Истинная одержимость медведя

1 Пробуждение

В себя он приходил тяжело. Сознание возвращалось обрывками, каждый из которых был отточенным лезвием. Голова трещала, разрываемая на части невыносимым давлением.

Желудок сжимался в спазмах пустой, вывернутой наизнанку боли. Каждая мышца в теле была похожа на раскаленный прут. Напряженная, горячая, готовая порваться. Боль. Ярость. Они плескались в нем, кипящей лавой готовые выплеснуться наружу и сжечь все вокруг.

Сознание крошилось, не в силах выдержать этот натиск. Но сквозь хаос пробивался единственный якорь. Образ. Светловолосой девушки.

Он знал ее.

Хрупкие запястья, которые, казалось, можно было сломать одним неосторожным прикосновением. Невысокий рост, заставлявший ее запрокидывать голову, чтобы посмотреть ему в глаза. И эта копна золотых кудрей, переливающихся на солнце, словно жидкий мёд. Глубокие голубые глаза, в которых он тонул.

Образы мелькали, сменяя друг друга, как в разбитом кинопроекторе. Вот она сидит напротив в кафе, сжимает в пальцах чашку с чаем, смотрит на него с легкой робостью и интересом.

А вот она убегает, оставив на его щеке жгучую пощечину. Казалось, это было так давно…

Он не мог поймать ее, не мог сложить пазл. И в следующий миг она уже в его руках, испуганная, дрожащая. Такая его. И такая… чужая. От нее пахло другим. Чужим запахом, который резал ноздри и заставлял внутреннего зверя рычать в глухой, бессильной ярости.

Черт подери, это моя пара!

Смутно, сквозь туман, проступило имя. Мысли мешались, подобно картам на столе, которые раскидывает азартный игрок. Лиза. Он услышал, как сам произносит это имя. Лиза.

— Он не приходит в себя, — прозвучал где-то рядом чужой голос, молодой и напряженный.

— Из него сейчас выйдет вся эта дрянь, и он придет в себя. Подожди немного, Белый Волк, дай ему возможность побороться за свою жизнь и свое сознание. Он слишком долго был в лапах чужой воли, — ответил другой, старческий, полный непоколебимого спокойствия.

— Он выкарабкается, — произнес третий голос, обеспокоенный женский. Но не тот, что был нужен. Нет.

Он анализировал запахи, даже не открывая глаз. Рядом с ним находился мужчина, старая женщина и молодая. Та, что говорила. Никто из присутствующих не обладал даже минимальным отголоском того аромата, который ему был так отчаянно нужен. Аромата солнца и спокойствия. Аромата Лизы.

Его тело пылало на постели, кожу обдавало жаром, словно он плавился в чертовом адском котле. А потом, резко, все схлынуло. Словно гигантская волна, накрывшая его, отхлынула, выбросив на берег. Он открыл глаза.

Над ним склонилась седовласая, морщинистая женщина. Ее глаза, темные и пронзительные, смотрели с безжалостной мудростью.
Знахарка. Лекарка. Старая волчица.

Но главное было не в ней. Главное внутри. Его внутренний зверь, до этого бывший скомканным, испуганным комком, вдруг выпрямился, потянулся и сел, настороженный, но собранный. Бранд наконец-то чувствовал его. Целостность, которой он был лишен, вернулась.

Парень приложил руку к груди и понял, что на нем нет одежды.
— Какого черта здесь происходит? — попытался он рявкнуть, но вместо грозного рыка из его горла вылетел лишь хрип, болезненный и жалкий, словно ему ободрали глотку песком или кислотой.

Мотнул головой, пытаясь рассеять туман в глазах, и увидел Сириуса Бестужева и светловолосую женщину рядом с ним. Селеста Бестужева. Мать этого оборотня. В голове все еще была каша, густая и липкая.

— Вот, возьми, выпей, — женщина протянула ему деревянную чашу с дымящейся жидкостью.

— Я не буду ничего пить из твоих рук! — рявкнул он, уставившись на нее с немой ненавистью.

— Полегче на поворотах, Мори. Тебя только что вытащили с того света, а ты как обычно, зубы скалишь, — тихо, но со сталью в голосе, произнес Бестужев.

— Какого черта ты несешь? — прохрипел Бранд и метнул взгляд на женщину, отшатнувшуюся от него.

— Что последнее ты помнишь? — тихо спросил Бестужев, подтягивая к кровати стул и садясь на него с той грацией, которая была только у него.

