аристократическом обществе. Его тянуло к ней по-иному, чем к другим женщинам: ею хотелось просто подолгу любоваться, как драгоценным камнем редкой красоты. Девушка была, несомненно, восхитительна, но определённо не во вкусе графа де Монфор. Иногда, глядя на неё или думая о ней, Филипп пытался представить Шарлотту в своей постели, однако дальше этих воображаемых сцен дело не шло. Дыхание оставалось ровным, кровь в жилах не кипела, не возникало знакомой и столь приятной тяжести в паху... Короче говоря, Шарлотта его не возбуждала.

Сейчас, вспоминая, как граф де Лаваль уговаривал его развестись с Николь, чтобы жениться на Шарлотте, Филипп подумал, что новая женитьба опять-таки никому не принесла бы счастья. С Шарлоттой он будет так же, как с Николь, играть роль добропорядочного семьянина, так же удовлетворять её в постели, ничего не получая взамен. И так же будет смотреть на сторону, мучая молодую жену своими изменами и непостоянством. Вот только вряд ли Шарлотта будет молча терпеть подобное унижение: в отличие он Николь, у неё есть защита могущественного отца, да и нрав у неё горячее и капризнее, чем у застенчивой благоразумной Николь. Тогда есть ли смысл что-то менять? Дети?.. Де Лаваль сказал: «Дорогой Филипп, такому мужчине, как вы, нужна нормальная семья, молодая здоровая жена, которая родила бы вам крепких наследников!» Молодая здоровая жена... Николь когда-то тоже была молодой и здоровой...

Филипп нахмурился. Но сгустившаяся темнота ночи положила конец его внезапному унынию. Погрузившись в раздумия, Филипп не заметил, что корабль уже вышел из гавани. Ла-Рошель давно исчезла в угрюмом тумане, и баюкающая песнь волн навевала на Филиппа сонливость. Однако в то мгновение, когда тоска совсем улеглась, тяжёлый корабль прорезал тучу мрака и стал медленно приближаться к острову.

- Ваше сиятельство, я и не знал, что мы прибудем на место ещё до рассвета, - раздался рядом с Филиппом удивлённый и немного сонный голос.

- Я забыл вас спросить, бывали ли вы прежде на Ратисе, мессир Жаккар, - отозвался Филипп, повернув голову и взглянув на своего попутчика.

Пьер Жаккар – худощавый, с чёрной бородкой клинышком, тонким заострённым носом и внимательными, как будто подслеповатыми, глазами – производил впечатление школьного наставника или учёного. Собственно, он и был учёным: магистр Парижского университета, который читал лекции на факультете медицины. В Париже шла слава о нём как об одном из лучших медикусов; говорили, будто его приглашали ко двору Луизы Савойской, матери короля, когда она заболела после падения сына с лошади. Горячая беззаветная любовь Луизы к своим детям была известна, поэтому мало кого удивило, что женщина слегла, узнав о несчастном случае с юным Франсуа.

О том, что Николь тяжело заболела, Филипп узнал из двух писем, которые он получил в один и тот же день с атлантического почтового корабля. В одном из них, составленным мессиром Трюдо, сухим, научным языком была изложена суть болезни, применяемые методы лечения и неутешительные выводы. Другое, написанное изящным женским почерком, было полно эмоций: от негодования и упрёков («Как вы могли столько времени томить вашу жену тягостным неведением относительно вашей жизни?») до мольбы («Надеюсь, ваше появление на Ратисе принесёт тёте облегчение; в её выздоровлении уповаю на волю Господа нашего и ваше, мессир, милосердие...»). Бумага, на которой было написано это письмо, источала приятный аромат лаванды – и в памяти Филиппа сразу всплыла знакомая с детства картина родительского поместья.

