Измена: За Порог В Одном Белье

Пролог

Майская гроза металась над ночной Москвой, вспышки молний на мгновение выхватывали из темноты панораму Сити за огромными, от пола до потолка, окнами нашего пентхауса.

Здесь, на головокружительной высоте, воздух казался стерильным, искусственным, лишенным запаха дождя и цветущей сирени. Сегодня он звенел от напряжения, густой и тяжелый, как неразряженная туча.

Глеб стоял ко мне спиной, его широкий силуэт в дорогом домашнем шелковом халате темнел на фоне мечущихся за стеклом огней.

Идеальный, властный, непроницаемый.

Мои пальцы до боли сжимали крошечный, острый осколок чужой жизни, который я нашла в кармане его пиджака. Не мой. Изящная золотая сережка с крошечным рубином, похожим на каплю крови. Без пары. Слишком дорогая, слишком кричащая для моего вкуса.

И этот едва уловимый, но настойчивый аромат чужих духов – сладкий, пряный, удушающий – въевшийся в лацканы его кашемирового пальто, которое я только что собиралась отдать в химчистку. Это было оно. Не смутные подозрения, не его внезапные «командировки», не холодность в постели.

Вот оно – холодное, блестящее, неопровержимое доказательство его предательства.

— Чья это? — голос прозвучал глухо, чужеродно в наэлектризованной тишине гостиной, отделанной мрамором и редкими породами дерева. Я протянула ему на ладони крошечную улику.

Он медленно обернулся. На его красивом, холеном лице с жесткими чертами не дрогнул ни один мускул. Холодные стальные глаза скользнули по сережке, потом по моему лицу – с легким, почти незаметным оттенком скуки и раздражения. Словно я задала нелепый, неуместный вопрос, отвлекла его от чего-то важного.

— Понятия не имею, — бросил он равнодушно, его голос был спокоен и глубок, как всегда. — Может, в машине кто-то обронил. Или в офисе. Какая разница, Лала?

— Разница есть, Глеб, — я сделала шаг вперед, чувствуя, как внутри поднимается волна – не слез, нет, скорее ледяной, обжигающей горечи. — Я знаю.

Он резко развернулся всем корпусом. Маска безразличия слетела, обнажив холодную, злую ярость. Он ненавидел, когда его ставят под сомнение. Когда его уличают во лжи. Когда нарушают его иллюзию полного контроля.

— Что ты знаешь, Евлалия? Что ты себе опять навоображала? Вечно ищешь драмы на пустом месте. Надоело.

— Я не придумываю! — голос сорвался, предательски дрогнул. — Эта сережка! Эти духи! Твои бесконечные «совещания» до полуночи! Твоя отстраненность… Ты изменяешь мне. Признай это!

Он шагнул ко мне. Вплотную. Его рост, его аура власти давили, заставляя инстинктивно отступить. Я почувствовала его запах – дорогой одеколон, смешанный с чужим, сладким ароматом. Тошнота подступила к горлу.

— Не повышай на меня голос, — прошипел он, его глаза потемнели, превратились в два кусочка льда. — Ты забыла, кто ты и где находишься? Ты всем обязана мне. Этим домом, этой жизнью, каждой тряпкой на тебе. И будешь верить в то, что я скажу.

— Я не твоя вещь! — выкрикнула я, удивляясь собственной смелости, рожденной отчаянием. — Я имею право на правду!

И тут он сделал то, чего я не ожидала. Хуже удара. Он не ударил. Он усмехнулся. Криво, зло, с нескрываемым презрением.

— Вещь? Нет, конечно. Ты – мое украшение. Дорогое. Красивое. И очень капризное в последнее время. — Он окинул меня взглядом с ног до головы, задержавшись на шелковом платье нежно-голубого цвета, которое сам же подарил мне на прошлый день рождения. — Красивое платье, да? Я выбирал. А теперь сними его.

Я замерла, не веря своим ушам.

— Что?..

— Сними, я сказал, — повторил он тем же ледяным тоном, не повышая голоса. — Здесь. Сейчас. И все остальное тоже. Оставь только белье. То, что я тебе покупал в Милане. Помнишь? Ты же мне всем обязана. Каждой ниткой.

Молния снова распорола небо за окном, на мгновение осветив его лицо – лицо безжалостного судьи, выносящего приговор. Я смотрела на него, и мир вокруг рушился, рассыпался в пыль. Шок был таким сильным, что парализовал волю. Боль от измены была ничем по сравнению с этим ледяным, расчетливым унижением.

— Ты… ты не посмеешь… — прошептала я, но голос не слушался.

— Посмею, Лала. Еще как посмею, — он шагнул к двери, открыл ее настежь. За порогом – темная лестничная площадка, гул лифта, шум дождя с улицы. — Снимай. Быстро. Или я помогу.

Руки дрожали так, что я едва могла расстегнуть молнию на спине. Пальцы не слушались, цеплялись за тонкую ткань. Я чувствовала его взгляд – тяжелый, изучающий, лишенный всякой жалости. Он наблюдал, как я, спотыкаясь, стягиваю с себя платье, оно падает к ногам голубым шелковым облаком. Потом – туфли. Потом – чулки.