А ведь и правда. Что последнее?

И тут его прострелило. Яркой, обжигающей вспышкой. Чертов бой. Он помнил бой. Помнил свист ветра, занесенный кулак, хруст костей.

Почему? Ради чего?

— Почему мы дрались? — прохрипел он, переводя взгляд на Бестужева.

Тот смотрел на него в упор, не мигая.
— Ты посмел протянуть руку к моей паре, — медленно, вкладывая все свое презрение в каждое слово, произнес Сириус.

— Да нахер мне она сдалась, твоя девка! — взревел Бранд, и в этот миг, когда он был ослеплен яростью, Селеста поймала момент и с силой влила ему в рот горькую, травяную жидкость.

Он захлебнулся, попытался выплюнуть, но было поздно. Жидкость обожгла горло, а затем… затем произошло чудо. По-другому Бранд это назвать не мог.

В его голове словно тумблер защелкнулся.

Воспоминания хлынули рекой. Не обрывочные картинки, а связный, жестокий фильм. Он видел себя. Он шатался по улицам, заходил в бары, пил… Он пил! С отвращением и изумлением Бранд уставился в стену, мысленно наблюдая за этим жалким существом. Он творил плохие вещи. Был жесток со своей парой. Это все творил он?

Неужели он скатился до того, что напивался до потери сознания каждый чертов вечер? И в этом состоянии творил какую-то хуйню — по-другому это было не назвать. Он действительно творил что-то странное, неподвластное логике. Вот незадача. Он же ненавидел алкоголь и раньше никогда не пил. Никогда, блядь, не пил!

Осознание всего, что происходило с ним годами, обрушилось на него с весом гири. Он сглотнул ком в горле и произнес тихо, но с железной необходимостью получить ответ:
— Где Лиза? Где моя пара?

— А я откуда знаю? — пожал плечами Бестужев.

И Бранд почувствовал. Не умом. Нутром. Зверем. Он почувствовал, как на секунду сердце Сириуса сбилось с ритма. Слабый, почти неуловимый признак, но для его обострившихся чувств — крик.
Этот ушлепок врет. Он знал. Он знал, где она.

2. Встреча

— Мое солнышко, давай свою ручку.

Я бережно попыталась взять его маленькую, теплую ладошку, но сын перехватил мой палец и сжал с неестественной для младенца силой.

Свят смотрел на меня широко раскрытыми изумрудными глазами. Он замер от удивления, когда мне, наконец, удалось натянуть на его ручку зеленую варежку.

Пальчики исчезли.

Свят на секунду задумался, а потом, как делают все младенцы, потянул текстильное творение в рот, чтобы оценить на вкус. Мгновенно сморщил носик и выплюнул.

— Не вкусно, — тихо сказала я. — Мир состоит не только из того, что можно съесть, мой хороший. Тебе еще предстоит это узнать.

Рядом, словно безмолвная тень, замерла медсестра. Не дожидаясь моей просьбы, она ловко и привычно подхватила малыша и перенесла его в коляску, стоявшую в углу. Женщина знала — мои швы заживают плохо, и поднять ребенка мне не по силам. Пусть я и не нравлюсь им. Я ведь родила от оборотня. Но им приходится оказывать мне услуги наравне со всеми.

Я уже сняла с коляски все защитные пленки, и теперь она была готова к нашему путешествию домой. Новая, дорогая, не по моему карману. Это был подарок Бестужева. За помощь его паре.

Принимать не хотела. Упиралась изо всех сил. Но он настоял. И, черт возьми, оказался прав. Я могла сгорать от стыда, но умом понимала, что пока накоплю на коляску, потребность в ней уже отпадет. Денег у меня было в обрез.

Я, конечно, сказала ему, что помогала не ради благодарности. Он тогда удивленно поднял брови и ответил: «Я знаю. Я об этом даже не думал».

Кроватки у меня тоже не было. Но я все решила. Первое время буду укладывать его на диван, обложив подушками, а сама пристроюсь с краю. Ничего. Справимся. Мы же не одни.

С легкой грустной теплотой я подумала об Агате. Она стала моей единственной подругой, сестрой — если учесть, сколько мы вместе пережили. И Бестужев, пусть с натяжкой, тоже входил в этот близкий круг. Я научусь ему доверять. Со временем.

