Измена. Отец бывшего

Пролог

Пакеты в руках были тяжёлым, но приятным напоминанием о том, что я совсем скоро выйду замуж и стану женой Антона. Ткань сумок врезалась в пальцы, но эта боль была почти сладкой – я несла домой кружевное бельё для медового месяца и пару туфель, которые он так хвалил в магазине. Лифт новенькой, пахнущей ещё полиролью, элитной новостройки тихо дзинькнул и распахнул свои зеркальные двери, выпуская меня на семнадцатом этаже. Отражение мелькнуло – румяная, с растрёпанными от ветра волосами, с глупой улыбкой счастья на губах.

Белоснежная отделка длинного коридора встретила меня стерильным светом и гулкой тишиной. Мои шаги по мягкому, пылесосному ковру были почти неслышны. Я медленно прошла до угловой квартиры – нашей квартиры, с этим самым панорамным видом на вечерний город, залитый янтарными огнями. Сердце ёкнуло от предвкушения: скоро он придёт, мы зажжём свечи, я покажу ему покупки... Приложила указательный палец к холодному хромированному сканеру на дверной ручке. Характерный тихий щелчок разрезал тишину. Замок распознал меня.

С трудом сгрузив свою цветную поклажу на стеклянный столик в прихожей, я потянулась, снимая напряжение с плеч. И вот тогда, опуская руку, я увидела. На паркетном полу, рядом с аккуратно поставленными моими балетками, лежали туфли. Высокие, лаковые, алые, на шпильке, с острым мысом. Совершенно чужие. И не просто чужие – вызывающе сексуальные, броские. Как нож в живот.

Странно… Антон же утром так настойчиво твердил, сквозь поцелуй уходя: «Задержимся сегодня, солнышко, важный проект горит. Не торопись домой, погуляй по магазинам, отдохни». Его голос звучал в голове, такой заботливый, такой… лживый. Желудок неприятно скрутило, стало холодно внутри, будто проглотила лёд. Воздух в прихожей вдруг показался спёртым, пахнущим чужим парфюмом – тяжёлым, цветочным, не моим.

Я сделала шаг вглубь квартиры. Тишина. Но не пустая. Напряжённая, густая, звенящая каким-то чужим присутствием. Затем ещё шаг. Мимо гостиной, где на диване валялась его вчерашняя рубашка… Мои ноги стали ватными. Дверь в спальню была прикрыта не до конца. Щель. И оттуда… доносились звуки. Приглушённые стоны, хриплое, знакомое до боли дыхание Антона, и смех. Женский смех. Глупый, задорный.

Я толкнула дверь. Открыла. Не быстро. Как в самом дурном, самом банальном, самом унизительном замедленном кино. Картинка складывалась по кусочкам, ударяя по сознанию с ледяной жестокостью.

Наша кровать. Наше льняное покрывало, скомканное на полу. Антон. Мой жених. Полулёжа, спина прислонена к подголовнику, лицо запрокинуто. И на нём… Полуголая девица. Стройная, с каштановыми волосами, спадающими на спину. В чёрном кружевном бра, которое я узнала – это было из той коллекции, что мы вместе смотрели онлайн, но я не купила, сочтя слишком откровенным. Она сидела на нём верхом, скача, её бёдра двигались в мерном, отвратительном ритме. Её спина, тонкая, с родинкой у лопатки, была обращена ко мне. Антон, его руки сжимали её бока… Его глаза, мутные от наслаждения, метнулись к двери. И встретились с моими.

Всё внутри оборвалось. Не ненависть, не ярость, не желание убить. Даже не слёзы. Просто обвал. Гулкое, всепоглощающее, леденящее душу разочарование. В нём. В этом дешёвом спектакле. В себе самой. Как же я могла быть такой слепой? Таковой дурой? Сколько раз я отмахивалась от смутных подозрений, оправдывала его холодность усталостью? Всё это пронеслось в голове за долю секунды, оставив после себя лишь пустоту и горький привкус глупости.

— Сука! — вырвалось у меня. Голос звучал чужим, хриплым, лишённым всякой интонации, кроме ледяного презрения. — Какая же ты тварь!

Антон дёрнулся, как ужаленный, попытался резко подскочить, скинуть с себя незваную наездницу. Но шестьдесят кило возбуждённой плоти на его бёдрах сделали его движения неуклюжими, жалкими. Он завяз, как муха в паутине, только что не замычал от неловкости и страха. Девчонка вскрикнула, отпрянула, хватаясь за простыню, её глаза – большие, наглые – округлились от испуга.

Я не стала ждать продолжения этого цирка. Развернулась на каблуке – о, эти новые туфли оказались так кстати для стремительного побега. Выскочила в коридор. Ключи от его машины (моя была в сервисе) валялись в блюдечке на той самой стеклянной консоли. Я вцепилась в них, холод металла впился в ладонь. Не оглядываясь, не думая, на автомате – хлопнула дверью со всей силы. Звук был оглушительным, финальным, как выстрел. Лифт, к счастью, стоял. Я влетела внутрь, тыкая кнопку «1». Стальные двери послушно начали сходиться, отражая моё бледное, искажённое не гневом, а каким-то недоумением лицо.

Как раз в тот момент, когда щель между дверями стала тоньше пальца, в дверном проёме квартиры возник он. Антон. Замотанный внизу в светлую простыню, как в тогу, верх тела голый. Лицо перекошено. Он что-то кричал, махал рукой, но звук не пробивался сквозь толщу стали и мою оглушённость. Двери лифта схлопнулись с мягким шипящим звуком, отрезая его. Отрезая всё.

Кабина плавно поехала вниз. Я прислонилась к зеркальной стенке. В горле стоял ком. В глазах – ни слезинки. Только отражение в зеркале: женщина с пустым взглядом, сжимающая в кулаке ключи, на которых болтался смешной брелок в виде сердца – его подарок на прошлый День Влюблённых.

Это был пиздец, — пронеслось в голове, тупо и бесцветно. Совершенный, абсолютный, оглушающий своей пошлой предсказуемостью пиздец. И самое ужасное – я чувствовала лишь ледяное, всепоглощающее разочарование. В нём. В этом мире. И больше всего – в себе.

Приглашаю вас в наш новый литмоб "Пропасть между нами

https://litnet.com/shrt/Y8Q8

Глава 1. Штормовое безумие

Всю неделю я не разжимала губ, кроме как для проклятий, шёпотом выдыхаемых в пустоту деревенского дома. Моего дома. Того самого, что достался от родителей. Старенького, скрипучего, с пахнущими древесиной стенами и видавшей виды печкой. Последний клочок земли, последнее, что я не вложила в бизнес несостоявшегося женишка. Не вложила пока что. Он ведь так упрашивал продать этот «дырявый сарай» ради «нашего общего будущего». Слава богу, что мамины ювелирные комплекты и папина коллекция часов и запонок лежали в банковской ячейке, а не на прилавке ломбарда.

Тишина здесь была не успокаивающей, а гнетущей. Давящей. Как будто сама пустота осуждала мою слепоту. Я металась по комнатам, как затравленный зверь в клетке. Не мылась. Ела что попало – сухие хлебные корки, холодные консервы прямо из банки. Спала урывками на стареньком диване в гостиной, в его же вонючем свитере, который забыл тут в прошлый приезд. Теперь его запах, смесь дорогого одеколона и пота, вызывал приступы тошноты, но снять не могла. Это было как клеймо глупости.

А как красиво он пел! Голосом, бархатным ото лжи. Сидя на этом самом диване, обнимая меня, он заливал о том, как скоро мы станем семьёй. Как этот дом мы купим землю и построим наше уютное гнёздышко, а пока пусть будет «инвестицией в наше будущее». Как всё будет общим: успех, деньги, дети, старость... Слова лились, как мёд, такой сладкий яд. Я верила. Верила так истово, что теперь сама себе казалась идиоткой. Больше, чем идиоткой – лохом.

Кобель… Урод… Козёл! Ярость накрыла волной, горячей и едкой, как серная кислота. Не просто из-за его жалкой измены с этой куклой в кружевах. Из-за всего. Из-за того, что я, как последняя дура, слила в его «перспективный» стартап, в его «уверенность в завтрашнем дне», в его «общее будущее» практически все накопления. И наследство. Деньги родителей, копившиеся годами, испарились, как дым. Остались только этот дом да горькое послевкусие обмана. Я стояла посреди пустой комнаты, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони, и выла беззвучно, задыхаясь от ярости и беспомощности. Идиотка у разбитого корыта? Да я была корытом, которое он разбил вдребезги и выпотрошил.

И тут телефон, валявшийся на кухонном столе рядом с пустой банкой от тушёнки, снова ожил. Противный, назойливый, вибрирующий пиликанье разорвал тишину. Не звонок. Оповещения. Один за другим. Сотрясая стол. Как стая злобных ос. Я не выдержала. Сорвалась с места, схватила проклятую коробочку и, не глядя, с силой швырнула её экраном вниз на старую клеёнку стола. Звонкий удар! Но пиликанье не прекратилось. Оно стало ещё наглее, как будто издеваясь.

Сердце бешено колотилось. Я перевернула телефон. Экран был исцарапан, но ярко горел. И там... Там был ад. Вся моя личка, все мессенджеры – завалены. Не десятками. Сотнями. Сообщения сыпались как из рога изобилия, заполняя экран мерзкой палитрой. Предложения «интимных встреч» от незнакомых номеров с откровенными подробностями и ценами. Фотографии. Десятки фотографий мужских гениталий крупным планом – дикпики, отвратительные, навязчивые, как тараканы. Угрозы. Грязные оскорбления: «шлюха», «курица безмозглая», «сама напросилась». Ссылки на какие-то порносайты с моим якобы именем в заголовке.

От такого я буквально обомлела. Воздух перехватило в горле. В глазах помутнело. Я отшатнулась от стола, как от открытого гроба родителей. Слова... Нужны были слова. Хотя бы одно. Хотя бы мат. Но горло сжал спазм. Я могла только беззвучно шевелить губами, глядя на этот непрекращающийся цифровой потоп грязи. Кто? За что? Антон? Эта кукла? Или просто какой-то маньяк, нашедший лёгкую мишень?

Пальцы дрожали, когда я попыталась хоть что-то сделать. Удалить сообщение… На его месте тут же появлялись три новых. Заблокировать номер – тут же писал другой. Стереть всю переписку в одном мессенджере – другой тут же взрывался новой волной мерзости. Это было как пытаться вычерпать океан чайной ложкой во время цунами. Шквал не прекращался. Каждый новый пильк был как пощёчина. Каждая новая картинка – плевок в душу.