Я осталась стоять посреди роскошной гостиной, освещенной лишь всполохами молний и холодным светом ночного города, в одном кружевном белье – том самом, из Милана. Тонкое, дорогое, почти невесомое, оно казалось сейчас не изысканным предметом соблазна, а последней, жалкой тряпкой, едва прикрывающей мой стыд и мое тело, выставленное на поругание. Холод мрамора жег ступни.

— Вот так, — кивнул он удовлетворенно. — А теперь – пошла вон.

Он схватил меня за плечо – не больно, но властно – и подтолкнул к открытой двери. Я споткнулась о порог, едва не упав на холодный кафель лестничной площадки. Он не оглянулся. Просто захлопнул тяжелую дверь пентхауса прямо перед моим носом. Щелкнул замок.

Я осталась стоять там, в полумраке чужого подъезда, почти голая, дрожащая от холода и пережитого ужаса.

Капли дождя, залетавшие с улицы в приоткрытую форточку, ледяными иглами впивались в обнаженную кожу плеч и спины. Что-то внутри меня – хрупкое, доверчивое, живое – только что умерло. Окончательно.

Но сквозь оцепенение, сквозь боль и унижение, пробивался другой, новый росток – холодный, твердый, как сталь. Росток ярости. И ледяной, обжигающей решимости. Он еще пожалеет. Ох, как он пожалеет об этой ночи.

Глава 1

Холод был первым, что вернуло меня к реальности. Не тот привычный, почти незаметный холод кондиционированного воздуха в нашем стерильном пентхаусе, а настоящий, живой, впивающийся в кожу тысячами ледяных игл.

Майская ночь дышала на меня промозглой сыростью, мелкий, колючий дождь сек обнаженные плечи, спину, ноги, стекая по телу ледяными ручейками, смешиваясь со слезами, которые я уже не чувствовала. Они просто текли, оставляя на щеках горячие, соленые дорожки.

Я стояла на мокром, блестящем от огней асфальте у подножия нашего сияющего монстра из стекла и бетона. Здесь, в самом сердце Москвы, с видом на переливающуюся огнями громаду Сити, я только что была хозяйкой. Минуту назад. А теперь – никто. Пустое место. Выброшенная вещь.

Тяжелая дубовая дверь подъезда, обитая чем-то статусным, темным, захлопнулась передо мной с глухим, окончательным стуком. Щелкнул замок. Всё. Финал.

За этой дверью осталась моя жизнь – шесть лет брака, иллюзия стабильности, дорогие безделушки, которыми он меня одаривал, мои книги, мои реставрационные инструменты, мое прошлое.

А здесь, снаружи, под безразличным взглядом редких фонарей и мокрых окон – только я. В одном кружевном белье. Том самом, из Милана. «Ты же у меня всем обязана, Лала. Каждой ниткой». Его слова, брошенные с ледяным спокойствием, прежде чем он захлопнул дверь, все еще звенели в ушах, как осколки разбитого стекла.

Он заставил меня снять платье. То самое, нежно-голубое, шелковое, которое сам же подарил. Заставил стянуть чулки, туфли. Стоять перед ним, почти нагой, в свете вспышек молний, пока он, мой муж, мой Глеб, смотрел на меня с холодным, изучающим презрением. А потом просто вытолкнул за порог. Как ненужную куклу. Как мусор.

Шок был таким сильным, что заморозил слезы где-то глубоко внутри. Сейчас я не плакала, я просто дрожала. Всем телом. От холода, от унижения, от ужаса, который волной поднимался изнутри, грозя поглотить остатки разума.

Руки инстинктивно метнулись прикрыть грудь, едва прикрытую тонкими кружевами, сжаться в комок, стать меньше, незаметнее. Но куда спрячешься на пустой ночной улице, освещенной лишь равнодушными огнями города?

Ветер подхватил ледяные капли дождя, швырнул их мне в лицо. Я поежилась, обхватила себя руками, пытаясь согреться, но тонкая ткань белья мгновенно промокла, прилипая к телу.

Стыд. Жгучий, всепоглощающий стыд горел под кожей жарче, чем ледяной дождь снаружи. Казалось, каждый темный провал окна в домах напротив, каждый проезжающий автомобиль, каждый случайный прохожий (хотя их почти не было в этот час и в такую погоду) – все видели меня, мою наготу, мой позор. Хотелось провалиться сквозь землю, испариться, раствориться в этом холодном майском дожде.

В голове гудело, мысли путались, натыкаясь друг на друга. Сережка. Рубиновая капля крови на его пиджаке. Запах чужих духов – сладкий, удушливый, въевшийся в мою память навсегда. Его холодные стальные глаза, его усмешка, его приказ… «Сними». «Пошла вон».

Неужели это происходит со мной? Неужели это моя жизнь, которая еще вчера казалась такой стабильной, такой… нормальной?

Я огляделась по сторонам, словно ища спасения. Куда идти? Кому звонить? Телефон остался там, наверху, в моей сумочке, рядом с кошельком, ключами, всем моим крошечным личным миром. У меня не было ничего. Кроме этого унизительного кружевного белья на промокшем, замерзшем теле и имени, которое он только что растоптал. Евлалия Воронцова. Бывшая жена. Никто.