Перед больницей я подала документы на выплаты, и недавно пришел одобрительный ответ. Сумма была небольшой, но если подрабатывать удаленно, пока сын спит… Тогда выжить можно. Не шикарно, но можно.

Отогнала от себя невеселые мысли. Взяла с подоконника папку с нашими документами. Его свежее свидетельство о рождении с прочерком в графе отцовства и мой паспорт с записью. Ветров Святослав Егорович и Ветрова Лиза Егоровна. Я горько усмехнулась. Какая Ветрова? Какая Егоровна? Безродная девка. Детдомовка брошенная отказником в роддоме.

Матери одиночки всегда на свою фамилию и отчество детей записывают. А у меня из своего только имя. Все остальное заслуга тех, кто придумал дать фамилию и отчество безотцовщине. Мне.

Я часто думала о том, что неужели я бы так сильно мешала своей маме и она решила оставить меня в роддоме. Думала ли она хоть раз обо мне? Вспоминала дочь?

Я не могла себе представить, как я оставлю своего малыша одного. Наедине с враждебным миром что всегда готов разинуть пасть и поглотить тебя. Вдруг его обидят? Не покормят? Никогда. Я бы никогда не оставила свою крошку. Плевать на его отца и его мерзкое отношение. Свят у меня будет самым лучшим. Он уже самый прекрасный ребенок на свете.

Сын, устроившись в коляске, с огромным интересом разглядывал все, что попадалось на пути: мигающую лампочку на стене, холодный отблеск света на кафеле, чей-то промелькнувший белый халат. Он ведь еще не был на улице. Весь его мир до сих пор был размером с больничную палату.

Дверь распахнул дежурный охранник, любезно помог спустить коляску с высокого порога. Поблагодарив его кивком, я наклонилась, чтобы поправить сбившийся шарфик на малыше, и вздрогнула от резкого, скрежещущего звука. Прямо за моей спиной кто-то отчаянно затормозил.

Сын с интересом повернул головку на шум, но, не увидев ничего примечательного, уставился на кружащиеся хлопья снега. Мои руки похолодели. Я накинула на коляску верхний тент, пытаясь укрыть его, создать хоть какую-то преграду, спрятать.

Разогнувшись, я увидела Его.

Автомобиль. Черный. Хищный. Полностью тонированный, он стоял вплотную к тротуару, словно пантера, пригнувшись перед прыжком.

По спине пробежал ледяной холодок, смутное, но безошибочно узнаваемое беспокойство. Оно разгоняло кровь, заставляя сердце биться чаще и глубже. Колотится в висках.

Инстинкт кричал: «Беги!». Я резко повернула коляску и, почти бегом, двинулась к другому выходу с территории больницы.

Но не успела сделать и трех шагов, как дверь железного монстра бесшумно отъехала в сторону.

И я увидела его.

Бранд Мори.

Это был он. Я не перепутала бы его никогда. Он мой истинный, и он отец моего ребенка.

Но в этот миг что-то было не так. Глубина его темно-зеленых глаз казалась бездонной, мрачной, почти колдовской.

В них не было ничего знакомого — ни высокомерия, ни привычной холодной усмешки. Только тяжелая, неумолимая концентрация. На секунду я даже усомнилась, тот ли это Бранд Мори, которого я знала.

Он вышел из машины. Высокий, собранный, застывший в ожидании. Он стал еще массивнее, шире в плечах. Его темная одежда, дорогое пальто, черный свитер. Делала его более мрачным. Как черное пятно.

Он смотрел на меня.

Не просто смотрел — впитывал, сканировал, пронизывал. Взгляд был хищным, мрачным, лишенным всякой теплоты. От него веяло ледяной энергией, которая пробирала каждую клеточку моего тела, парализуя волю.

Его ноздри чуть раздулись. Он медленно втянул воздух, как зверь, выслеживающий добычу. Улавливая запах. Запах моего страха.

И тогда в уголках его губ заплясала усмешка. Порочная, исполненная темного торжества.

Словно он нашел именно то, что искал. Но что-то в нем изменилось. Но что…?

Тот же разрез глаз, тот же властный изгиб губ, но за ними сквозила иная, пугающая глубина. Это был он, и не он одновременно. Более сосредоточенный. Более… опасный.

Я отвела взгляд, чувствуя, как паника, черная и липкая, поднимается по горлу. Ладони вспотели, ноги стали ватными. Нет. Только не сейчас. Не здесь.