Когда чаша терпения переполнилась, когда этот непрекращающийся цифровой изнасилование стало невыносимым, я просто вырубила телефон. Зажала кнопку сбоку, не глядя, пока экран не погас, погрузив кухню обратно в полумрак. Тишина. Глубокая, звенящая. Только моё прерывистое дыхание и стук собственного сердца в висках. Я опустилась на стул, уставившись в темноту, где только что бушевал виртуальный ад. В голове стучала одна мысль, тупая, яростная, как молоток:

— Что за нахрен?! — вырвалось у меня. — Что за ёбаный пиздец?!

Руки всё ещё тряслись. От ярости. От унижения. От полного, абсолютного ощущения, что мир сошёл с ума, а я осталась одна посреди этого безумия, в старом доме, с пустым кошельком и выключенным телефоном – единственной ниточкой, которую теперь боялась включить.

Приглашаю вас в следующую историю нашего моба

Солги, что любишь

Ольга Ларгуз

https://litnet.com/shrt/X9QX

1.2

Ледяное спокойствие, пришедшее после недели яростного метания, было обманчивым. Как тонкий слой льда над бездной. В полумраке кухни, при свете одинокой лампочки под потолком (люстру-то он хотел поменять на «что-то стильное, чтобы продать подороже»), я смотрела на чёрный экран телефона. Шквал сообщений прекратился вместе с отключением, но тишина теперь звенящая, полная невидимой угрозы. Надо было понять. Хотя бы понять, что это за пиздец.

Включила устройство. Экран засветился, болезненно яркий в темноте. Игнорируя снова начавшие сыпаться оповещения, они уже казались фоновым шумом из глубин ада, — я открыла браузер. Пальцы, всё ещё не слушавшиеся до конца, с трудом вывели в поисковую строку свой номер телефона. Нажала Enter. Мир сузился до мерцающего экрана.

Перед глазами запестрело. Не просто запестрело – взорвалось. Десятки, нет, сотни ссылок. Заголовки били по глазам, как грязные камни: «Элитный эскорт, Алина, 25 лет, все услуги», «Горячая брюнетка для ночи страсти – Алина», «Эротический массаж от опытной Алины», «Досуг для настоящих мужчин – Алина, выезд».

Фотографии... Мои фотографии. С пляжа прошлым летом, где я смеялась в его объятиях. Кадр из ресторана на день рождения, в том самом чёрном платье, которое он называл «убийственным». И другие. Те, что были сделаны в полумраке нашей спальни. Для одного человека. Интимные, доверчивые, где я смотрела в объектив с любовью и стеснением.

Кровь отхлынула от лица, оставив ледяное онемение. Я медленно, как во сне, пролистывала страницу за страницей. Вот сайт с «анкетами элитных проституток» – моё лицо, мой номер, адрес его квартиры! Вот форум «ценителей» – мои фото в обсуждениях с похабными комментариями. Вот ещё... И ещё...

Мозг пытался найти логику. Антон. Конечно, Антон! Он мстил за позор, за то, что я застала его с той куклой. Это был его почерк жестокий, расчётливый, подлый. Я уже готова была снова захлебнуться ненавистью к нему...

Но потом я увидела ту фотку. Ту самую. Где я лежу на боку, закутавшись в его рубашку, с полуулыбкой, а за окном – рассвет над городом. Я отправила её кому? Не Антону. Эту – я отправила ей. Анжеле. Утром после первой ночи с Антоном, с подписью: «Проснулась счастливой. Как в сказке».

Словно молния ударила в темноту. Все кусочки пазла, острые и кровавые, встали на свои места с леденящей ясностью. Не Антон. Он был сволочью, но не настолько изобретательным в своей подлости. Он бы не стал тратить время на такое… Это был почерк мелочной женской мести. Мелкой, завистливой, смертоносной, отвратительной.

Руки затряслись так, что телефон едва не выпал. Я нашла её номер в списке контактов. «Анжела ★ Лучшая». Звёздочка, которую я сама поставила. Нажала вызов. Холодные, металлические гудки. Один... Два... Три... И короткие гудки. Сброс. «Абонент временно недоступен». Я набрала снова. Тот же ритуал: гудки, как удары сердца в пустоте, и резкий, беспощадный сброс. Никаких «линия занята». Просто – отказ.

Ярость, белая и слепая, подкатила к горлу. Перешла в чат. Пальцы колотили по экрану, сбиваясь, стирая, набирая снова:

«АНЖЕЛА! ЭТО ЧТО ЗА БРЕД С ПРОСТИТУТКОЙ?! ЭТО ТЫ? ОТВЕЧАЙ, ТВАРЬ!»

Сообщение ушло. Секунды тянулись, как часы. И вдруг три точки. Печатает. Сердце ёкнуло, смесь последней надежды («может, не она? может, взломали?») и уже готового взорваться гнева. Загорелось «Онлайн». Точки исчезли. Потом снова появились. И наконец – ответ. Одно сообщение. Голос в голове читал его её интонациями сладкими, ядовитыми, довольными:

«А что ты хотела, мымра драная? Отхватила себе самого завидного из всей компании. Антон – это трофей, дура. А ты? Ты всегда была серой мышью. Просто повезло, что он тебя на время пригрел»

Я замерла, не веря глазам. Пальцы впились в край стола. Ещё три точки. Ещё сообщение:

«Мы же подруги были, а? С самого садика. А подруги должны делиться. Мужиками, шмотками, удачей. Надо было делиться, а не закатывать истерику и не выставлять его дураком перед той девчонкой. Ты сама всё испортила»

Воздух перестал поступать в лёгкие. В ушах зашумело.

«Вот теперь радуйся, дура тупая. Оказалась на своём настоящем месте. Подстилка продажная! На всех сайтах висишь – красуйся!»

Последняя фраза ударила, как ножом под дых. «Подстилка продажная». От неё. От той, с кем мы ели один стаканчик мороженого в детстве, клялись в вечной дружбе, плакали на плече друг у друга после первых разбитых сердец, делились самым сокровенным... Всё это было ложью? Всё? Или зависть годами копилась, гнила, пока не нашла выход в такой грязной, подлой мести?

Я смотрела на экран, на эти чудовищные строки. Ярость, секунду назад кипевшая, вдруг схлынула. Осталось только леденящее, абсолютное, опустошающее понимание. Предательство было двойным. И самое страшное, самое ядовитое исходило от того, кого я считала сестрой. От Анжелы. От «лучшей».

Телефон выпал из ослабевших пальцев на клеёнку стола с глухим стуком. Экран погас. В кухне воцарилась тишина, теперь уже абсолютная, звенящая, как после взрыва. Я сидела, не двигаясь, глядя в темноту за окном. Ощущение было такое, будто мир не просто рухнул, а его стёрли в порошок. И в этом порошке осталась только я. И тишина. И слова, жгущие мозг: «Подстилка продажная...» От единственной подруги, с которой я делила напополам всю жизнь...

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

Босс мафии. Сын от моего врага

Юлианна Шиллер

https://litnet.com/shrt/73ym

Глава 2. Прах

Телефон лежал на кухонном столе экраном вниз. Как труп, брошенный в пренебрежении. Слова Анжелы – нет, этой стервы, этой ядовитой змеи – жгли сетчатку, выжигая дотла последние островки чего-то живого, тёплого внутри. «Мымра драная». «Надо было делиться мужиком». «Подстилка продажная». Каждое слово – острый, ржавый гвоздь в крышку гроба нашей двадцатилетней дружбы. В гроб моего доверия. В гроб меня самой. Каждое – удар молотком по наковальне души.

Я не плакала. Не могла. Слёзы требовали хоть капли влаги, а во мне всё высохло. Высохло до трещин. Выгорело. Остался только серый, колкий пепел, оседающий на рёбрах. Я сидела на кухонном стуле, мертвенно вцепившись пальцами в засаленный, липкий край старой клеёнки, и смотрела в чёрный квадрат окна. Он втягивал взгляд, как чёрная дыра. Затягивал душу в иное измерение, где не было боли и обид. Где была лишь пустота… Серая. Незыблемая. Вечная.

Там за стеклом, смутно маячили очертания старой яблони, которую сажали ещё с дедом. Помню его руки – шершавые, уверенные – на ручке лопаты. Помню запах свежей земли. Сейчас она казалась искривлённым, обнажённым скелетом на фоне мутного, тяжёлого неба. Какая-то птица каркнула – звук сорвался, как клок ваты, и разбился об океан ненависти.

Шок. Это был не удар, а полное погружение. Медленное, неотвратимое, как в ледяную болотную трясину из грязной воды и трупной вони. Сначала онемели до деревянности кончики пальцев. Потом холод пополз вверх по рукам, обвивая жилами, к плечам, стянул грудную клетку стальными обручами. Дышать стало трудно. Воздух будто загустел, стал вязким, тяжёлым и безжизненным, как сироп изо льда. Я пробовала сделать глубокий вдох, но лёгкие не слушались, сжимались мучительным спазмом. Горло перехватывало невидимой удавкой. Губы онемели, язык казался ватным комком.

Мысли… Мысли не текли – они разлетелись вдребезги. Рассыпались на острые, режущие осколки, будто битое стекло, впивающееся под кожу черепа. Абсолютно бессвязные. Каждый осколок – отдельная капля яда, отдельный нож.

Антон. Его приторно-сладкая ложь, её липкий привкус до сих пор на губах – «люблю», «навсегда», «наш общий дом». Его грубые, жирные руки, я чувствовала их отпечатки на своей талии. То, как они хватили кожу на боках той накачанной силиконовой куклы. Контраст был омерзителен: его нежные слова ко мне и эти жадные лапы на чужой плоти. Его «перспективный» стартап, эта химера, эта чёрная дыра, бессовестно поглотившая мои последние деньги. Всё, что осталось от него, от нас, от иллюзий. Прах. Пепел. Пустота.

Анжела. Анжела. Её звенящий, притворный смех прямо за моей спиной? В моём же доме? За моим же столом? Сколько раз? Десятки? Сотни? Над чем? Над моей слепотой? Над моей доверчивостью? Над тем, как ловко они меня обводили вокруг пальца? Когда они начали? В день моей помолвки? На папиных похоронах? Где? В нашей постели, где пахло моими духами? В моём кабинете, где висели мои дипломы? В машине, которую я оплатила? Картины вспыхивали обрывками: её взгляд, скользящий по Антону, её случайное прикосновение к его руке, её внезапный совет вложиться в его авантюру... Как слепая!