Звук приближающейся машины заставил меня вздрогнуть и инстинктивно отшатнуться в тень арки, ведущей во двор. Сердце заколотилось от нового страха. Кто это? Охрана комплекса? Или… он передумал? Решил добить меня окончательно?

Белая иномарка – чистая, аккуратная, с шашечками такси на крыше – медленно прокатила мимо, почти скрылась за углом, но вдруг резко затормозила. Потом медленно сдала назад и остановилась в нескольких метрах от меня. Фары погасли, оставив гореть только тусклые габариты. Я замерла, вжавшись в холодную стену, не дыша. Что ему нужно?

Дверь со стороны водителя открылась. Из машины вышел мужчина. Невысокий, темная куртка, джинсы. Лица в полумраке было не разглядеть. Он несколько секунд постоял у машины, глядя в мою сторону. Я видела его силуэт на фоне света от габаритных огней – спокойный, не угрожающий. Потом он что-то достал с заднего сиденья – свою куртку? – и медленно, очень медленно, пошел ко мне.

Каждый его шаг отдавался гулким стуком в моем сердце. Я сжалась еще сильнее, готовая кричать, бежать, но ноги словно приросли к мокрому асфальту. Он подошел почти вплотную. Теперь я могла разглядеть его лицо – молодое, обычное, с внимательными, спокойными глазами. Он не улыбался, но и не хмурился. Просто смотрел на меня – не с любопытством зеваки, не с осуждением праведника, а с каким-то тихим, глубоким сочувствием.

Он не сказал ни слова. Просто молча протянул мне свою куртку. Темную, простую, но, судя по виду, теплую и сухую. Я смотрела на куртку, потом на него, не понимая.

– Возьмите, – его голос был тихим, спокойным, без тени насмешки или фальши. – Вы совсем замерзли.

Руки сами потянулись к спасительной ткани. Я неуклюже натянула куртку – она была мне велика, пахла чем-то неуловимо мужским, чистым и немного кофе. Незнакомый запах, но он странным образом успокаивал, дарил иллюзию защиты.

– Вам нужно в тепло, – так же тихо сказал он. – Садитесь, я отвезу, куда скажете.

Я колебалась лишь мгновение. Выбора не было. Я была на грани обморока от холода и шока. Любое тепло, любое движение прочь от этого места казалось спасением. Я молча кивнула.

Он открыл передо мной заднюю дверь. Я скользнула на сиденье, кутаясь в его куртку, стараясь не касаться обивки своим полуголым мокрым телом. Он сел за руль, и машина плавно тронулась с места.

– Куда? – спросил он, не глядя на меня, сосредоточенно следя за дорогой.

– Проспект Мира… – голос прозвучал сипло, надтреснуто. Я назвала номер дома Полины. Единственного человека, к которому я могла сейчас поехать.

Глава 2

Первое, что ворвалось в сознание, был не запах кофе или шум просыпающейся Москвы за окном, а резкий, почти болезненный солнечный луч. Он пробился наглым золотым мечом сквозь щель между тяжелыми шторами гостиной Полины, ударил прямо в глаза, заставляя зажмуриться и застонать.

Где я?

Секундное, блаженное неведение, когда мозг еще не успел подгрузить файлы вчерашней ночи. Потолок – белый, с лепниной по углам, незнакомый. Спина затекла от неудобной позы на диване, который, хоть и был гостеприимно расстелен, явно не предназначался для комфортного сна взрослого человека, привыкшего к ортопедическому матрасу размером с небольшую европейскую страну.

А потом память вернулась. Лавиной. Обрушилась безжалостно, погребая под собой остатки сна и хрупкое подобие покоя. Холодный, хлещущий по лицу майский дождь. Ледяной, полный презрения взгляд Глеба. Его голос, ровный, спокойный, оттого еще более страшный: «Сними… Пошла вон».

Мерзкий холод мраморного пола подъезда под босыми ногами. Тонкое, почти неощутимое кружевное белье, единственное, что осталось на мне – клеймо унижения, подарок от него же, из Милана. Огни ночного города, расплывающиеся перед глазами сквозь пелену слез и дождя. И лицо незнакомца в свете фар такси, его молчаливое сочувствие, его куртка, пахнущая чем-то неуловимо спокойным…

Я резко села на диване, сердце заколотилось так сильно, что отдалось гулом в ушах. Все тело ломило, словно меня избили. Хотя… разве не так? Он избил меня – не физически, нет, до этого он никогда не опускался, предпочитая более изощренные методы, – но морально. Растоптал, раздавил, вышвырнул, как надоевшую игрушку.

Я опустила взгляд на себя. На мне была не моя одежда. Мягкие фланелевые штаны в клетку, явно Полины, и свободная серая футболка с выцветшей надписью «Keep Calm and Carry On». Какая ирония. Сохранять спокойствие. Сейчас это казалось такой же несбыточной мечтой, как полет на Марс.

Тишина в квартире давила. Было раннее утро, солнце только-только начинало золотить крыши старых домов напротив. Я осторожно сползла с дивана. Ноги коснулись теплого паркета. Хоть что-то теплое в этом новом, враждебном мире. На стуле рядом висела она – темная куртка таксиста. Мое единственное прикрытие прошлой ночью.