3. Ловушка

Машина была другой. Она была молчаливым свидетельством того, как он изменился. До неузнаваемости.

Прежний автомобиль был продолжением его натуры. Яркой, агрессивной. Злой. Кроваво-красный монстр. Ревущий, наглый. В его салоне витал дурманящий аромат дорогого парфюма, табака, мужской силы и безграничной власти. Он всегда оглушал, опьянял, подавлял.

Эта же машина была другая. Она отличалась. Глухой, матовый черный цвет, поглощающий свет. Ни единой бликующей детали, ни намека на тщеславие.

Внутри царила стерильная тишина, нарушаемая лишь едва слышным гулом двигателя. Пахло холодной кожей и воздухом, пропущенным через фильтры. Чистым, безжизненным, как в операционной.

Я поняла это, оказавшись в ловушке на переднем сиденье. Каждый вдох был ледяным и безвкусным, будто меня лишили не только свободы, но и самого права дышать полной грудью.

Бранд вел машину с пугающей, механической аккуратностью. Соблюдал дистанцию, не превышал скорость, поворачивал плавно, будто вез хрустальный гроб. Выбивая меня из призрачного равновесия еще больше. Он никогда не был таким.

Я знаю его давно — этот оборотень всегда был как хозяин жизни. Большой и пугающий, агрессивный.

Студентки всех курсов мечтали о том, как попасть к нему в постель и удержаться там. А он… Он много с кем спал. Я знала о его неудержимом нраве. Слышала о том, как он жесток, но девушки всегда выли от восторга, мечтая о повторении и дикой страсти.

Когда только поступила в институт, я почувствовала тягу. Меня словно на аркане к нему тянуло. Как во сне. Я была напугана, ведь никогда в жизни никого не любила. А тут как потерянная за ним ходила. Как собачка на привязи. Но он меня не замечал.

Полтора года рыданий в подушку и бесконечных поисков его по институту, и он заметил меня.

Я была так счастлива. Как окрыленная бабочка. Которой безжалостно вырвали крылья. С корнем вырвали и растоптали.

Первый раз должен быть особенным? Только не у меня. Бранд Мори так не считал. Он взял меня прямо в своей машине на заднем сидении, не слушая мольбы. Брал жестко и грубо. И я в тот вечер молилась впервые в жизни.

И когда все закончилось, хотела лишь одного. Оказаться дома. Подальше от него. Чтобы на следующий день узнать о том, что у Бранда Мори появилась девушка. И ей оказалась я.

Из грустных воспоминаний меня вырвал его пристальный взгляд. Его внимание, весь его фокус, был прикован не к дороге. С навязчивой регулярностью метронома он уходил в зеркало заднего вида. Туда, где в полумраке заднего сиденья, пристегнутый ремнями, лежал Свят.

Он был так мал на фоне огромного кресла, так беззащитен. И этот пристальный, изучающий взгляд, заставлял мою кровь стынуть. Тишина между нами была густой. Тягучей, давящей на барабанные перепонки. Она звенела в ушах высоким, нестерпимым звуком.

Мне хотелось вжаться в дверь, стать частью этого черного металла, исчезнуть, лишь бы не чувствовать на себе тяжесть его молчаливого присутствия.

Каждый мускул в моем теле был напряжен до дрожи, ожидая удара, взрыва, чего угодно. Но ничего не происходило. Что теперь? Куда? Зачем?

Вопросы, как уродливые мотыльки, бились в темноте моего сознания, не находя ответа.

Мы ехали, и с каждым километром, уносившим меня от крошечной, но своей квартиры, от хлипкой надежды на самостоятельность. Во мне росла черная, всепоглощающая паника. Она подступала к горлу кислым комом, сжимала легкие.

Город остался позади, сменившись скелетами зимнего леса. Асфальт превратился в занесенную снегом грунтовку, которая вилась меж черных стволов, как тропа в забытое богом место.

— Успокойся, Лиза, — произнес он тихо. Голос был ровным, лишенным каких-либо интонаций, будто он читал техническую инструкцию. Он даже не посмотрел на меня.

— Куда мы едем? — мой собственный голос прозвучал сиплым шепотом, оборванным и жалким. Я ненавидела этот звук.

— Мы едем домой.

— Мой дом в другой стороне, — вырвалось у меня, и в голосе затрепетала отчаянная надежда, что это ошибка, страшный сон.