Фотографии. О боже, фотографии. Мои самые личные, сокровенные, те, что для него одного, для доверия, для любви. Нежные. Стыдливые. Горячие. Развешанные по омерзительным, вонючим от пошлости бордельным сайтам, как выброшенный дешёвый товар. Моё лицо. Моё тело. Мои интимные моменты. Выставленные на поругание. С подписями: «Шлюха номер 7. Дёшево.». Каждый пиксель как плевок. Каждый просмотр как изнасилование взглядом. Я физически ощущала, как миллионы чужих глаз скользят по моей коже, оставляя липкие следы.

И эти дикпики, эти мерзкие, анонимные послания ненависти, которые продолжали сыпаться, как град из дерьма. На телефон. В почту. В соцсети. Щёлкали уведомлениями, каждый звук как выстрел.

Оскорбления. «Шалава». «Открой рот». «Сколько стоит?». «Я бы вдул…». Бесконечные, как кошмарный конвейер. Бесконечные гудки в трубке и резкий, издевательский сброс. Каждый раз удар под дых. Каждый раз напоминание: ты одна. Тебя использовали и выбросили.

«Подстилка продажная». Её голос в голове. Чёткий. Злобный. Точный выстрел. Слова вонзались в мозг, не как шипы – как раскалённые спицы, прожигая нейроны, выжигая всё живое. Оставляя только чёрные, дымящиеся руины. Эхо её слов смешивалось со звоном в ушах, с хрипом собственного дыхания, превращаясь в какофонию ада. Подстилка. Продажная. Да. Вот кто я теперь. По их версии. По версии мира.

Приглашаю в новую историю нашего моба

Измена. Ты - моя слабость

Галина Доронина

https://litnet.com/shrt/WsmE

2.2

Мир вокруг потерял объём. Осел, сплющился. Стал плоским, как картонная декорация. Стены кухни не защита, а душная клетка. Сырой склеп. Звуки как из-под воды, далёкие, приглушённые: скрип старой половицы на ветру, собственное хриплое, прерывистое дыхание, навязчивый, едва уловимый высокий гул в ушах. Тишина после атомного взрыва. Тишина абсолютного конца. Даже холодильник замолчал.

Я попыталась встать. Словно сквозь вату. Ноги не держали. Одеревенели. Подкосились, и я съехала со стула на голый пол. Холод шершавого паркета под босыми ногами, под тонкой тканью пижамных штанов. Едва ли не единственное реальное ощущение. Ледяные иголки впивались в кожу. Я прижалась лбом к ледяной, прохладной поверхности стола. Дерево пахло затхлой старостью и пылью, смешанной с чем-то кисловатым.

Папины руки строгали этот стол… Я помню запах стружки, сосновой смолы. Мама вытирала его после воскресных пирогов… Её тёплая улыбка, запах ванили. Теперь здесь сидела только я. Разбитая. Ограбленная. Осквернённая. Преданная буквально всеми. Всеми, кто что-то значил.

Отчаяние. Оно пришло не волной, а как само полное отсутствие дна. Чёрная пропасть под ногами. Как будто провалилась сквозь землю и падала в абсолютную, беззвёздную тьму. Всё глубже. Быстрее. Ни надежды. Ни злости даже. Злость была бы спасением. Злость требует сил, энергии, а во мне была только чудовищная, всепоглощающая пустота. Пустота, звенящая, как воздух в вакууме. Я была выжженным полем после ядерного пожара. Склепом, где лежал холодный прах всего, во что я слепо верила: любви, дружбы, будущего, самой себя самой. Прах, развеваемый ветром предательства.

«Кто я теперь?» – пронеслось в голове, эхом отражаясь от стенок пустого черепа. Стучалось, как пленник. Невеста? Уже нет. Смешно. Подруга? Мёртво. Преданная. Дура? Позор семьи, спустившая их последнее кровное на подлеца. Бизнес-леди? Без гроша, без дела, без малейшей веры в свои силы. Жертва? Проститутка? Подстилка? Да... Так значилось на десятках сайтов. Так назвала меня та, кого я наивно считала сестрой. Сестрой...

Желудок сжался в тугой болезненный комок. Спазм скрутил. Подкатила тошнота. Горькая, как полынь, как желчь. Я сглотнула сухо, чувствуя, как во рту пересохло, слюна не выделяется, горло будто наждачка. Плакать хотелось. О, как хотелось! Чтобы хоть что-то прорвало эту окаменевшую, ледяную плотину внутри. Но глаза оставались сухими, печёными, горящими, как после песка. Веки слипались. Ни одной слезинки. Только эта душераздирающая, давящая, беззвучная сухость. Пустыня внутри и снаружи.

Время потеряло смысл. Распалось. Минуты? Часы? Неважно. Я сидела на холодном полу, прислонившись к шершавой ножке стола, и смотрела в одну точку на стене. Там была царапина. Маленькая. Едва заметная. Я помню, как её оставил тот самый котёнок, которого мы с Анжелой принесли лет в шесть… Рыжий комочек, мурлыкающий на коленях.

Анжела… Её имя. Имя снова кольнуло, как раскалённая игла прямо в висок. Её лицо в детстве – смеющееся, с рассыпанными веснушками. Наши общие секреты, шепотки под одеялом. Её лицо сейчас – искажённое завистью и злобой в моём воображении. Или в реальности? «Делиться мужиком». Как? Зачем? Когда это в ней проснулось? Эта гадюка... Или всегда спало, притворяясь дружбой? Двадцать лет лжи? Невозможно. Невыносимо.

Телефон. Он лежал. Неподвижно. Молчал. Но его молчание было громче любого пиликанья. Оно давило на барабанные перепонки. Он был порталом в тот нарисованный ею ад, что устроила мне бывшая подруга. В мир, где я была выставлена дешёвой шлюхой на всеобщее обозрение. Где любой незнакомец мог написать очередную гадость, прислать мерзость. Где моё лицо, моё тело принадлежали толпе. Где не было спасения. Нигде.

Я судорожно обхватила колени руками. Прижалась к ним лбом. Косточки давили. Тело беспрестанно мелко дрожало, не от холода, а от невыносимого внутреннего напряжения, от сжатой в тиски нервной системы, которая не знала, как реагировать на этот тотальный крах. Крах всей жизни. Казалось, что если я пошевелюсь, расслаблюсь хоть на миг, тотчас же рассыплюсь в прах. В серую пыль. Как та перегоревшая лампочка в прихожей, которую Антон всё собирался поменять. Обещал. Врал.

В голове застряла одна фраза, тупо повторяясь, как заевшая на последней ноте пластинка: «Всё кончено. Всё кончено. Всё…» Конец… Ничего не осталось. Ни любви... Ни дружбы… Ни денег… Ни репутации… Ни веры в людей… Ни веры в себя… Ни будущего…

Только этот старый, скрипучий дом. Свидетель краха. И тишина. Гулкая, давящая, вселенская, бесконечная тишина. И я посреди неё. Одинокая... Пустая… Навеки разбитая... «Подстилка продажная»... От этих слов внутри рвался дикий крик, но он застревал в горле, превращаясь в глухой, беззвучный вой отчаяния в кромешной тьме. Вой, который слышала только я. И он разрывал меня изнутри.

Приглашаю в следующую новинку нашего моба

Эльдар. Наследие прошлого

Ульяна Дагова

https://litnet.com/shrt/g-KI

Глава 3. Голос в тишине

Время слилось в мутную, тягучую массу, липкую и безвкусную, как старая жвачка под столом. Я не знала, день на улице или ночь. Давно потеряла счёт времени и не особо обращала внимания на свет. Моё состояние превращало комнату в склеп с запахом пыли, несвежего кофе и чего-то ещё горького, как разочарование. Сидела на кухонном полу, спиной к холодной, безжизненной печке, уставившись в потолок.

Трещина в штукатурке извивалась, точно карта разбитого сердца, контуры которого я мысленно обводила снова и снова. Телефон лежал в другом конце комнаты, под столом, куда я его швырнула после того злосчастного разговора с Анжелой. Мёртвый кусок пластика и стекла. Портал в ад, который я боялась открыть, зная, что за ним… Лишь новые удары, новые унижения. И вдруг он зазвонил.

Не пиликанье сообщений, не уведомления соцсетей. Настоящий, старомодный, настойчивый телефонный звонок. Вибрация заставила его подпрыгнуть на паркете, как раненую птицу, издавая жужжащий, назойливый звук, будто под полом завёлся, рой разъярённых ос. Я вздрогнула, как от удара током, спиной резко ударившись о холодную чугунную плиту печки.

Сердце дико заколотилось, сжимаясь в ледяной ком страха под самым горлом. Кто?! Антон? Анжела? Ещё один незнакомец, нашедший мой номер на «тех» сайтах, где теперь красовались мои интимные фото, выложенные «подругой»? Хотела забиться в угол, под стол, закрыть уши ладонями, зарыться головой в колени и выть. Исчезнуть.

Но звонок не унимался. Терпеливо, настойчиво, с пугающей регулярностью. Раз… Два… Три… Пауза, наполненная гулкой тишиной комнаты. И снова. Раз… Два… Три… Что-то в этом ритме, в этой упорной, почти механической настойчивости, было незнакомо. Не злобно. Не похабно. Не требовательное. Просто зовущее. Настойчивое. Как стук в дверь склепа. Тук-тук-тук. Открой. Я знаю, ты там.

Сил не было. Казалось, каждое движение потребует нечеловеческих усилий, будто тело налилось свинцом, а кости стали хрупкими, как сухая глина. Я поползла. Буквально. По холодному, липкому от пыли полу, волоча за собой одеревеневшие, будто чужие ноги. Каждый сантиметр давался с трудом, под столом пришлось протиснуться боком, задев плечом ножку. К этому жужжащему, мерцающему в полумраке проклятому устройству. Рука дрожала мелкой, неконтролируемой дрожью, когда я подняла его. Экран слепил в темноте, светился незнакомым номером. Но под ним маленькими, чёткими буквами имя. Сергей Петрович.

Свёкор. Отец Антона. Человек, которого я видела считаные разы. На поминках матери Антона, на нашей помолвке. Человек, о котором ходили легенды, шептались, что он был не просто «крутым парнем», а самым настоящим психом из лихих девяностых. Тот, кто прошёл путь от малиновых пиджаков и «разборок» у «Мерседесов» до тихого, но непререкаемого авторитета в своём районе. И теперь он звонил мне… Почему? Чтобы… Что? Убить за «позор семьи»? Заставить вернуться к его «наследнику»? Испепелить взглядом своих пронзительных, холодных, как лезвие, глаз?