На цыпочках я прошла в ванную. Маленькая, но уютная, с разноцветными полотенцами и смешным ковриком в виде кота. Я включила воду, стараясь не шуметь, плеснула ледяной водой в лицо, пытаясь смыть остатки сна и вчерашнего кошмара.

Посмотрела в зеркало над раковиной. Оттуда на меня смотрела незнакомка. Бледная, с огромными, запавшими глазами, под которыми залегли темные тени. Губы потрескались, на щеке – красноватый след, то ли от слез, то ли я сама себя расцарапала ночью. Волосы, высохшие без фена, висели спутанными светлыми прядями. Жалкое зрелище. Это я? Евлалия Воронцова, еще вчера – жена одного из самых успешных девелоперов Москвы, хозяйка роскошного пентхауса, женщина, чьей жизни завидовали многие? Теперь – просто Лала. Без дома, без денег, без будущего. В чужой пижаме. В чужой квартире. В чужой жизни.

Я почистила зубы щеткой, которую Полина предусмотрительно оставила для меня на раковине – новой, в упаковке. Простой жест заботы, от которого снова предательски защипало в глазах. Как же давно я не чувствовала такой простой, бескорыстной заботы? Глеб… его забота всегда была другой. Контролирующей. Покупающей. Он дарил мне дорогие вещи, возил на курорты, оплачивал счета, но за всем этим стояло одно – «ты моя, ты принадлежишь мне, ты должна быть благодарна». А здесь… здесь была просто дружба. Настоящая.

Когда я вышла из ванной, Полина уже была на кухне, заканчивая собираться на работу. Она стояла у плиты, помешивая что-то в турке, от которой шел божественный аромат свежесваренного кофе. На ней был строгий домашний костюм, но она явно спешила.

– О, проснулась? – она обернулась, и на ее лице мелькнула тень тревоги, но она тут же заставила себя улыбнуться. – Как спалось? Кофе будешь? Я тут сырники пытаюсь изобразить, правда, не уверена в результате.

Она старалась вести себя как обычно, не акцентировать внимание на моем состоянии, на вчерашней ночи. Эта ее внешняя собранность немного передалась и мне.

– Да, спасибо, Поля, – кивнула я, садясь за небольшой кухонный стол. – Спала… не очень. Но спасибо тебе. За все.

– Перестань, – она отмахнулась, ставя передо мной чашку с дымящимся кофе. – Для чего еще нужны подруги? Ешь давай. Тебе силы нужны. У нас сегодня много дел.

Сырники оказались немного подгоревшими, но пахли уютом. Я заставила себя съесть один, запивая его горьким, крепким кофе. Кусок застревал в горле, но я понимала – Полина права. Мне нужны силы. Предстоял долгий, тяжелый день. Первый день войны.

– Вот, держи, – Полина протянула мне стопку своей одежды. – Джинсы, свитер. Должно подойти, мы с тобой примерно одного размера, только ты повыше. Можешь пока носить, потом разберемся.

Я взяла одежду. Мягкий кашемировый свитер, удобные джинсы. Снова чужое. Но сейчас это было не унизительно, а… трогательно. Я переоделась в гостиной, пока Полина заканчивала свои сборы. Ее одежда действительно подошла, хоть и сидела немного свободнее, чем моя привычная. Но в ней было тепло. И как-то спокойнее.

Пока Полина была еще дома, я решила проверить свои счета, воспользовавшись ее ноутбуком. Руки дрожали, когда я вводила логин и пароль от своего онлайн-банка. Того самого, где лежали мои скромные личные сбережения – гонорары за редкие реставрационные заказы, которые я брала скорее для души, чем для заработка. Глеб всегда смеялся над моим «хобби», но не запрещал. Мелочь, на булавки. Но сейчас эта мелочь была моей единственной надеждой.

Страница загрузилась. Я затаила дыхание, глядя на строчки счетов. И сердце рухнуло в пропасть. Напротив каждой карты, каждого счета – и моего личного, и совместных, и даже старой зарплатной карты, про которую я почти забыла, – горела красная надпись: «Счет заблокирован. Операции невозможны». В деталях – сухая формулировка: «Блокировка по запросу основного владельца / службы безопасности банка».

Глава 3

Тяжелое, свинцовое утреннее небо давило на виски не хуже воспоминаний о той самой ночи. Я проснулась рывком, словно от толчка, хотя в гостиной Полины царила абсолютная тишина. Тело затекло, диван, еще вчера казавшийся спасительным убежищем, сегодня ощущался пыточным ложем, каждая пружина которого впивалась в ноющие мышцы. Но это была не та боль, что парализует. Это была злая, тупая боль унижения, которая странным образом отрезвляла.

Вчерашняя ярость, клокотавшая внутри после разговоров с подругами и осознания своего полного финансового краха, за ночь не испарилась. Она словно перегорела, оставив после себя холодный, твердый пепел. Пепел, из которого, как я отчаянно надеялась, мог родиться феникс. Или хотя бы просто женщина, способная дать сдачи.