За оградой дома раскинулось лавандовое поле, которым можно было любоваться из окон гостиной и двух спальных комнат: той, где в детстве спал Филипп, и той, которая принадлежала его матери. Когда-то отец Филиппа, граф Анри де Монфор, опытный хозяйственник, влюблённый в природу, выписал кусты лаванды из Прованса. Филипп до сих пор помнил, как отец радовался, когда кусты прижились на острове, с каждым летом разрастаясь всё больше... Но пожар, устроенный взбунтовавшимися крестьянами, уничтожил не только дом: вместе с усадьбой сгорели и лавандовые кусты.

Глава 5

В последний раз проведя по волосам деревянным гребнем, Эмилия уложила косу и отогнула у ворота лиф, стараясь как можно больше открыть свою белую красивую шею. Закончив утренний туалет, девушка тем не менее не спешила покидать свою комнату. С задумчивым видом она сидела перед украшенным резьбой столиком красного дерева с большим зеркалом; открывая и закрывая какие-то коробочки и флаконы, время от времени вскидывала взгляд на своё отражение. Её томила необычная тоска, необъяснимое предчувствие сдавливало грудь, и из-за этого сбивалось дыхание. Сами собой на глаза наворачивались слёзы: казалось, ещё немного – и она расплачется как ребёнок, которому хочется чего-то, только он не знает, чего именно. А может, это была просто усталость? Как часто она, утомлённая бессонными ночами и уходом за больной тётей, засыпала сидя в кресле и вдруг вскакивала в тревоге, не случилось ли чего-нибудь? Прошлая ночь была более-менее спокойной; лишь однажды мадам Николь не на шутку испугала Эмилию: когда, точно в нестерпимом удушье, захрипела во сне. Девушка бросилась к комоду, на котором стоял пузырёк со спасительным эликсиром мессира Трюдо, но внезапный приступ боли отступил – дыхание Николь снова выровнялось. Понаблюдав за тётей и убедившись, что её помощь этой ночью больше не понадобится, Эмилия покинула спальню больной. Добравшись до своей постели, девушка сразу провалилась в глубокий крепкий сон: она не слышала, как под утро в доме появились гости...

Когда Эмилия встала из-за туалетного столика и подошла к окну, походка у неё была ещё медленная и будто слегка неуверенная, но на лице уже не было следов усталости. Разве только тени под глазами, которые она старалась скрыть под лёгким слоем рисовой пудры.

Глядя в окно на лавандовое поле, по которому время от времени пробегали волны долетавшего с побережья ветерка, Эмилия почувствовала наконец желанное умиротворение. Как всегда, созерцание природы успокаивало все её тревоги, все смятения – и уже не хотелось думать ни о чём-то необъяснимо грустном, ни о горьком... Оставалось лишь одно желание: благодарить Создателя за новый день, за вечную красоту окружающего мира, за бесценный дар жизни...

Улыбнувшись юному дню, который разливался за окном розовой зарёй, Эмилия вышла из своей комнаты.

По бокам узкого коридора – дверь против двери – находились две комнаты: одна из них была отведена Эмилии, хозяйкой другой была мадам Николь. Тихонько приоткрыв дверь в комнату тёти, Эмилия увидела, что больная всё ещё спит, и, успокоенная, спустилась по лестнице на нижний этаж. Девушка собиралась пройти на кухню и распорядиться насчёт завтрака, но, проходя мимо гостиной, задержалась.

В глубоком кресле, обитом пунцовым, в мелких розочках, гобеленом, сидел незнакомый мужчина. Хотя на первый взгляд ему можно было дать лет сорок, у него не было ни одного седого волоска. Первые лучи солнца, проникая сквозь щель между портьерами, падали на его загорелое лицо. Эмилии подумалось, что прежде она никогда не видела такого лица: оно выражало одновременно суровость и одухотворённость, а каждая чёрточка в нём говорила о благородстве и страстности натуры. Глядя на это лицо, Эмилия подумала, что оно может принадлежать лишь человеку необыкновенному, совершенно особенному.