Воздух перехватило. Весь мир сузился до этих двух слов на экране. Сергей Петрович. Суровый, немногословный, с лицом, изборождённым вечным недовольством, словно картой былых сражений. С теми самыми глазами, которые видели насквозь и всегда, казалось, искали во мне слабину. И которые, к моему вечному удивлению, смотрели на меня с отеческой заботой.

Человек, который как-то раз, при мне же, сказал Антону низким, нетерпящим возражений голосом: «Береги её, дурак. Таких не ищут. Таких находят раз в жизни. Просрёшь, сам виноват будешь». Последняя капля стыда, жгучая и горькая, как полынь, подкатила к горлу. Он не знает. Он звонит узнать, почему его сын вопит на всех углах, как я сошла с ума, отменила свадьбу без объяснений, и, судя по фото в сети, пустилась во все тяжкие.

Звонок оборвался. Я замерла, сжимая телефон так, что корпус скрипел под пальцами, ожидая, что он перезвонит. Тишина навалилась, густая, удушающая. И он перезвонил. Сразу. Настойчивее. Звонок резал слух, как сигнал тревоги. Пальцы, ледяные и негнущиеся, словно деревянные, нажали на зелёную иконку. Поднесла трубку к уху. Не сказала ни слова. Только прерывисто, с хрипом дышала в мёртвую тишину, ожидая удара. Голоса Анжелы. Хриплого смеха Антона. Проклятий.

— Алина? — голос Сергея Петровича был таким же, каким я его помнила. Низким, немного хрипловатым, как будто от многолетнего курения или крика. Без лишней теплоты, но и без немедленной агрессии. Твёрдым. Стальным. — Это Сергей Петрович. Ты меня слышишь?

Я попыталась что-то выдавить. Хотелось сказать «да». Вышло лишь булькающее хрипение, будто горло было набито битым стеклом.

— Алина, — повторил он, и в голосе появилась тревожная, резкая нотка. — Говори. Что случилось? Антон… Он здесь, пьяный в стельку, орёт что-то непонятное, бьёт посуду. Говорит, ты сошла с ума, отменила всё, кинула его… — Пауза… Глубже, чем предыдущие. — Что он натворил?

«Что он натворил?» Эти слова, сказанные не в его защиту, а с ледяным предчувствием его вины, стали тем самым крюком, который вытащил меня из липкого оцепенения. Ком в горле рассосался, уступив место новому приступу тошноты и мелкой, предательской дрожи, пробежавшей по всему телу. Он знал. Знал, что его сын – тварь. И спрашивал меня.

Приглашаю в следуюущую новинку нашего моба

Начать сначала. Сын моей подруги

Вирсавия Вайс

https://litnet.com/shrt/OSTR

3.2

— Он… — голос мой был чужим, скрипучим, как наждачная бумага по металлу. — Он не на мне одной жениться собирался, Сергей Петрович.

Тишина на том конце провода стала густой, тяжёлой, как свинец. Я слышала его дыхание – ровное, но какое-то сдавленное. Будто он стискивал зубы.

— Объясни, — приказал он коротко.

Никаких «не может быть», никаких «ты что-то напутала», никаких оправданий для сына. Только жёсткое, не терпящее промедления требование правды. И я рассказала. Всё. Без прикрас, без слёз (они так и не пришли, словно источник высох навсегда), без попыток себя жалеть.

Голос прерывался, слова путались, но я выкладывала чудовищный пазл, кусок за куском. Закружилась голова в магазине… Решила вернуться домой… Пришла раньше… Чужие туфли на пороге… Спальня… Она на нём… Его крик мне в спину… Моё разочарование, перешедшее в ледяное омерзение… Его жалкая попытка догнать, схватить за руку, опозорить на улице… Потом неделя в этом опустевшем доме, ставшем клеткой… Шквал мерзости в телефоне… Анонимные звонки, сообщения, угрозы… Сайты… Мои фотки, выложенные с похабными комментариями… И… Анжела… Её голосовые... Её слова, налитые ядом и торжеством… «Делиться мужиком – нормально, дура!» «Подстилка продажная, думала, твоя на всю жизнь?» Как она, моя «лучшая подруга», слила мои самые интимные фото, выставила шлюхой на весь интернет, назло за то, что я «отхватила» Антона у неё из-под носа. «Теперь получи по заслугам, стерва».

Говорила долго. Монотонно. Как автомат, выдающий ленту с данными преступления. Когда замолчала, в трубке повисла гробовая тишина. Такой тишины я ещё не слышала. Казалось, даже дыхания его не было. Казалось, линия оборвалась. Или мир прекратил существование.

— Ты… — наконец прошептал он. Шёпот был полон такого леденящего, первобытного ужаса и отвращения, что мне стало физически холодно, будто открыли все окна в лютый мороз. — Этого… Этого… И эта… Эта сука… Анжела…

Он замолчал. Слышалось, как он тяжело, с присвистом дышит, сдерживая ярость, которая клокотала где-то в глубине, за тысячи километров. Потом раздался глухой, мощный стук, будто он ударил кулаком по дубовому столу. Я почти физически ощутила этот удар.

— Алина, — голос его стал резким, как заточенная сталь. Всё прежнее, немного отеческое, что я смутно улавливала раньше, исчезло без следа. Осталась только холодная, безжалостная решимость. — Сиди там. Где ты сейчас? В доме? В квартире? На даче?

Я кивнула, забыв, что он не видит, и выдавила:

— Дача, — всё же вырвалось из горла

— Сиди, — рявкнул тот. — Не выключай телефон. Не открывай никому, кроме меня. Поняла? Я сейчас выезжаю.

— Сергей Петрович, не надо… — попыталась я запротестовать слабо, голос снова превратился в хрип.

Мне было невыносимо стыдно. Унизительно до тошноты. Я не хотела, чтобы он, этот человек, видел меня такой – разбитую, опустошённую, опозоренную до основания, сидящей в пыли на полу посреди хаоса.

— МОЛЧАТЬ! — рявкнул он так, что динамик затрещал, а я инстинктивно отдёрнула телефон от уха, будто от огня. — Сиди и жди. Я буду через… — он назвал время, которое показалось мне одновременно мгновением и вечностью. — Это мой сын, Алина. Мой. И я разберусь. По-настоящему. А с этой твоей «подругой»… — в его голосе послышалось что-то такое, что заставило меня внутренне сжаться в комок, будто перед ударом. Что-то тихое и страшное. — я тоже решу вопрос. Основательно… Будет видно. А пока жди. Не двигайся с места.

Он положил трубку. Резко. Без прощаний. Только короткий, обрывистый гудок отбоя.

Я сидела на холодном полу, всё ещё сжимая в дрожащей руке телефон, из которого доносились лишь короткие гудки «занято». Его слова «Я буду через…» и «Я разберусь» эхом отдавались в пустоте моего черепа, смешиваясь с гулом в ушах. Это не было спасением. Не было надеждой. Это было обещанием бури. Бури, которую привезёт с собой этот суровый, беспощадно справедливый человек. Бури, направленной против его собственного сына и той, кто помогал травить меня.

Стыд, животный страх, опустошение… Всё смешалось в клубящийся, тёмный вихрь где-то под рёбрами. Но сквозь эту липкую, отвратительную кашу пробилось одно странное, почти незнакомое ощущение. Я была не совсем одна в этом склепе. Невидимая ниточка протянулась сквозь пространство. Кто-то знал правду. Весь ужас, весь позор. Кто-то поверил мне сразу. Без вопросов. Без сомнений. Кто-то ехал. Не спасать, нет. Разбираться.

Я медленно, преодолевая сопротивление закостеневших мышц, поднялась с пола. Ноги дрожали, как у новорождённого жеребёнка, но держали. Подошла к запылённому окну, раздвинула тяжёлую штору. Смотрела на пустую, пыльную дорогу, ведущую к дому, теряющуюся в серой дымке под низким небом. Скоро по ней приедет он. Сергей Петрович. Не отец жениха, не свёкор, а Немезида в кожаной куртке.

И мир, который уже рухнул для меня, готовился рухнуть снова. Но на этот раз для других. В глазах, наконец, выступила предательская влага, жгучая и щиплющая. Одна-единственная слеза скатилась по щеке, оставив горячий, солёный след на запылённом стекле. Я её не вытерла. Пусть будет меткой. Началом конца. Или конца начала.

Приглашаю в следующую новинку нашего моба

Отец подруги

Бэта Джейн

https://litnet.com/shrt/bONJ

Глава 4. Гроза в дверном проёме

Слова Сергея Петровича: «Сиди и жди» эхом повисли в воздухе, как приговор, тяжёлый и окончательный. Не совет, не утешение, простая команда к действию. Но в море полного краха, где от прежней жизни остались лишь щепки да горький осадок во рту, это был единственный якорь, за который можно было уцепиться. Я не плакала. Не металась по комнатам, сбивая пыль с забытых рамок. Просто ждала.

Время текло густой, чёрной смолой, прилипая к коже, замедляя каждый вздох. Я сидела на самом краю кухонного стула, кутаясь в старый, растянутый до колен свитер Антона, и тупо смотрела в окно. За ним – пыльная, раскалённая дорога, убегающая к горизонту, да редкие кривые перелески вдали. Каждая тень, скользнувшая по стеклу, каждый отдалённый, нарастающий звук мотора заставлял сердце бешено колотится где-то в горле, а желудок сжиматься в тугой, болезненный узел.

Страх. Не перед ним… Сергеем Петровичем не посмел бы… Наверное… Перед тем, что он увидит. Перед моим позором, моей разбитостью, этой дырявой, зияющей пустотой мира, в котором я теперь существовала, как призрак в собственных стенах. Пахло пылью, затхлостью и безнадёгой.

Когда на горизонте, в мареве зноя, показалась точка, быстро превращающаяся в большой, тёмный как ночь, внедорожник, пылящий по просёлочной дороге, дыхание перехватило намертво. Он ехал быстро, уверенно, как танк, сметая пространство. Мощный двигатель заурчал глуше, басовитее по мере приближения, заглушая тихий, вечный скрип старого дома. Машина была безумно дорогая, брутальная, вся в слое серой пыли обочины, превратившей чёрный лак в грязно-свинцовый блик. Он подъехал резко, с визгом тормозов, остановился у калитки, подняв облако грязи. Двери открылись с тихим щелчком центрального замка. Из водительской двери вывалился он. Сергей Петрович.