Я заставила себя сесть. Голова кружилась, во рту стоял привкус вчерашнего ужаса и дешевого коньяка Полины, который мы выпили почти до дна в попытке заглушить мою боль. Я оглядела комнату – книги на полках, плед, небрежно брошенный на кресло, стопка бумаг на журнальном столике. Чужая жизнь. Чужой порядок.

А моя жизнь – это хаос, руины, из которых нужно было как-то выбираться.

Полины уже не было. На кухонном столе стоял термос с дымящимся кофе и лежала записка, написанная ее четким, уверенным почерком: «Лалка, держи хвост пистолетом! Умчалась на работу, буду вечером. Кофе тебе сварила. Звони, если что. Целую, твоя П.»

Рядом лежала скромная сумма наличными – несколько пятитысячных купюр. Моя щедрая, моя прагматичная Поля. Она всегда знала, что слова поддержки хороши, но реальная помощь – еще лучше. Я смотрела на эти деньги, и к горлу снова подкатил комок – смесь благодарности и жгучего стыда за то, что я, взрослая женщина, жена (пусть и бывшая) миллионера, теперь завишу от подачек подруги. Но гордость сейчас была непозволительной роскошью. Эти деньги – мой стартовый капитал в новой жизни.

Я медленно подошла к зеркалу у прихожей. Вчерашняя незнакомка смотрела на меня все так же осуждающе, но что-то изменилось в ее взгляде. Пропала растерянность, уступив место холодной, стальной решимости. Да, я разбита. Да, я унижена. Но я не сломлена. Еще нет.

Нужно было действовать. Сегодня – встреча с адвокатом. Максим Игнатьевич. Звучит солидно. Полина сказала, он лучший в Москве по бракоразводным делам, особенно сложным, с большими деньгами и влиятельными мужьями. «Стервец первостатейный, – добавила она вчера с мрачным удовлетворением, – но именно такой нам и нужен. Он из Глеба душу вытрясет».

Я натянула вчерашние джинсы и свитер Полины. Они снова показались чужими, но теперь я воспринимала их иначе – как броню, как униформу солдата, идущего на войну. Я сделала макияж – тщательно замазала темные круги под глазами, подкрасила ресницы, тронула губы почти незаметным блеском. Нужно было выглядеть не жертвой, а человеком, готовым бороться за свои права. Хотя внутри все сжималось от страха перед неизвестностью.

До офиса адвоката на Старом Арбате я добиралась на метро, впервые за много лет. Ощущения были странными – толпа, гул, запахи чужих жизней. Я чувствовала себя неуютно, непривычно, словно выброшенная из аквариума рыбка. В своем мире я передвигалась на машине с водителем или на такси бизнес-класса. Этот мир – мир обычных людей, спешащих по своим делам, – казался мне теперь чужим и немного враждебным.

Офис Максима Игнатьевича располагался в старинном особняке, за массивной дверью с начищенной медной табличкой. Внутри – тишина, дорогая мебель из темного дерева, запах кожи и едва уловимый аромат дорогих сигар. Секретарь, молодая девушка с безупречным маникюром и холодными глазами, проводила меня в кабинет шефа.

Максим Игнатьевич оказался мужчиной лет пятидесяти, с цепким взглядом умных, чуть прищуренных глаз, сединой на висках и идеально сидящим костюмом. Он не предложил мне кофе, не рассыпался в любезностях. Просто указал на кресло напротив своего огромного стола и начал задавать вопросы. Короткие, точные, бьющие не в бровь, а в глаз.

– Брачный договор? – его голос был сухим, лишенным эмоций.

– Нет, – прошептала я. Глеб тогда сказал, что это формальность, оскорбляющая их «великую любовь». Я, дура, поверила.

– Совместно нажитое имущество? Недвижимость, счета, акции, бизнес? Что оформлено на вас лично?

– Ничего… Почти. Квартира его, машина его… Счета общие, но он основной владелец. У меня была только небольшая мастерская дома, мои инструменты, материалы… И личные сбережения, которые он заблокировал.

– Мастерская дома? Документы на оборудование, чеки на материалы сохранились? Хоть что-то, подтверждающее вашу профессиональную деятельность и вклад?

Я покачала головой. Все чеки, все бумаги остались там, в пентхаусе. Я никогда не думала, что это может понадобиться. Моя работа была для меня отдушиной, а не источником дохода, Глеб всегда подчеркивал, что «обеспечивать семью – мужская обязанность».

– Факт измены доказуем? Свидетели, фото, переписка?

– Сережка… Запах духов… Но это не доказательства, – я замялась, не решаясь рассказать про Изольду, про то, что Полина уже узнала ее имя. Зачем? Это только унизит меня еще больше.

– Изгнание из дома. Свидетели? Консьерж? Камеры наблюдения в подъезде, на улице?

– Не знаю… Возможно… И тот таксист, который меня подобрал. Но я не знаю, кто он.

– Полицию вызывали? Факт зафиксирован?

– Нет… я… я была не в том состоянии…

Максим Игнатьевич слушал меня молча, постукивая дорогой шариковой ручкой по столу. Его лицо оставалось непроницаемым, но я видела, как в его глазах гаснет даже тот слабый огонек профессионального интереса, который был вначале. Ситуация была хуже некуда. Безнадежна.

