Изгнанница

(*)

И не видеть Алане больше моря, и не касаться его рукою, и не чувствовать солёного горя на губах, и не знать его – Сигер хочет, чтобы она умерла без моря. Что ж, она и правда без него умрёт.

И умрёт очень быстро и нелепо. Кожа её, кожа дочери морской, станет сухой без морской влаги, и проступит через всю её душу соль морская, ещё больше забирая последние частицы живительной влаги. И зачахнет тело от того, что скорбит душа. Можно отнять человека от дома, ведь несёт он дом свой внутри себя. Но что будет с отнятым? Разрушится всё то немногое, что в памяти есть, и пойдёт погибелью по телу от души.

Алану провожают шумно, весело. В этом веселье есть и изумление многих – на кой, мол, чёрт морской, далось Царю отправлять сестру свою к сухопутным? Перемирия хочет? Боится за них? В дружбе ли заверяет?

Алана молчит, по сторонам не смотрит, точно ни платья роскошные, ни жемчуга, которые ранить её будут памятью, щедро и издевательски отсыпанные братом её, к ней значения не имеют.

Кто прозорче, так понял: наказывает её Царь! Жестоко карает за неповиновение… и ещё за что-то. Из прошлого, быть может, обиды детской лишь достойной, но Царь на то и Царь, чтобы любую обиду помнить и к ответу призвать тогда, когда меньше всякого ждёшь, зато никто про него не скажет, что, мол, Сигер прощает всех.

Кого там – даже сестру свою гонит!

А Алана молчит, точно проводы эти и не её ума дело. Точно не к ней ладью тянут руками придворные – торопятся, шутят, смеются, а в глазах смеха нет: всем ясно, что без моря погибель. Неважно, о мире так просит Сигер, сестру свою к сухопутным гоня, или карает её – а девочке ведь не спастись, погибнет она, иссохнет, изойдёт на тоску, и ляжет как сухопутная, в землю гнить. Разойтись пеной морской – это значит вернуться в памяти потомков, в их кровь войти частичкой моря да Океана, а как сухопутные-то? А? как лягут в землю, так ничего от них и не остаётся.

Жалеют Алану. А та молчит. Платье ей соткано изумрудно-синее, в цвет морской тишины, расшито мелкой белой жемчужной сеткой – в честь пены морской, памяти, что от предков идёт.

Идёт, плывет, а Алану оставит.

Даже царевна Эва – мятежная, к которой по-разному относятся люди, с затаением и ужасом, с презрением и надеждой ли, а и та в лице поменялась. Ещё бы – она-то в море остаётся, и её уж Сигер от себя не отпустит, опасно.

А Алану, стало быть, прочь.

Цепенеет Эва, может на себя примеряет наряд мученический, может быть сестру жалеет а может дивится жестокости братской?

– А ты попроси за неё, – шепчет Сигер и никто, кроме Эвы, его слов не слышит. – Попроси за сестрицу, или гордыня шею ломит?

Эва качает головой. Она бы и попросила, не преломилась бы шея, да только проку-то какого будет? Что изменится? Сигер её не помилует, даже ждать не надо. Только порадуется за то, что одним решением больно делает сразу двоим.

Но есть и ещё одна причина, по которой Эва молчит. Она просто не чувствует необходимости в Алане. Да, жалость, да, сочувствие, но разве Алана ей нужна? Разве проявила она себя как незаменимый советник? Да и была ли она ей нужна как сестра? Может быть Эва даже в чём-то выигрывала, когда избавлялась от очередного препятствия к трону.

Алана лишняя, Алана чужая, Алана – мир, а не дитя войны. Ей нужно петь песни, плести венки, даром, что она уже ни к тому, ни к другому не способна, но здесь ей быть нельзя. Здесь кипят волны.

Впрочем, не будь эва погружена больше в мысли о собственном будущем, она могла бы предположить, что публичное заступничество за сестру, отправляющуюся в изгнание, будет принято с пониманием и даже сочувствием среди народа. Поглазеть на царевну морскую, что отправляется к сухопутным по воле своего брата и Царя Морского, собралось множество. Трудно было найти хоть одно свободное местечко – в нетерпении люд подталкивал друг друга, перешёптывался, приподнимался, пытаясь разглядеть побольше.

Если бы Эва вступилась сейчас, её бы могли и услышать, и проявилось бы уважение к ней с новой силой, но Эва была поглощена собственными размышлениями и не было ей дела до Аланы в полной мере. Так, немного сочувствия и даже ужас, и отвращение, и жалость…

Но больше мыслей все же о себе. О себе и о том, что сговорилась она против брата своего с болотниками – давними врагами моря.

Варно тоже здесь. Стоит спокойный, преданный Царю… внешне. Не может быть древний враг предан быть своему угнетателю. А море для болотников иначе и ее воспринимается. Тревожно от этого Эве. Опасается она, что продаст её Варно. Но разум своё берёт, спорит: зачем ему это? Не оценит Сигер такого поступка, её казнит или также сошлёт, попытается сослать – а вот Варно как был болотником в услужении. Так и останется.

Эва же предлагает иное. Пусть будут болотники сами по себе, морю не подчиняясь, живут так, как нравится. И дань не платят. Зачем? Море только чище станет. Моря и без того много, проживёт оно, древнее, без их лужиц, что они домом рекут. Жило же раньше, пока не заметило интерес болотников – рядом живущего народца, морем неучтённого прежде? Жило! И сейчас поживёт. А за жизнь свою свободную пусть Эве заплатит, поможет.

Разум-то понимает, а кровь стучит тревожно, морем отзывается. Болотникам верить нельзя! Так учили книжки. Болотники лгут – так говорил и отец её, а до него и его отец. Болотники – это только грязь, предательство, ложь и враг!

Да, им позволено жить рядом с морскими людьми. Позволено даже занимать какие-то высокие должности, но это от милости, и по одиночке, а так? Не любят их и любить не будут. Другие они, болотники! Всё этим сказано ясно.

Вот от того-то Эва и нервничает. Стоит, на Алану смотрит, а сама её и почти не видит. О себе думает. О том, как предаст или не предаст Варно. О том, что будет кровь среди своих, ведь даже своим не понравится то, что она болотников отпустит, а прежде от них помощи ждать будет. А она будет. И они помогут. И даже те, кто ненавидит Сигера сейчас, припомнят ей это, когда будут под её властью. И придётся лить кровь.