Мужчина спал, и Эмилия могла любоваться им, не смущаясь. И чем дольше, чем пристальнее она вглядывалась в его лицо, тем сильнее становилось её волнение. Внезапно она поняла, что уже знакома с этим человеком, только не сразу узнала его. За пять лет своего отсутствия на Ратисе граф Филипп де Монфор заметно изменился. Мускулы его сильного тела раздались, вероятно, от частой верховой езды или постоянных физических нагрузок; он стал широкоплечим; кожа обветрилась и огрубела как у человека, который большую часть жизни проводит под палящим солнцем и проливным дождём. На лбу, когда-то белом и гладком, как у истинного аристократа, появились морщины, и теперь он был почти бронзовым от загара.

Неожиданно, словно ощутив на своём лице долгий изучающий взгляд девушки, мужчина открыл глаза. И когда взгляд этих тёмно-серых, подёрнутых дымкой, глаз встретился с взглядом Эмилии, девушка вдруг почувствовала сильный толчок в груди, после чего её дыхание стало прерывистым.

- Если бы я не знал, что в этом доме живёт шалунья, которая когда-то доставляла мне столько хлопот, ни за что не узнал бы её в вас, мадемуазель, - с улыбкой произнёс Филипп вместо традиционнного приветствия. У него был мягкий, будто ласкающий голос, какой неизменно располагает случайного собеседника к задушевной беседе.

Залившись краской смущения, застигнутая врасплох (как если бы она разглядывала нечто запретное), Эмилия быстро повернулась и, не произнеся ни слова в ответ, выскочила обратно в коридор.

Девушка выбежала из дому через боковую дверь и помчалась по дорожке, которая вела к морю. Вскоре она очутилась на берегу, в той его части, где море, заключённое в объятия скал, образовало тихую лагуну. Здесь всегда было безветрено, изредка тишину нарушали лишь чайки, прилетавшие отдохнуть на утёсах. Это было любимое место Эмилии; здесь она чувствовала себя в полном уединении, здесь она предавалась мечтам. За мысом находился прекрасный песчаный пляж, но девушка предпочитала ему свой безлюдный и немного дикий уголок.

Эмилия отдышалась: но не после быстрой ходьбы, а скорее после пережитого ею волнения. Теперь она сидела на камне, обхватив колени руками, и глядела на горизонт, где голубое безоблачное небо соприкасалось с синей гладью моря. Тихие волны шуршали галькой.

«Как всё-таки странно устроен мир. Ещё недавно я презирала этого человека за его образ жизни; можно сказать, я ненавидела его за то, какие страдания он принёс бедной тёте Николь... а сегодня, увидев его, я едва не бросилась ему на шею от радости этой встречи... Нас разделяло море и годы, но связывало родство, а это узы, крепче которых, пожалуй, и нет. По праву родственницы, пусть и не прямой, не кровной, я могу гордиться тем, что являюсь частью его семьи... Но, мой Бог, сейчас я пожелала бы другого: не называться племянницей мадам Николь де Монфор», - подумала Эмилия и тут же торопливо огляделась по сторонам, точно испугавшись, что кто-то мог подслушать её мысли.

Глава 6

Уже на следующий день после того, как граф де Монфор возвратился на Ратис, в поместье пожаловали первые гости. Их было двое: местный викарий мессир Жан-Жак Меркадье, высокий, толстый, рыхлый старик, и прибывший из Парижа по торговым делам мессир Вивье Лоррен. Лоррен внешне представлял собой полную противоположность викарию: небольшого роста, с тонкой фигурой, он производил впечатление человека светского, мягкого; на самом же деле обладал хищной хваткой, благодаря которой и добился успехов на торговом поприще.

Пока хозяин и его гости, включая мессира Жаккара, обсуждали в гостиной погоду на острове и урожай яблок, Эмилия на правах хозяйки следила за тем, как слуги накрывали стол к ужину.

Парадная столовая, огромная и холодная, как погреб, в последние пять лет отпиралась только на Рождество. Тогда слуги надевали праздничные ливреи, мадам Николь нанимала кухарку, из кладовых извлекали нарядную скатерть, обшитые кружевами салфетки и столовое серебро. Вот и сейчас большой овальный стол, накрытый белоснежной скатертью, был уставлен фарфоровой посудой, стеклянными кубками и тяжёлым фамильным серебром. Мягкий солнечный свет, проникавший в столовую сквозь портьеры, придавал сервировке приятный строгий блеск.