– М-да, – протянул он наконец, откидываясь в кресле. – Ситуация, прямо скажем, незавидная, Евлалия… э-э…

– Воронцова, – подсказала я фамилию, от которой мысленно уже отреклась. – В девичестве Романова.

– Евлалия Андреевна, – поправился он. – Ваш муж, Глеб Сергеевич Воронцов, – весьма влиятельная фигура. И он явно не намерен играть по правилам. Блокировка счетов – законна, если он основной владелец. Доказать факт измены без прямых улик сложно. Доказать факт вашего изгнания, тем более в таком… виде, без свидетелей и фиксации – практически невозможно. Он выставит вас неуравновешенной истеричкой, устроившей скандал и сбежавшей по своей воле. А его адвокаты… поверьте, у него лучшие адвокаты в Москве. Они перевернут все с ног на голову.

Глава 4

Тишина давила на барабанные перепонки гулким, вязким вакуумом, непривычным после долгих лет жизни под аккомпанемент приглушенных звуков системы «умный дом», едва слышного гула вентиляции и далекого шума мегаполиса за панорамными окнами пентхауса.

Здесь, в небольшой, уютной, но такой чужой квартире Полины на Проспекте Мира, тишина была другой – живой, наполненной скрипом старого паркета, мерным тиканьем часов на стене и предрассветным шепотом города за окном.

Я проснулась задолго до будильника, резко вынырнув из короткого, тревожного сна, в котором снова и снова прокручивались осколки вчерашнего дня.

Голос Глеба по телефону – вкрадчивый, фальшиво-ласковый, а потом ледяной, полный неприкрытой угрозы: «Ты сама выбрала войну… пленных не берут».

Сухие, безжалостные слова адвоката Максима Игнатьевича, развеявшие последние иллюзии о легком разводе и справедливом разделе: «Доказать сложно… Глеб влиятелен… Готовьтесь к долгой, грязной борьбе… Вам нужен компромат».

Унизительные отказы в реставрационных мастерских, где на меня смотрели как на пустое место без портфолио и рекомендаций. И наконец – тоненький лучик надежды, звонок от Степана Аркадьевича Орловского, владельца галереи на Пречистенке, которому Милана умудрилась меня сосватать. «Старинное кресло… карельская береза… подъезжайте завтра, посмотрим…»

Завтра наступило. Сердце сжималось от смеси панического страха и отчаянной, почти болезненной надежды. Это мой шанс. Возможно, единственный. Шанс доказать – не Глебу, нет, ему я уже ничего доказывать не хотела, – а себе, что я чего-то стою сама по себе. Что мои руки, мой опыт, моя страсть к старинным вещам – это не просто «милое хобби», как презрительно называл это муж, а профессия, которая может меня прокормить. Хотя бы прокормить. О большем я пока и не мечтала.

Я лежала на диване, тело ломило от неудобной позы и пережитого стресса. За окном серело небо, обещая еще один типично московский майский день – прохладный, пасмурный, с угрозой дождя. Вставать не хотелось. Хотелось снова зарыться под одеяло, спрятаться от этого нового, враждебного мира, в который меня так безжалостно вышвырнули. Но вчерашняя холодная ярость, родившаяся из пепла унижения, не утихла. Она тлела внутри ровным, злым огоньком, заставляя двигаться.

Полины не было. Она, вечный трудоголик, наверняка умчалась на работу еще затемно, оставив на кухонном столе очередную записку своим четким, юридически выверенным почерком: «Лалка, удачи сегодня у Орловского! Помни, ты лучшая! Завтрак в холодильнике, кофе в термосе. Целую, твоя П.»

Я заставила себя выпить кофе, почти не чувствуя вкуса. Потом села за ноутбук Полины. Портфолио. Боже, какое портфолио? Все мои фотографии, все наработки остались на моем личном компьютере, там, в той прошлой жизни, за захлопнувшейся дверью пентхауса.

Единственное, что пришло в голову вчера вечером, когда мы с Полиной лихорадочно пытались собрать хоть что-то, – это мои старые, полузабытые аккаунты в соцсетях. Заброшенный блог на LiveJournal, который я вела еще в студенчестве, выкладывая туда первые неумелые попытки реставрации. Старый альбом ВКонтакте с фотографиями «для друзей», где мелькали мои работы, снятые наспех, на телефон, при плохом освещении, часто вперемешку с котиками и цветочками.

Я открыла эти пыльные архивы своей прежней, наивной жизни. Вот оно – кресло «до» и «после», разница видна, но качество снимка ужасное, все в тенях, цвет искажен. Вот фрагмент инкрустации на старинной шкатулке – красивая работа, тонкая, но на фото блики, пылинки, и общий вид изделия непонятен.

Вот я сама, улыбающаяся, стою в своей маленькой мастерской (Глеб тогда еще разрешал мне занимать угол в одной из комнат), на заднем плане – полуразобранный комод, какие-то баночки с лаком…

Любительщина. Стыдная, жалкая любительщина. Как я могу показать это Орловскому, владельцу респектабельной галереи? Он же просто рассмеется мне в лицо.