Даже сидя в полумраке кухни, я инстинктивно отпрянула от окна, вжавшись в спинку стула. Он был масштабным. Под два метра ростом, без сомнений. Не просто высокий, а шкафоподобный, здоровенный, сбитый из гранита и стали. Плечи, казалось, не помещались в дверной проём салона, ему пришлось слегка развернуться. Он выпрямился во весь свой исполинский рост, и солнце, пробиваясь сквозь редкие облака, глянцево лизнуло его бритый практически под ноль череп. Чёрная тень ухоженной бороды контрастировала с бледной кожей головы. Лицо, высеченное из камня: жёсткий подбородок, скулы, глубокие морщины-трещины у глаз и лба, которые сейчас были напряжены до предела, придавая ему звериную, хищную сосредоточенность. Аккуратно подстриженная, щетина очерчивала мощную челюсть.

Одет он был в чёрные джинсы, плотно облегающие мускулистые ноги, словно вторая кожа, и в светлую, дорогую, но изрядно помятую рубашку. Расстёгнутую на три пуговицы сверху, открывая мощную шею и часть груди, покрытую волосками и темнеющими татуировками. Узоры не кричащие, не тюремные, а старые, солидные, стёртые временем: что-то вроде переплетающихся линий, якоря, видневшегося и на предплечьях, где рукава были закатаны до локтей, обнажая жилистые, покрытые шрамами и венами руки. Мускулы играли под кожей при каждом незначительном движении, когда он поправлял рубашку. Это была не просто сила атлета – это была концентрированная мощь, привыкшая к действию, к нагрузке, к удару. На запястье блистали дорогущие, массивные часы на толстом кожаном ремешке – холодный, чужеродный блеск стали и роскоши на фоне всей этой первобытной, грубой мощи.

Он хлопнул дверью внедорожника. Звук грохнул, как выстрел, разорвав деревенскую тишину, заставив вздрогнуть даже стёкла в моём окне. Его взгляд, острый, пронзительный, как шило, мгновенно нашёл меня в затемнённом проёме кухонного окна. Не улыбнулся. Не кивнул. Просто посмотрел. Взгляд был тяжёлым, всевидящим, проникающим сквозь тонкие стены фанерного дома и мою жалкую, дрожащую оболочку. В нём читалась не вопросительная недоуменность, а сухая, безжалостная констатация: «Вот она. Разруха. Во всей красе».

Я замерла, как кролик перед удавом, парализованная первым, животным, первобытным страхом. Этот человек был воплощением неконтролируемой силы, стихии, способной смести всё на своём пути одним движением этой татуированной руки. Он казался существом из другого мира. Мира денег, власти и грубой мужской энергии, мира, где ломают, а не строят. И он был отцом. Отцом того, кто одним махом превратил мою жизнь в этот пыльный кошмар. Что он сделает? Убьёт меня здесь, на этой грязной кухне, за то, что я «опозорила» его сына? Отшлёпает, как провинившегося, жалкого щенка? Или просто раздавит взглядом?

Он не стал звонить в калитку, висящую криво на одной петле. Просто толкнул её плечом. Старая, трухлявая древесина жалобно взвыла под его натиском, и он вошёл во двор, как хозяин. Его шаги по каменистой дорожке были тяжёлыми, мерными, как удары молота. Камни хрустели под его массивными ботинками. Он шёл прямо к крыльцу, не глядя по сторонам на заросли бурьяна и покосившийся сарай, его огромная, искажённая тень быстро приближалась к двери, заполняя собой всё пространство крыльца.

Приглашаю вас в следующую новинку нашего моба

Развод. Ты знаешь, где выход

Яна Нова

https://litnet.com/shrt/qbJ9

4.2

Я вскочила, инстинктивно отступив вглубь кухни, к холодной печке, спиной нащупывая шершавую штукатурку. Сердце колотилось так бешено, так гулко, что казалось, вот-вот вырвется из груди и запрыгает по грязному полу. Руки тряслись, ноги стали ватными. Я слышала, как его вес заставил скрипнуть каждую старую доску крыльца. Пауза. Тишина, натянутая, как струна. Потом – не звонок, а три мощных, властных, нетерпеливых стука в дверь. БАМ. БАМ. БАМ. Древесина задрожала, и пыль заструилась вниз с притолоки.

— Алина! Открывай! — его голос пробился сквозь тонкую дверь как таран.

Не крик, но команда. Низкий, гулкий, насыщенный, не терпящий возражений, отзывающийся гудением в костях. Я подошла к двери, волоча ноги, едва чувствуя пол под босыми ступнями. Дрожащей, ледяной рукой нащупала щеколду, замок сломался ещё при родителях, и чинить было некому и незачем, с трудом повернула её и потянула дверь на себя, скрипящую, неохотную.

Он заполнил весь дверной проём. Буквально. Свет с улицы, резкий после кухонного полумрака, заливал его спину, создавая ослепительный нимб вокруг массивного силуэта, но лицо было скрыто в глубокой тени. Я чувствовала его запах. Дорогой, тяжёлый парфюм с нотками кожи, дорогого табака и чего-то ещё, металлического, смешанный с пылью дороги и потом. И ощущала давление. Физическое давление его присутствия, как будто воздух в крошечной прихожей внезапно сгустился, стал вязким, трудным для дыхания. Его тень легла на меня, холодная и тяжёлая.

— Заходите… — прошептала я, голос сорвался в хрип, едва слышный шелест.

Он шагнул внутрь одним широким шагом, и потолок прихожей внезапно стал казаться предательски низким, угрожающе близким к его макушке. Он окинул взглядом прихожую: облупившиеся обои, старый, протёртый до ниток половик, мою жалкую, сгорбленную фигурку в растянутом свитере с чужого плеча и пижамных штанах, босую, с перепуганными, широко раскрытыми глазами, отражающими его огромную тень.

Его взгляд, скользнув по мне, ушёл дальше, на кухню. Замер на пустой банке из-под тушёнки со ржавым ободком, на немытой кружке с чайным налётом, на слое пыли, на подоконнике, на общем запустении. Никакого осуждения, брезгливости в этих серых глазах не было. Была оценка. Холодная, беспристрастная, сканирующая. Как у следователя, методично осматривающего место преступления, фиксирующего каждую деталь разрухи.

Молча, не глядя на меня, он снял массивные часы с блестящим циферблатом. Механизм тихо щёлкнул. Он положил их аккуратно, с неожиданной бережностью, на подоконник в прихожей, рядом с горшком с засохшим цветком. Потом расстегнул манжеты дорогой рубашки, медленно, обнажая ещё дюйм мощного, покрытого тёмными волосками запястья, и закатал рукава ещё выше, до середины бицепсов. Обнажилось больше татуировок, сложное переплетение узлов, чёткий контур якоря, какие-то стёртые цифры или буквы. Руки были огромными, как пудовые гири, ладони широкими, квадратными, с аккуратными, но невероятно мощными пальцами и костяшками, покрытыми мелкими белыми шрамами. Руки человека, привыкшего к тяжёлой работе. Или к нанесению ударов. Сухие, сильные, без дрожи.

— Где можно присесть? — спросил он.

Голос был по-прежнему твёрдым, басовитым, но без прежней властной команды. Более бытовым, деловым. Это неожиданное снижение тона немного сбило с толку, не уменьшив страха, но добавив странной неловкости.

— В… В кухне… — кивнула я в сторону, голос всё ещё предательски дрожал. — Там… Там стол…

Он прошёл мимо меня, его плечо едва не задело дверной косяк. Я инстинктивно вжалась в стену. В кухне он выбрал самый крепкий, тяжёлый стул и опустился на него. Стул жалобно, пронзительно скрипнул под его весом, но выдержал. Он опёрся локтями в липкую поверхность стола, сложил руки перед собой. Те самые огромные, татуированные руки, которые внушали мне страх. Его поза была прямой, собранной, говорила не об отдыхе, а о готовности к тяжёлому, неизбежному разговору. Солнечный луч, пробившийся сквозь пыльное стекло, лёг на его бритый затылок и мощную шею.

Я стояла у печки, в нескольких шагах, не решаясь приблизиться, бессознательно сжимая в кулаках края растянутого свитера, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. Он повернул голову и посмотрел на меня. Впрямую. Его глаза, серые, холодные, как промозглая осенняя сталь, но сейчас с какой-то странной, нечитаемой глубиной, изучали моё лицо. Видели синяки под глазами, впалые щёки, следы слёз, которые я пыталась смыть утром, опустошение в глазах, страх, застывший в каждой черте.

— Садись, — сказал он неожиданно мягче, и суровый голос потерял металл, стал глуше, но не теплее. — Ты не на допросе. И не виновата ни в чём. Слышишь? Ни в чём.

Эти слова прозвучали как гром среди ясного, безоблачного неба. Я не ожидала их. Совсем. Не оправдания, не жалости… Простой, чёткой констатации моей невиновности. Слёзы, которые не шли всю эту бесконечную неделю отчаяния и онемения, вдруг предательски хлынули, горячие и солёные, заструились по щекам, капая на растянутый ворот Антошиного свитера.

Я судорожно кивнула, не в силах вымолвить ни слова, ком в горле перекрыл дыхание. Сгорбившись, я опустилась на стул напротив него, уткнувшись мокрым, горящим лицом в ладони, стараясь подавить содрогающие рыдания. Его огромная, татуированная рука лежала на столе неподалёку, могучая и неподвижная. Она не дотронулась до меня, не попыталась утешить. Она просто была рядом. Как скала посреди бушующего моря. Как немое обещание бури, которая теперь, я вдруг с ужасом и облегчением поняла, обрушится не на меня.

Глава 5. Исповедь

Тишина в кухне после его слов «не виновата» стала густой, тяжёлой, но уже не такой враждебной. Слёзы текли по моему лицу беззвучными ручьями, смывая неделю немытой пыли и отчаяния. Я вытирала их кулаком, как ребёнок, не в силах остановить. Сергей Петрович не торопил. Он сидел напротив, его огромные, татуированные руки лежали ладонями вниз на столешнице, как глыбы. Его присутствие было неподвижным якорем в бушующем море моего позора и горя. Он ждал. Молча… Но это молчание уже не давило – оно было пространством, которое он давал мне, чтобы собрать осколки.