- Селестен! – вскричала Эмилия, обращаясь к молодому слуге с серебряным подносом в руках. – Как ты вытер кубки под коньяк? Смотри, пыль под донышками так и осталась. Сейчас же возьми чистое полотенце и доведи свою работу до конца, слышишь?

- Да, ваша милость, - отозвался Селестен, рыжеволосый расторопный юноша, и тут же бросился выполнять приказания Эмилии.

Эмилия испытывала необычное волнение перед предстоящим званым ужином. Во-первых, она впервые выступала в роли хозяйки дома, которая, по известной причине, не могла присутствовать за столом. Это была очень важная и ответственная роль: ведь от того, как был организован ужин, зависел комфорт и настроение гостей, а, следовательно, и репутация дома. Во-вторых, после того, как граф де Монфор покинул имение, гости в нём появлялись крайне редко: кругозор мадам Николь и её племянницы невольно сузился, а отношения с соседями изменились. И теперь, когда Эмилия представляла, что должна провести вечер в обществе четырёх мужчин, её щёки вспыхивали от смущения, а сердце билось чаще и громче. Но, скорее всего, учащённое сердцебиение было вызвано иной причиной. И это было: в-третьих. Мысленно Эмилия уговаривала себя взять в руки, не смущаться и не краснеть в присутствии Филиппа и вместе с тем чувствовала такие угрызения совести, что была готова возненавидеть себя. Филипп де Монфор – законный супруг её тёти, женщины, которая заменила ей мать, и думать о нём, как о мужчине, возбудившем женский интерес, недопустимо и преступно!

В очередной раз подумав о Филиппе, Эмилия сердито одёрнула себя. Чтобы как-то отвлечься от этих мыслей и чем-то занять свои руки, она забрала у Селестена полотенце и принялась сама вытирать коньячные кубки.

Коньяк, который ещё не так давно именовался просто «шарантским вином», становился всё более популярным напитком в среде дворян-гурманов. Легенда гласила, что некий шевалье де ла Круа, уйдя с воинской службы, занялся перегонкой вина. Однажды ему приснился сон: чтобы забрать его душу, дьявол бросил его в кипяток, но безуспешно. Тогда шевалье окунули в кипящую воду во второй раз – и тут бесы завизжали от радости. Де ла Круа, проснувшись, разгадал сон и тотчас применил второе кипячение в изготовлении нового винного напитка, чтобы улучшить его качества после первого кипячения. Затем шевалье разлил полученный напиток в две бочки, одну из которых отправил монахам, а вторую припрятал в подвале для празднования какого-нибудь события. И такое событие произошло, но лишь спустя пятнадцать лет, когда монахи сами посетили де ла Круа. Бочку открыли, и всем на удивление она оказалась неполной: испарение сделало своё дело, и напиток приобрёл новый вкус и цвет. Так произошло рождение коньяка, который позже получил своё название от имени города Коньяк, расположенного на реке Шаранте.

Поскольку этот новый, случайно открытый напиток обладал крепким насыщенным вкусом, употребляли его наполовину разбавленным водой и в очень малых дозах. Коньяк было принято пить из кубков тонкого стекла: чтобы иметь возможность любоваться его тёплым янтарным цветом.

Тщательно вытерев и расставив кубки, Эмилия последним, оценивающим взглядом окинула стол. Ещё раз проверила, всё ли в порядке, чисто ли, и направилась в гостиную. У двери она в нерешительности остановилась, прислушиваясь к оживлённому разговору. Явственно раздался могучий бас викария; по-видимому, мессир Меркадье отпустил какую-то шутку, потому что остальные мужчины засмеялись.