Руки опустились. Отчаяние снова подступило к горлу. Может, не ехать? Сказать, что заболела? Сказать, что передумала? Но тогда что? Снова рассылать резюме без ответа? Жить на деньги Полины? Нет. Это не выход. Нужно идти. Даже с этим убогим подобием портфолио. Нужно хотя бы попытаться.

Я скопировала несколько самых приличных, на мой взгляд, фотографий на флешку. Потом начала мучительно выбирать одежду.

Что надеть, чтобы выглядеть профессионально, но при этом не жалко? Вещи Полины – стильные, деловые, но они сидели на мне чуть мешковато, кричали о том, что они чужие.

Моей собственной одежды у меня не было – только то унизительное кружевное белье, которое сейчас вялым комком лежало где-то в корзине для грязного белья в ванной Полины, да мужская куртка таксиста, все еще висевшая на вешалке в прихожей.

Мысль о куртке и о ее владельце вызвала мимолетную волну тепла. Его спокойные глаза, его молчаливое сочувствие, его неожиданная доброта той страшной ночью. Кто он? Почему помог? Эти вопросы так и остались без ответа, но само воспоминание о нем придало немного сил. Не все в этом мире – Глебы. Есть и другие люди.

Я остановила свой выбор на строгих темно-синих брюках и белой блузке Полины. Да, немного не по размеру, но строго, почти официально. Волосы собрала в низкий хвост. Минимум косметики – только чтобы скрыть синяки под глазами и придать лицу хоть какой-то цвет.

В зеркале отразилась бледная, серьезная женщина с испуганными, но решительными глазами. Не реставратор с именем, но и не заплаканная раздавленная жертва. Просто человек, которому очень нужна эта работа.

До Пречистенки я добиралась на метро, экономя каждый рубль из Полининых денег.

Галерея Степана Аркадьевича Орловского располагалась в тихом переулке, за скромной дверью без кричащей вывески. Внутри царила атмосфера респектабельной тишины, прерываемой лишь скрипом старинных половиц.

Пахло воском, полированным деревом и пылью веков. Стены были увешаны картинами в тяжелых рамах, в витринах тускло поблескивало старинное серебро, фарфор, стекло. Мебель – темная, массивная, явно с историей. Здесь не было показной роскоши пентхауса Глеба, но чувствовалось подлинное богатство – богатство времени, искусства, традиций.

Глава 5 (от лица Глеба Воронцова)

Холодное, почти стерильное солнце поздней весны заливало кабинет сквозь панорамное стекло от пола до потолка. Москва расстилалась внизу – серо-стальная, прошитая нитями дорог, увенчанная иглами Сити, которые отсюда, с высоты семидесятого этажа башни «Империя», казались почти игрушечными. Мой город. Город, который я подчинял, покупал. Город, где каждый камень, казалось, знал свое место и своего хозяина.

Я стоял у окна, спиной к огромному столу из черного мореного дуба, на котором царил идеальный, почти хирургический порядок. Бокал с янтарным односолодовым виски приятно холодил ладонь. Вкус – сложный, дымный, с нотками торфа и вереска – был единственным удовольствием, которое я позволял себе в рабочее время. Он помогал приглушить глухое, сосущее раздражение, которое тлело где-то под ребрами с самого утра.

Лала. Евлалия. Даже имя ее звучало как насмешка – мягкое, старомодное, совершенно не соответствующее той холодной, упрямой искорке, что я видел в ее глазах в ту последнюю ночь. Перед тем, как вышвырнуть ее вон.

Впрочем, искорка эта была лишь предсмертным всполохом. Я был уверен, что урок усвоен. Что она сидит сейчас у своей подружки-юристки, заливаясь слезами, проклиная меня и одновременно жалея себя, беспомощная, раздавленная, осознавшая наконец, кто она такая без меня. Никто. Пустое место. Красивая обертка, из которой вынули дорогое содержимое – мое имя, мои деньги, мою защиту.

Но утренний доклад Семенова, начальника моей службы безопасности, внес диссонанс в эту привычную картину мира. Лала не просто плачет. Она действует. Адвокат. И не какой-нибудь заштатный клерк, а сам Максим Игнатьевич. Старый лис, акула бракоразводных процессов, человек с репутацией бульдога, который вгрызается в глотку противника и не разжимает челюстей, пока не получит свое. Откуда у нее деньги на него? Неужели подружка Полина оплатила?

Или… нет, это исключено. Все ее счета, до последней копейки, были надежно заморожены моим звонком в банк еще позавчера утром. Ни одна мышь не проскочит. Значит, Игнатьевич взялся за дело на перспективу? Рассчитывает откусить кусок от моего состояния при разделе?

Наивные.

Я отпил виски. Лед тихо звякнул о хрусталь.

Дерзость. Какая неслыханная дерзость с ее стороны. После всего, что я для нее сделал. Вытащил из ее провинциальной пыли, отмыл, одел, вывел в свет. Сделал из серой мышки почти леди. Дал ей жизнь, о которой она и мечтать не смела. А она… она посмела поднять голову. Посмела усомниться во мне, устроить истерику из-за какой-то дешевой сережки, а теперь еще и нанять адвоката? Пытаться что-то отсудить у меня? У меня?!