— Спасибо… — прохрипела я наконец, глотая ком в горле. — Что… Что приехали.

Он кивнул, коротко, по-деловому. Его серые глаза, холодные и проницательные, не отрывались от моего лица.

— Рассказывай, — сказал он тихо, но так, что слова прозвучали чётко, как команда. — Всё... С самого начала. Не спеши. Но всё.

Я глубоко вдохнула. Запах старого дерева, пыли и его дорогого парфюма смешался в ноздрях. Собраться. Начать. С того, что казалось таким невинным, таким счастливым всего неделю назад. Целую вечность, которая поделила весь мой мир на до и после.

— Я… Я приехала раньше, чем он ожидал, — начала я, голос дрожал, но держался. — В тот день. Дико заболела голова, и я решила вернуться домой. После шопинга. Свадебного шопинга. — Мои глаза невольно скользнули в сторону прихожей, где до сих пор валялись те самые пакеты с кружевным бельём и туфлями. — Казалось, что у меня голова просто взорвётся, а в груди что-то шевелилось. Лифт открылся на семнадцатом. Всё было, как всегда: белый свет, простор… Я подошла к двери. Приложила палец…

Я описала момент. Холод сканера. Щелчок замка. Привычный запах нашей квартиры. И туфли. Те самые, алые, на шпильке, с острым мысом. Лежащие на коврике рядом с моими балетками. Как верный признак того, что этот бред мне не почудился, что он был реальным и настоящим. Алое пятно погибшей надежды и любви.

— Он говорил, что будет на работе допоздна… — мой голос сорвался. — Просил не торопиться… Гулять по магазинам… Выбирать всё, что мне захочется и попадётся на глаза.

Сергей Петрович не двигался. Только его челюсть напряглась, став ещё более квадратной под серой щетиной.

— Я пошла… — продолжала я, и картина снова встала перед глазами во всех своих ужасающих подробностях. — В спальню… Дверь была приоткрыта… Звуки… Я уже понимала, что это не к добру… Что не ошиблась в своих дурных предчувствиях… Я толкнула дверь… И увидела…

Я заставила себя описать это. Всё. Полуголую девчонку в кружевном бра. Как она скакала на нём. На моём женихе. На нашей кровати. Его запрокинутое лицо, мутное от наслаждения. Его пальцы, сжимающие тощий зад и гортанные стоны с пошлыми словечками. Всё это было слишком свежо в памяти, слишком понятливо и осязаемо. Словно это было десять минут назад. Как его глаза встретились с моими. Не страх. Не раскаяние. Шок. И раздражение. Как будто я помешала его идеальному времяпрепровождению и расписанному по секундам плану.

— Я не закричала сразу, — прошептала я. — Не бросилась. Не смогла переварить в голове происходящее. Просто всё рухнуло в один момент. Словно небо упало на землю и рассыпалось вдребезги. Всё, во что я верила. Не ярость. Не ненависть. Душу затопило гулкое, леденящее разочарование. В нём. В себе. Как я могла не видеть? И тогда всё окончательно стало понятно. Что это конец…

Голос снова дрогнул, но слёзы уже не текли. Осталась только горечь. Я рассказала, как Антон дёрнулся, как попытался вскочить, но его придавила весом та девчонка. Его жалкие, неуклюжие движения. Как я выскочила. Как схватила ключи от машины. Как хлопнула дверью. Как лифт спас меня, схлопнувшись перед его замотанным в простыню силуэтом в дверном проёме.

— Это был пиздец, Сергей Петрович, — выдохнула я, глядя ему прямо в глаза. — Совершенный… Абсолютный… Адский…

Потом я перешла к неделе здесь. К немоте. К саморазрушению. К тому, как телефон превратился в орудие пытки. Шквал мерзости. Предложения. Дикпики. Угрозы. Оскорбления. Как я пыталась бороться, удалять, блокировать – и тонула в этом потоке грязи. Как вырубила его. Как нервы окончательно сдали. Что я больше не могла, не видела сути, не знала, куда себя деть и как сбежать от этого.

— Я думала, это он, — призналась я, и голос стал тише, хрупким. — Мстил. За то, что застала… За то, что послала его лесом и всё отменила. Перечеркнула одним-единственным «нет» всё наше прошлое и будущее. Но потом…

Я описала поиск своего номера в сети. Десятки сайтов. Эскорт. Услуги. Мои фото. Мои интимные фото. И ту самую, с рассветом… Которую я отправила не ему. Антону. А ей. Анжеле. Моей «лучшей подруге» с детского сада. Рассказала про звонки ей. Гудки и сброс. Про чат. Про её голос, ядовитый и торжествующий. Про её слова: «Мымра драная», «Отхватила завидного», «Надо было делиться мужиком», «Подстилка продажная».

— Она слила мои фото, Сергей Петрович, — заключила я, и голос окончательно сник. — Выставила меня шлюхой на весь интернет. Назло. За то, что я «отхватила» Антона. За то, что не захотела «делиться». И это у меня в голове не укладывается. Разве может один член, быть дороже двадцатилетней дружбы? Разве это нормально? Разве такое может быть в здоровом обществе?

Последнее слово вышло шёпотом, полным непонимания и отвращения. Я замолчала. Всё было выложено на этот старый, поцарапанный стол. Весь мой позор. Вся моя боль. Вся глубина предательства – и жениха, и подруги. Я опустила голову, глядя на свои дрожащие, грязные руки. Готовясь, к чему? К жалости? К осуждению? К тому, что этот исполин, отец того ублюдка, просто встанет и уйдёт, поняв, в какую трясину вляпался?

Тишина длилась вечность. Потом раздался звук – глухой, тяжёлый. Он ударил кулаком по столу. Не со всей силы, но так, что кружка рядом подпрыгнула и звякнула. Я вздрогнула, подняла голову. Сколько же силы было в этом теле, раз ему хватило лишь дёрганного рывка, чтобы заставить весь дом съёжиться до состояния детской шкатулки.

Глава 6. Крепость в облаках

Слова Сергея Петровича «Жди. Я вернусь. Скоро», висели в воздухе кухни, как гул после грома. Я сидела за столом, обхватив руками себя, вслушиваясь в затихающий рёв двигателя его внедорожника. Скоро. Что это значило? Час? Два? Сутки? Время снова потеряло привычные очертания, но теперь оно было наполнено не пустотой, а тревожным ожиданием. Я выполнила его приказ: не выходила, не трогала телефон, который лежал в углу, как мина, просто ждала, прислушиваясь к скрипам старого дома, которые теперь казались зловещими.

Он вернулся не через час. И не через два. За окном давно стемнело, когда мощные фазы прорезали тьму, осветив пыльную дорогу и покосившийся забор. Двигатель заглох. Дверь хлопнула. Тяжёлые, уверенные шаги по крыльцу. Три властных стука, уже знакомых, почти родных.

Я открыла. Он стоял в дверном проёме, освещённый тусклым светом из кухни. Выглядел нервным. Грозным. Бритую голову покрывала лёгкая испарина, бородка на челюсти казалась темнее. В его серых глазах бушевала буря, приглушённая, но не усмирённая. Одежда была та же. Только теперь мятая рубашка, чёрные джинсы, но на них, у пояса, я заметила тёмные, едва различимые пятна, похожие на грязь. Или что-то иное? Он пах пылью, бензином и чем-то резким, металлическим.

— Собирайся, — сказал он без предисловий, его голос был хриплым, как после долгого крика. — Всё, что нужно. Быстро. Остальное привезём потом.

— Куда? — спросила я, инстинктивно отступая на шаг. Его энергия была сокрушительной.

— Домой. Ко мне, — он шагнул внутрь, его взгляд скользнул по моим жалким пожиткам. — Переоденься. Во что угодно, лишь бы не в это. У тебя пять минут.

Он не стал ждать ответа, прошёл в кухню, налил себе стакан воды из-под крана и выпил залпом, его мощное горло содрогнулось, и я заметила, как кадык перекатился под кожей. Я метнулась в спальню родителей. Дрожащими руками натянула первую попавшуюся пару джинсов, старый свитер. Схватила небольшой рюкзак – единственное, что было под рукой. Сунула туда паспорт, банковскую карту, документы на дом и оставшиеся банковские бумаги, зубную щётку, расчёску, дорожную косметичку. Всё остальное казалось бессмысленным в это мгновение, частью прошлой, мёртвой жизни.

— Готово, — выдохнула я, выходя в прихожую.

— Пошли, — Сергей Петрович уже ждал у двери, он бросил беглый взгляд на мой рюкзак, кивнул.

Несостоявшийся свёкор не предложил помочь, не сюсюкал. Просто вышел, и я последовала за ним, как за спасительным штормом. Ночной воздух ударил холодом. Его внедорожник стоял у калитки – огромный, тёмный, как скала. Не новенький, но ухоженный, с мощным кузовом и широкими колёсами. Он выглядел непробиваемым, как танк. Сергей Петрович нажал на брелок – раздался короткий звон, фары мигнули. Он открыл пассажирскую дверь.

— Садись.

Я забралась внутрь. Салон пах кожей, дорогим табаком и его присутствием. Мощным, мужским. Кожаные сиденья были прохладными, удобными. Приборная панель светилась мягким зелёным светом. Он сел за руль, массивные руки легли на штурвал. Двигатель заурчал низко и мощно.

— Пристегнись.

Мы тронулись с места резко, с пробуксовкой, подняв вихрь придорожной пыли. Деревня, этот немой и зловещий склеп, растворилась в клубах пыли и ночной темноте, будто её и не было. В зеркале заднего вида лишь мелькнул и погас одинокий жёлтый огонёк в чьём-то окне — последний глаз проклятого места, который подмигнул нам на прощание.

Сергей Петрович вёл машину с холодной, отточенной уверенностью, почти агрессивно, выжимая из старенькой иномарки всё, на что она была способна. Рывком съехав на асфальт трассы, он вжал педаль в пол. Скорость росла, стрелка тахометра ползла в красную зону. Фары, два слепых белых глаза, яростно резали ночь, выхватывая из мрака вереницу отбойников, мелькающие знаки и убегающую в никуда ленту асфальта.

Он молчал. Его молчание было густым и осязаемым, как электричество перед грозой, наполняя салон статичным напряжением. Я не спрашивала ни о чём. Ответы были на нём: в застывших, будто высеченных из гранита чертах лица, в этих тёмных, отливающих багрянцем пятнах на джинсах, в едком, сладковато-металлическом запахе, что примешивался к запаху пота и дорожной пыли. И в этой усталой, бездонной ярости, что исходила от него волнами. Это было до мурашек страшно. Но парадоксальным образом я чувствовала себя защищённой крепостной стеной. За его каменной спиной любая опасность казалась мелкой и ничтожной.