Затем Эмилия услышала, как разговор продолжил другой гость – мессир Вивье Лоррен:

- Это правда, парижанки, особенно те, которые скучают в своих роскошных будуарах, более склонны к любовным авантюрам, нежели провинциалки. Обеспеченным женщинам из знатных семейств остаётся только жить, то есть пользоваться удобствами жизни, устраивать светские приёмы, приглашая на них известных повес, наслаждаться поклонением любовников, вот и всё...

- И вы думаете, что такой образ жизни никогда не наскучит? – раздался задумчивый голос мессира Жаккара.

- Как может наскучить вечный праздник любви, к тому же с авантюрным огоньком? – Казалось, Лоррен удивился вопросу медикуса.

- Заверяю вас, может, - ответил ему Филипп де Монфор. - Я очень хорошо знаю, что подобная жизнь в конце концов доводит до разных безумств; одни развращаются и теряют вкус настоящей любви, другие пресыщаются наслаждениями и перестают ценить искренние чувства...

- Вот я и говорю, что верных и честных подруг жизни нужно искать в провинции! И чем дальше от Парижа, тем лучше! – с усмешкой вскричал Лоррен. И неожиданно спросил хозяина дома: - Скажите, Филипп, девушка, которая нас встретила здесь... Она ведь ваша родственница?

- Да, мадемуазель Эмили в родстве с моей женой. Она дочь кузины мадам Николь. У её матери, виконтессы де Туар, жизненные обстоятельства сложились так неудачно, что она лишилась всего состояния, вскоре после этого она вышла замуж во второй раз, и с тех пор её дочь живёт у нас.

Глава 7

Стоя посреди лавандового поля, Эмилия с любовью посматривала на собранные в букет длинные стебли, опушенные лиловыми соцветиями. На девушке было затянутое на талии платье из коричневого дамаскета, украшенное гранатовыми и изумрудными узорами; костюм дополняла соломенная шляпа с широкими полями – солнцевик для предохранения лица от загара. Лаванда обдавала лицо Эмилии сладко-терпким опьяняющим ароматом, который девушка время от времени вдыхала в себя полной грудью. Испытываемое при этом наслаждение и зной полуденного солнца вызывали тёплый румянец на её матово-белые щёки, а на губах расцветала нежная улыбка. С моря долетали порывы ветерка и ласкали ей волосы и шею. Натужно гудели труженицы-пчёлы; весело стрекотали цикады. Оглушительно щебетали птицы, которые во множестве прыгали, порхали и покачивались в листве деревьев, высаженных вдоль дороги.

По другую сторону дороги, которая вела к замку, в гуще соснового бора, крестьяне, должно быть, собирали лесные ягоды и разные травы, и оттуда доносились их задорные голоса.

Эмилия снова наклонилась, чтобы сорвать приглянувшийся ей стебель лаванды; когда она поднимала голову, другой стебель дерзко хлестнул её по лицу. Девушка сорвала и его, а затем стала рассматривать налитые драгоценным нектаром тёмно-фиолетовые и лиловые цветочки.

- Я и не знал, что вы любите лаванду, мадемуазель Эмили, - неожиданно раздался знакомый голос, и девушка вскинула голову.

Филипп шёл по полю прямо, ровным шагом, но при этом старался ступать очень осторожно, боясь поломать лавандовые кусты. В высоких, под колено, кожаных сапогах, в которые были заправлены тёмные шоссы, в свободного кроя льняной рубашке белого цвета, выгодно оттенявшей бронзовый загар его тела, он скорее походил на непритязательного в выборе одежды провинциала, нежели на столичного дворянина. Из-под мягкой испанской шляпы с неширокими полями выбивались густые иссиня-чёрные кудри.

- Я не просто люблю лаванду – я её обожаю, - отозвалась Эмилия, в смущении пряча лицо в букете. – Её цветение для меня словно самый лучший праздник лета. Созерцание лавандового поля приносит радость и душевное умиротворение, а запах собранных цветов, поставленных в вазу у постели, улучшает сон.

- А для меня лавандовое поле – это прежде всего память о родителях, - сказал Филипп, и в его голосе прозвучала глубокая печаль.