— Тот клоповник не твой дом. Слова, сказанные с ледяной, неопровержимой уверенностью. Они ударили меня, как пощечина. Обида, острая и детская, пронзила страх.

— Это не клоповник! Это нормальная квартира! И ты не имеешь права…

— Это клоповник, — он перебил меня, и его голос стал тяжелее, плотнее, наполнив салон, как свинец. — Ты будешь жить там с моим сыном? В той сырой коробке с убитой проводкой и плесенью за обоями? Нет. Не будешь.

От его слов мне захотелось и плакать, и кричать. Он знал в каких условиях я жила. И никогда его это не смущало. Моя нищета, мое жалкое укрытие было ему известно до мелочей. Он там был. Приезжал ко мне. Не раз.

— Ты не интересовался, где я живу, всю беременность! Тебя это не волновало! А теперь…

— Если бы ты не сбежала, как трусиха, и не натравила арбитров, ты бы жила в условиях, достойных матери моего наследника, — холодно, отчеканивая каждое слово, сказал он, сворачивая на едва заметную, занесенную снегом колею, уходящую в самую глушь леса. Деревья смыкались над нами, словно темный собор.

Яростный спазм сжал мне горло.

— Если бы я не сбежала, я бы не дожила до родов, Бранд! Ты раздавил бы меня! Ты чудовище!

В салоне повисла гробовая тишина. Я увидела, как его пальцы, лежавшие на руле, впились в кожу так, что костяшки побелели. Он медленно повернул голову. Всего на несколько градусов. Но этого хватило.

Его взгляд. О, Боже, этот взгляд. В нем не было привычной ярости, того бушующего, всепожирающего пламени, которое я помнила. Вместо него была абсолютная, космическая пустота. Холод глубин, где не существует ни жалости, ни гнева, ни человечности. Только закон. Его закон. И в эту пустоту я проваливалась, как в колодец, чувствуя, как душа коченеет от ужаса.

— Мы занимались сексом, Лиза, — произнес он тихо. Но холод интонации прожигал кожу как самый лютый мороз. — Физический акт. Если бы твой язык был способен на внятную речь, а не на ложь и истерику, и ты сообщила бы о беременности, я бы скорректировал свое поведение. Но ты предпочла играть в двойную игру. Кувыркатся с другим. Водить меня за нос.

4. Взгляд

Меня привели в комнату, больше похожую на апартаменты отеля в которых Бранд любил останавливаться вместе со мной. Чтобы приятно провести время, он так это называл.

На самом же деле он брезговал приводить меня в свою городскую квартиру. Так он в последнюю нашу встречу ответил.

Брезговал. Ведь я просто девка, которая его ночи скрашивала, и статус его девушки мне достался только за то, что ему нравилось развлекаться со мной.

Он в тот последний вечер много наговорил и вспоминать еще и это сейчас сил никаких не было. Я и так чувствовала как разваливаюсь на части от всего, что произошло.

Эта комната была как плевок в душу. Он сделал это специально, я уверена. Ведь в комнате витал свежий запах. Запах дерева, бумаги и немного краски.

Но, Мори хоть и был одной из самых больших проблем в моей жизни, он еще и притянул проблему чуть меньше. Его мать. И если его отец будет еще хуже по характеру… я точно тут не выживу. Его семья сожрет меня не оставив и костей которые можно похоронить. Сожгут и развеют по ветру.

Чужие злые слова повисли в сознании, пока я стояла на пороге. Пространство разворачивалось передо мной, залитое холодным, безжалостным светом зимнего дня, что лился из огромного окна в пол.

Он не согревал, а лишь выставлял напоказ каждую деталь: стены неестественно гладкого бежевого оттенка, темный лакированный паркет, скрытый под толстым безмолвным ковром, и массивную кровать с высоким резным изголовьем. Она напоминала ложе, а не место для сна.

Все как он любит…

И рядом с ней детская кроватка. Белая, из причудливо изогнутого дерева. Она стояла так близко к большой кровати, будто их соединяла невидимая пуповина, навязанная кем-то другим. Она, конечно, была прекрасна и абсолютно бездушна, как экспонат в музее дорогих, но ненужных вещей.

Каждый вдох отдавался в груди щемящей пустотой. Я провела ладонью по покрывалу. Шелк. Холодный, скользкий, враждебный. Как в нем спать? Как найти утешение на поверхности, которая отталкивает тепло?