Дорога в Москву превратилась в монотонный гул двигателя, в гипнотическое мелькание отражений фонарей на мокром асфальте. В какое-то мгновение даже проваливалась в короткие, тревожные отрезки забытья, вздрагивая и просыпаясь от каждого резкого обгона, от визга шин в поворотах. Он не включал музыку, лишь изредка одной рукой, не снижая скорости, брал сигарету из смятой пачки, прикуривал от прикуривателя, и салон медленно наполнялся едким, горьковатым дымом, который кружил голову и щипал глаза.

Когда на горизонте показались первые огни Москвы, неясные, расплывчатые, словно подводные миражи сквозь запотевшее и забрызганное грязью стекло, небо на востоке стало размываться свинцово-сизыми тонами рассвета. Ночь сдавалась, уступая место хмурому, безрадостному утру. Сергей Петрович, ни слова не говоря, резко свернул с МКАДа, нырнул в лабиринт спальных районов, где лишь изредка мелькали одинокие фары таких же, как мы, ночных путников. И вот мы уже мчались по набережной, где свинцовая гладь Москвы-реки медленно светлела, отражая серое небо.

А потом он резко повернул, и в лобовом стекле, будто декорация к фантастическому фильму, выросли знакомые силуэты — острые, неестественно правильные, холодные. Москва-Сити. Башни-великаны из стекла и стали, бездушные и величественные, упирались вершинами в низкое, рыхлое небо. Машина, с шипением проехав по луже, плавно скатилась вниз, въехав в стерильный подземный паркинг. Резкий перепад температуры, слепящий свет люминесцентных ламп, безупречная чистота, тишина, нарушаемая лишь тихим урчанием нашего мотора. Шлагбаум, камеры, молчаливый охранник в идеальной форме, кивающий Сергею Петровичу, — другой мир, герметичный и безэмоциональный. Воздух пах озоном, холодным бетоном и деньгами.

Глава 7. Тишина

Лифт, забравший Сергея Петровича, умчался вниз с почти неслышным шёпотом отполированного механизма. И наступила тишина. Не та, давящая, гулкая тишина деревенского дома, где каждый скрип половицы отдавался эхом в пустоте души, заставляя вздрагивать и прислушиваться к темноте.

А другая. Страдальческая, одинокая, купленная в роскоши на восьмидесятом этаже. Её нарушал лишь едва слышный, низкочастотный гул мегаполиса, доносившийся сквозь тройное бронированное стекло, словно отдалённый шум океана из раковины. Постоянный, но почти неразличимый фон, подчёркивающий безмолвие внутри.

Я осталась одна. Совершенно одна в этих безупречных, чужеродных апартаментах, которые пахли озоном после грозы и холодным камнем. Воздух был неподвижным и безвкусным, как в операционной. Глянцевое покрытие пола, тёмное, как вода в ночном озере, отражало неясные очертания потолка со встроенными светодиодами, а посреди этого идеального зеркала — моё жалкое отражение: испуганные глаза, растрёпанные волосы, старый потрёпанный свитер с катышками.

Я выглядела жирным пятном, случайной соринкой, упавшей на безупречный холст, написанный рукой гения. Казалось, сама атмосфера здесь отторгает меня, как иммунитет — чужеродный вирус.

Сделала робкий шаг. Потом другой. Босиком по холодному, идеально гладкому, скользкому полу. Он был ледяным, будто его поверхность выточили из цельного айсберга, и мурашки побежали вверх по икрам к спине. Каждый шаг отдавался глухим стуком сердца в груди, хотя сами по себе шаги были бесшумными. Я боялась оставить след, отпечаток ноги, нарушающий девственную чистоту поверхности.

Я подошла к панорамному окну, которое было не окном, а скорее гигантской картиной, живой и непрерывно меняющейся. Прижала лоб к ледяному, незыблемому стеклу. От его касания по коже пробежала новая волна озноба. Дыхание тут же затуманило прозрачную поверхность маленьким облачком — единственным доказательством, что здесь есть что-то живое, тёплое, дышащее.

Москва лежала внизу, как гигантская, разбросанная детская игрушка, усыпанная миллионами светящихся бусинок. Машинки, ползущие по светящимся нитям проспектов, дома-коробки, люди — всё такое маленькое, незначительное, немое. Здесь, наверху, не было слышно ни гуда машин, ни человеческих голосов. Только этот вселенский гул, звук цивилизации, лишённый своей индивидуальности.

Я провела рукой по гладкой, холодной стене, нащупала едва заметный выключатель. Лёгкое движение пальца и комната погрузилась в полную темноту. И тогда город снаружи вспыхнул по-настоящему. Он ворвался в комнату миллиардами огней, отбрасывая на глянцевый пол и стены длинные, причудливые тени. Моё отражение в стекле стало призрачным, полупрозрачным, сливающимся с этим морем огней. А я здесь, наверху. В коконе из стекла и стали. В безопасности. Как сказал он. Безопасно. Тихо.

Совершенно одна…

Слово «безопасно» отозвалось в пустоте внутри горькой, едкой насмешкой. Да, здесь не вломится с пьяным рёвом Антон. Сюда не долетят мерзкие, удушающие сообщения с угрозами и причитаниями. Здесь не будут стучать соседи, возмущённые скандалом. Но какая же это безопасность, если самое страшное уже случилось? Оно не снаружи. Оно поселилось во мне, въелось под кожу как радиоактивная пыль. Как червь, который точит изнутри, тихо и неумолимо, оставляя после себя лишь труху и пустоту.

Мысли, от которых я бежала в оцепенении, в слепом, животном гневе, теперь навалились с новой, сокрушительной силой. Здесь, в этой стерильной высотной клетке, некуда было бежать. Не на кого кричать. Не на что отвлечься. Только бесконечное стекло, холодная сталь и безразличное, бескрайнее небо, на которое было больно смотреть.

Он… Антон…Перед глазами снова всплыла та картина. Не как смазанный кошмар, а с обжигающей, унизительной, кинематографической чёткостью. Каждый мерзкий звук. Хриплое, частое дыхание. Скрежет замка машины, которую я трясущимися руками пыталась открыть. Приглушённый смех из недр квартиры и повизгивающая музыка.

Каждый запах. Терпкий, дешёвым парфюмом, которым пропахла вся прихожая. Сладковатый запах алкоголя, смешанный с её цветочными духами. И запах его кожи, моего человека, который теперь пах чужим. И он. Его спина, размашисто прислонённая к изголовью нашей с ним кровати. Расслабленная. Его большие, знакомые до каждой жилочки руки на её обнажённых, худых боках. Его лицо, повернувшееся ко мне…

Не испуганное, не растерянное, не виноватое. Раздражённое. Нахмуренные брови. Минута осознания. И пик падения в пропасть. Как будто я помешала чему-то очень важному. Не его мимолётной измене. Его удовольствию. Его комфорту. Его праву брать то, что он хочет, не оглядываясь на ту, что ждала его дома с остывающим ужином.

Я сжала виски, пытаясь выдавить образ, но он лишь стал ярче. Моё собственное отражение в тёмном стекле теперь казалось мне жалким и глупым. Я видела себя со стороны: замёрзшая, босая дурочка в потрёпанном свитере, прижавшаяся лбом к стеклу в чужой роскошной клетке, в то время как рушилась вся её жизнь.

Где-то там, внизу, в этом море огней, стояла уже совершенно другая машина на обочине. И, возможно, они всё ещё там. Он и та, с обнажёнными боками. Им не холодно. Им не страшно. Им точно не одиноко.

А безопасность… Эта купленная за страдания и ворох предательства, идиотская безопасность вдруг показалась самой чудовищной ловушкой. Потому что здесь не с кем было разделить боль. Здесь можно было только тихо сойти с ума, глядя на усыпанный алмазами город, который абсолютно равнодушен к твоему разбитому сердцу.

Как же я могла быть такой слепой? Таковой дурой? В голове прокручивались годы. Мелочи, на которые я не обращала внимания. Его нежелание говорить о будущем, кроме грандиозных, но туманных планов. Его лёгкая насмешливость над моей «деревенской» наивностью. Постоянные «важные встречи», «горящие проекты». Я верила. Верила, как последняя идиотка, готовая отдать всё: деньги, любовь, веру на алтарь его самолюбования.

И самое горькое – я скучала по нему. По тому вымышленному образу, который сама же и создала. По его смеху. По его глупым шуткам за завтраком. По тому, как он пел мне под гитару, целуя пальцы… Фальшь. Всё было фальшью. И эта мысль была больнее, чем ярость.

Глава 8. Красное на белом

Голова раскалывалась так, что хотелось её просто оторвать и выкинуть. Казалось, что в моей черепной коробке звенел набат и не прекращалась ни на секунду колокольная кутерьма, выбивая такт моему позору и отчаянию. Каждый удар пульса в висках был напоминанием: «дура… дурра… дууура…». Без конца, раз за разом. Словно я медленно сходила с ума.

Оторвавшись от созерцания холодной, далёкой Москвы, я медленно выдохнула и побрела в сторону кухни, волоча ноги по этому глянцевому, ледяному полу. Ноги подкашивались, тело требовало хоть какой-то поддержки, хоть капли энергии для продолжения этого кошмара.

После трёх дней тотального стресса, организм неожиданно, нагло и по-хозяйски, напомнил о том, что его было бы неплохо покормить. Ибо у нас, как выяснилось, маковой росинки во рту не было двое суток к ряду. Желудок, позабыв про скручивающий стыд и разбитое сердце, просто подал голодный, предательский сигнал — урчание, громкое и требовательное, нарушившее абсолютную, всепоглощающую тишину апартаментов.

Кое как переставляя ноги, добрела до кухни. Хотя, у многих квартиры были такого размера, как тут персиково-серое великолепие для создания кулинарных шедевров. Словно хозяин, который вряд ли всем этим пользовался, просто хотел пустить пыль в глаза, любому, кто переступил бы порог его дома. Я потянулась к ручке огромного, встроенного в шкаф холодильника. Матовый металл был ледяным. Дверь открылась беззвучно, и я замерла на секунду.