Он помолчал, окинув взглядом пушистые лиловые кусты, и с той же грустью прибавил:

- Мой отец выписал первые лавандовые кусты из Прованса. Кажется, никогда прежде я не видел его таким счастливым, как в то лето, когда они зацвели на нашей земле.

- Ваш отец был бретонцем, не так ли? Откуда же у него появилась такая страсть к лаванде – королеве прованских цветов? – спросила Эмилия, украдкой, из-под полей шляпы, разглядывая лицо Филиппа.

- Вы, наверное, слышали легенду о Семирамиде? – по-прежнему не отрывая взора от лавандового поля, проговорил Филипп. И не дождавшись ответа, продолжил: - Вавилонский царь построил необычные для своей страны висячие сады на дворцовых террасах в честь своей возлюбленной жены Амитис. Царица была родом из Мидии, страны с покрытыми зеленью лесов горами, и, прибыв в Вавилон, страдала от зноя, суховеев и песчаных бурь. Чтобы угодить своей возлюбленной, правитель Вавилона приказал построить для неё уголок, похожий на её милую родину, по которой она тосковала. Так появились великолепные сады, полные чудесных цветов и диковинных кустарников...

Филипп снова умолк на мгновение и затем прибавил:

- Мой отец тоже хотел, чтобы его возлюбленная не зачахла на Ратисе от тоски по своей родине: ведь моя мать родилась и выросла в Провансе. Это от неё я унаследовал жгучий цвет волос и горячий южный нрав... Отец хотел, чтобы мама, просыпаясь, могла из окна своей комнаты видеть кусочек родного Прованса – это сказочно волшебное поле цветущей лаванды...

Как бы в подтверждение сказанному Филипп движением головы показал на высаженные аккуратными рядами лиловые кусты.

Эмилия была очарована рассказанной ей историей любви графа Анри де Монфор к своей жене, но при этом больший восторг и любопытство пробуждал в ней сам рассказчик. При последних словах Филипп тряхнул головой, и белые зубы блеснули в мечтательной улыбке на его загорелом красивом лице. Видимо, сознание своей привлекательности и принадлежности к старинному знатному роду со стороны обоих родителей вызывали в нём уверенность и гордость.

- Должен вам признаться, у этой истории есть и другая, более практичная сторона, - неожиданно заявил Филипп изменившимся, немного жёстким голосом, и Эмилия удивилась, как быстро граф вышел из своего романтического образа.

- Вот как! – озадаченно пробормотала девушка. – И в чём же она заключается?

- Лишь недавно я узнал, что отец собирался выращивать лаванду в каких-то хозяйственных целях, - неохотно ответил Филипп. И, как будто вспомнив вдруг о чём-то неприятном, сдвинул брови и заложил большие пальцы обеих рук за широкий кожаный ремень.

С минуту помолчав, он признался:

- Я не могу похвастаться наличием хозяйственных навыков и помещичьей хваткой, коими отличался мой отец. Если честно, я понятия не имею, да в общем-то и не интересовался, какую пользу он намеревался извлечь из этого растения.

После этих слов он, неожиданно для Эмилии, наклонившись, заглянул ей в лицо.

- Вот вы, Эмили, скажите, для чего вы собираете лаванду в букеты? Для красоты? Но ведь есть цветы гораздо ярче и красивее лаванды!

От такой нечаянной дерзкой близости Филиппа щёки девушки вспыхнули, но не гневным румянцем, - напротив, она подняла на него из-под опущенных ресниц свой приветливый и испытующий взор.

- Говорю же: я обожаю лаванду, - улыбнулась Эмилия. – Не знаю, как вам объяснить эту необыкновенную любовь... Для меня она прекраснее царственной розы, утончённее благородной лилии... Но если говорить о её полезных качествах, то следует обратить внимание прежде всего на целебные свойства лаванды. Я уже упоминала о том, что её запах способен благотворно влиять на сон, успокаивать душевную тревогу. Этот букет я собрала для тёти Николь...