Бранд, не проронив ни слова, положил Свята посередине этого огромного шелкового поля. Малыш, измученный плачем, не смотря на свои весьма не маленькие габариты, выглядел крошечным, затерянным пятнышком.

Его отец развернулся и вышел. Дверь закрылась беззвучно, но с ощущением окончательности, словно опустили засов. От него, даже уходя, тянулся шлейф концентрированной, ледяной ярости. Она висела в комнате, как запах грозы перед ударом.

И тогда нахлынул страх. Не абстрактный, а острый, режущий. За себя. И за Свята. Что, если он вернется? Что, если эта ярость, которую он так холодно сдерживал, обрушится на сына?

Вспомнились его руки, сковывающие мои запястья с такой силой, что кости трещали. Его равнодушие к моим слезам, к моим мольбам.

Больно, Бранд, остановись. Ему всегда было плевать. Что помешает ему быть безжалостным к собственному ребенку? Я и раньше не знала, что от него можно ожидать, а теперь совсем потерялась. Он совершенно непредсказуем.

Как только шаги затихли, в комнате воцарилась звенящая, давящая тишина. И Свят, будто почувствовав, что источник грозовой напряженности исчез, начал успокаиваться.

Его рыдания, полные животного ужаса, сменились прерывистыми всхлипами, а затем и вовсе затихли. Он лежал, уставившись в резной узор на балдахине, его изумрудные глазки, еще влажные от слез, были широко раскрыты. В них словно читался немой вопрос: «Где мы?»

Движимая инстинктом, я поспешила раздеть его, снимая теплый, промокший от пота комбинезон. Пальцы плохо слушались, путались в застежках. Потом сбросила свою куртку, чувствуя, как дрожь, глубокая, внутренняя, не отпускает, а лишь на время затаилась. Сын вертел головой, осматривая высокий потолок, огромное окно, чуждую мебель.

Слишком большое. Слишком тихое. Слишком чужое.

Я осторожно прилегла рядом с ним на краю кровати, боясь потревожить хрупкий покой. Шелк холодил кожу даже через одежду. Тело, изможденное страхом и дорогой, благодарно тонуло в упругой мягкости матраса, но разум метался, как птица в клетке. И тогда, сквозь туман тревоги, проступила самая приземленная и от этого еще более страшная проблема.

Скоро Свят захочет есть.

В больнице была система. Медсестра, тихая и не всегда добрая, но эффективная, подносила его, поправляла подушки у меня за спиной, поддерживала голову. Потом забирала, когда я, обессиленная, засыпала сидя. Здесь не было никого.Никто не поможет мне с кормлением, а сама я не подниму его даже для того чтобы донести до ванной и помыть.

Закрыла глаза, и по телу разлилась волна беспомощности, горькой и унизительной.

Поднимать его нельзя.

Врач вцепился мне в руку, его лицо было серьезным.

Никаких нагрузок, Лиза. Швы после такого кесарева — не шутка. Поднимешь что-то тяжелее трех килограммов и рискуешь получить расхождение, кровотечение, потом долгое заживление. Тебе ребенка растить.

Свят был не три и не четыре килограмма. Он как и положено весил шесть. Он был крепким, тяжеленьким комочком жизни, который я боялась даже по-настоящему обнять.

Я лежала и смотрела на его беззащитное тельце, на доверчиво прижавшиеся ко мне ножки в ползунках, и понимала: ловушка захлопнулась.

Ловушка моего собственного тела, предавшего меня слабостью. Ловушка человека, для которого моя боль была бы не аргументом, а доказательством моей никчемности. Этот простой, бытовой ужас перевесил все остальное. Но самое ужасное если пропадет молоко. В роддоме были девушки у которых из-за нервов оно просто пропадало. Мне нельзя терять его. Ведь Бранду скорее всего плевать на состояние сына. Ему важно что он просто есть, а как он и что с ним - плевать.

Кое-как, я изловчилась и смогла его покормить. Он, смущенный новой обстановкой, в этот раз больше пролил, чем проглотил. Теплые капли молока падали на холодный шелк наволочки, впитывались, оставляя неуклюжие, мокрые пятна.

И в этом был жалкий, детский протест. Я хоть чем-то оскверняла это безупречное удушье. К себе в квартиру он брезговал меня пускать, а в родовой особняк притащил. Наверняка он хочет довести меня, чтобы я сбежала от него. Без сына естественно.