Разнообразие продуктов поражало воображение. Казалось, внутри притаилось всё. Не просто еда. Демонстрация богатства и порядка. Аккуратные ряды банок, бутылок, контейнеров. Свежие овощи и фрукты, выложенные как на витрине элитного супермаркета. Сыры — от дорогих выдержанных до кремовых бри. Колбасы и ветчины, тонко нарезанные и свёрнутые в рулетики.

Я машинально протянула руку. Пальцы сами нашли то, что нужно было моему измождённому телу — солёное, жирное, насыщенное. Я достала две тяжёлые фарфоровые тарелки: одну с идеальной сырной нарезкой — пармезан, дор блю, какой-то ореховый чеддер, другую — с колбасной, увенчанной прозрачными ломтиками прошутто и салями. Подумала о хлебе, и мои глаза сразу же нашли плетёную буханку свежего бородинского в бумажном пакете. И масло. Холодное, жёлтое, в изящной фарфоровой маслёнке. И тут же взгляд упал на вакуумный контейнер. Я стянула его с полки — латок с солёной красной рыбой, толстыми, сочными кусками, посыпанными укропом.

Краем глаза я зацепилась за дверь холодильника и её многочисленные полки. И, поразмыслив несколько минут, а думалось туго, сквозь головную боль и звон, добавила в свой арсенал ещё и бутылочку красного полусухого. Без этикетки, с длинным, тонким горлышком. Казалось, оно кричало: «Возьми меня, я помогу забыться!».

С всем этим добром — тарелками, хлебом, маслом, рыбой и бутылкой — я, как заправский официант на грани нервного срыва, двинулась в гостиную. Плюхнулась задницей прямо на невероятно пушистый, густой ковёр цвета тёмной пемзы, который казался единственным тёплым и мягким местом во всей этой ледяной роскоши. Устроилась за низким идеальным белым мраморным столиком, который отражал моё бледное, опустошённое лицо.

Разложила свою добычу. Получился не перекус, а какая-то странная, поминальная тризна по моей несостоявшейся свадьбе. Богатая, щедрая, но от того не менее грустная. Я уставилась на это изобилие. Рука сама потянулась к хлебу, я отломила горбушку, густо намазала маслом, положила сверху кусок рыбы. Первый укус был странным, я почти не чувствовала вкуса, только текстуру: хруст хлеба, маслянистость, упругость рыбы. Но с третьего куска желудок проснулся и потребовал своё. Я ела жадно, почти не жуя, засовывая в рот куски сыра, колбасы, чувствуя, как по телу разливается слабая, предательская волна энергии.

Потом взгляд снова упал на бутылку. Да, именно так. Без этого было никак. Я пошарила глазами по пространству перед собой и поняла, что забыла главное — бокал и штопор. Чёрт… Пришлось с неохотой подниматься с тёплого ковра и снова тащиться на кухню. Шаги гулко отдавались в тишине. Я нашла огромный, тяжёлый бокал на тонкой ножке и, после недолгих поисков в идеально организованном ящике, штопор, массивный, стальной, приятный в руке. С этим добром я вновь устроилась в густом, пушистом ворсе, как в своём маленьком, временном убежище.

Бутылка оказалась запечатана не просто пробкой, а восковой печатью. Пришлось повозиться. Руки дрожали. Наконец, штопор с глухим хрупом вошёл в пробку. Я упёрлась коленками в бутылку и потянула. Раздался сочный, бархатистый хлопок, громко прозвучавший в тишине. Запахло терпко, ягодно, с нотками дуба.

Я налила не думая о том, что делаю. Тёмно-рубиновая жидкость заполнила бокал, играя бликами в отражённом свете. Я взяла бокал за ножку, поднесла к лицу, вдохнула аромат. Потом сделала первый глоток. Вино было потрясающим, со сложным, мягким и долгим послевкусием. Оно обволакивало, согревало изнутри, притупляя острейшие грани боли. Я отпила ещё, поставила бокал на белую мраморную столешницу, оставив на ней мокрый, винный круг.

И вот итог моей жизни… Я сидела на полу в шикарных апартаментах, среди разложенной еды, с бокалом дорогого вина в руке. Красные пятна салями, рыжие куски рыбы, тёмно-бордовое вино на ослепительно белом мраморе. Выглядело как натюрморт современного художника под названием «Девушка, у которой всё отняли, но пока что накормили». Я отломила ещё кусок хлеба, обмакнула его в масло, запила вином. Головная боль понемногу отступала, сменяясь лёгким, желанным онемением. Наконец-то тишина в голове сменилась не звоном, а гулом вина и усталости. Было пусто, горько и тихо. Ненадолго. Но это было лучше, чем всё, что было до.

Глава 9. Сердцебиение

В себя я приходила медленно, словно поднимаясь по пушистой лестнице и пробираясь сквозь ватные слои беспамятства. Сознание возвращалось обрывками. Сначала пришла тяжесть. Голова была чугунной болванкой, налитой свинцом и болью. Каждый пульс отдавался в висках глухим, тоскливым молотом. Тошнота подкатывала горькой волной, заставляя сглотнуть и зажмуриться. Не стоило мне столько пить. Теперь за временное забвение приходилось расплачиваться.

Но потом я осознала странное. Несмотря на похмельную дурноту, внутри было тихо. Та самая колокольная кутерьма в голове, тот набат стыда и ярости, сменились глухим, усталым гулом. Мысли, острые осколки, обточились и улеглись на дно. Чувства перестали так ярко, так истерично бить по нервам. Я не простила. Не забыла. Но, казалось, практически смирилась с чудовищной несправедливостью мироздания. Просто потому, что сил бороться с ней больше не осталось. И тогда я поняла, что происходит что-то ещё. Что-то вне меня.

Я лежала на чём-то мягком и упругом. Не на полу, не на холодном ковре. Диван. Я была на диване. И была укрыта чем-то тяжёлым, тёплым, что хранило тепло и пахло. Пахло дорогим табаком, кожей, лёгкой пряной горчинкой парфюма и чем-то неуловимо мужским, своим. Это был его пиджак. Тот самый, дорогой, из мягчайшей шерсти. Но главное было не это.

По моим волосам, медленно, почти невесомо, двигалась чья-то рука. Большая, тёплая, тяжеловатая ладонь. Она аккуратно гладила мою голову, её пальцы время от времени слегка задевали кожу у виска, запутывались в спутанных прядях и снова погружались в них, расчёсывая мягко, без усилий. Это было незнакомо. Так меня не гладили никогда. Даже в детстве. Это было не жалость, не снисхождение. Это было что-то другое. Спокойное. Властное. Утешающее.

Я приоткрыла один глаз, потом второй, щурясь от тусклого света. В огромном телевизоре на стене молча двигались картинки — какая-то старая советская комедия, звук был убавлен до минимума. А на краю дивана, боком ко мне, сидел он. Сергей Петрович. Сидел, откинувшись на спинку, одна его рука лежала на колене, а другая совершала эти гипнотические движения по моей голове.

Он смотрел в телевизор, но взгляд его был потерян, рассеянным, уставшим. Его гранитное лицо смягчилось, морщины у глаз казались глубже. Он был без пиджака, в той же мятой рубашке, расстёгнутой на груди, открывающей волосы и мощную шею. Он выглядел обычным. Усталым мужчиной. Не громадной грозной скалой, а человеком. Сильным, но несущим свой груз. И эта щепетильная, немыслимая забота, уложить, укрыть своим пиджаком, гладить по голове, всколыхнула во мне всех демонов. Но уже иного плана. Не ярости. Не обиды. А щемящей, пронзительной, тоски.

Во мне никто и никогда не видел женщины. Я чувствовала это кожей, каждой клеточкой. Для Антона я была — идеальный сотрудник, который всё понимает с полуслова. Прелестная ученица, которой можно было щеголять перед друзьями. Удобный источник финансов и безусловной поддержки. Но не женщина. Не объект для трепета, для любви, для поклонения. Моя сексуальность, моя нежность были для него чем-то функциональным, приложением к «идеальной невесте».

А этот… Этот исполин, этот патриарх с татуировками и руками, способными, наверное, сломать кирпич… Он укрыл меня своим пиджаком. Он гладил по голове, как гладят ребёнка или очень дорогую, очень хрупкую вещь. В его прикосновении не было ни капли пренебрежения или жалости. Была бережность. Та, о которой я только читала в романах.

От этой мысли что-то надорвалось внутри. Глухая плотина, сдерживающая всё, что осталось от меня, рухнула. Слёзы сами собой, безудержно, горячими ручьями покатились по вискам и впитались в ткань дивана. Я не всхлипнула. Я тихо, безнадёжно зарыдала. Не истерично, как в пьяном угаре, а глубоко, по-взрослому, от самой глубины души, в которой проснулась какая-то новая, незнакомая боль. Боль от осознания, чего же мне на самом деле не хватало все эти годы.

Его рука на моей голове замерла на секунду. Пальцы слегка сжали прядь волос. Потом движение продолжилось, ещё более медленное, ещё более успокаивающее.

— Всё, — произнёс он тихо, не глядя на меня, его низкий голос был похож на далёкий гром. — Всё, хватит. Выплачься. Последний раз. Потом будем думать.

Он не спрашивал, что случилось. Он знал. И он разрешал. Разрешал эту последнюю слабость. В его словах, в его прикосновении была не просто забота. Была сила, которая позволяла быть слабой. Та сила, которую я искала всю жизнь и не находила ни в ком. И я плакала. Плакала тихо, уткнувшись лицом в кожаную обивку дивана, под его тяжёлым, пахнущим им пиджаком, под ладонью, которая, казалось, отгораживала меня всего мира. Плакала о потерянной иллюзии. И о том крошечном, новом, пугающем ростке чего-то иного, что пробивалось сквозь пепел.

Мои тихие рыдания постепенно стихли, сменились прерывистым, неровным дыханием. Я лежала, уткнувшись лицом в кожу дивана, чувствуя на себе вес его пиджака и жаркий след его ладони на моих волосах. Стыд за свою слабость смешивался с пьяной откровенностью и этой новой, щемящей тоской. Он не убирал руку. Просидел так ещё несколько минут, пока на экране не сменился кадр. Потом тихо выдохнул.

— Ну что, выпустила пар? — спросил он, и в его голосе не было насмешки, лишь усталая констатация.

Я не смогла ответить, лишь кивнула, чувствуя, как грубо ткань пиджака трёт о разгорячённую кожу щеки.

— Говори, — скомандовал он мягко, но не допуская возражений. — Что ещё гложет? Всё наружу. Лучше сдирать лейкопластырь одним рывком, нежели тянуть, как кота за яйца.