Раздражение снова поднялось волной, смешиваясь с холодным, расчетливым гневом.

Она не понимает. Она совершенно не понимает, с кем связалась.

Она думает, это игра? Что можно вот так просто уйти, хлопнув дверью (вернее, будучи выставленной за дверь), а потом предъявлять какие-то права? Права есть только у сильного. У того, кто платит. У того, кто держит в руках все нити. А она – всего лишь марионетка, которая возомнила себя кукловодом.

Нужно было ее немного встряхнуть. Напомнить о реальности. О том, кто здесь устанавливает правила. Мои мысли текли привычно, холодно, просчитывая ходы.

Усилить давление. Перекрыть последние лазейки. Заставить почувствовать настоящий холод, настоящую безысходность. Чтобы поняла. Чтобы приползла.

В этот момент на столе тихо пискнул селектор. Голос секретарши – молодой, чуть заискивающий – прозвучал в динамике:

– Глеб Сергеевич, простите, что беспокою. Вам звонок от господина Орловского, галерея антиквариата на Пречистенке. Соединять?

Орловский? Я нахмурился. Степан Аркадьевич. Пыльный антиквар, сноб, вращающийся в кругах старой московской интеллигенции. Мы пересекались пару раз на каких-то скучных благотворительных аукционах, куда меня затаскивала Изольда. Зачем я ему понадобился? Неужели решил предложить очередную «уникальную» картину для моей коллекции? Или денег взаймы попросить? Эти ценители прекрасного вечно сидят без гроша.

– Соединяй, Леночка, – бросил я в селектор, делая еще глоток виски.

– Глеб Сергеевич? Добрый день. Орловский беспокоит. Простите за вторжение… Неловко вас отвлекать по такому, в общем-то, пустяковому вопросу…

Голос антиквара был вежливым до подобострастия, но в нем слышались нотки растерянности.

– Говорите по существу, Степан Аркадьевич, – прервал я его, не терпящий пустой болтовни.

– Да-да, конечно… Дело в том, Глеб Сергеевич… ко мне вчера обратилась одна молодая дама… реставратор. По рекомендации, от Миланы Арсеньевой, фотографа, может, знаете такую? Так вот, эта дама… Евлалия Андреевна… фамилия… Романова, кажется… но я засомневался и чуть позже узнал, что она бывшая Воронцова… или не бывшая... в общем, хотел прояснить ситуацию...

Я замер, бокал застыл на полпути ко рту. Романова. Евлалия Андреевна. Бывшая Воронцова. Значит, не просто ищет работу. Уже нашла? У этого? Невероятно. Скорость, с которой она пыталась барахтаться, начинала вызывать не только презрение, но и легкое, почти незаметное удивление.

– И что же эта дама? – спросил я как можно ровнее, скрывая свое истинное отношение за маской холодного любопытства.

– Я… я дал ей небольшой заказ, Глеб Сергеевич, – Орловский явно нервничал, видимо, уже жалея о своем звонке. – Старинное кресло, карельская береза… Она произвела впечатление знающего специалиста, говорила очень толково… И Милана так ее хвалила… Но потом я подумал… все-таки фамилия… связи… Может, я поступил неосмотрительно? Не хотел бы я ненароком… э-э… доставить вам какие-то неудобства, Глеб Сергеевич… Вы ведь человек занятой, влиятельный… А тут…

Я слушал его сбивчивый лепет, и губы мои кривились в злой, презрительной усмешке. Вот оно. Мир тесен. А мир больших денег и связей – еще теснее. Орловский, видимо, по своим каналам быстро выяснил, кто такая «бывшая Воронцова», и теперь трусливо пытался подстелить соломки, опасаясь моего гнева. Как предсказуемо. Как скучно.

Глава 6

Дни обрели новый ритм, новую текстуру. Вместо вязкого, липкого ожидания, которым была пропитана моя прежняя жизнь – ожидания возвращения Глеба, его настроения, его милости – пришла иная реальность.

Реальность, пахнущая древесной пылью, скипидаром и свежим лаком. Реальность, наполненная сосредоточенным молчанием, прерываемым лишь скрипом рубанка да шорохом наждачной бумаги. Реальность, где мои руки, так долго бездействовавшие или перебиравшие шелк в бутиках, наконец-то нашли свое истинное предназначение – возвращать к жизни то, что было забыто и сломано.

Первый аванс от Орловского, несколько пятитысячных купюр, которые я пересчитывала снова и снова, казался почти нереальным. Мои. Первые. Заработанные. Они жгли ладонь и одновременно дарили пьянящее чувство свободы, смешанное с ледяным страхом ответственности. Эти деньги были не на очередную пару туфель или поход в спа-салон. Они были на выживание. На аренду угла, где я могла бы творить (я договорилась, что все-таки перевузу кресло в отдельное для работы место).

Также я взяла дополнительную сумму и на расходные материалы. Под отчётность, конечно же. Орловский был щепетильным и скурпулезным в некоторых мелочах. Но наверное, это правильно.

Поиск угла превратился в отдельный квест, унизительный и отрезвляющий.

Квартира Полины, мой спасительный ковчег, категорически не подходила. Я не могла превратить ее уютное, заваленное книгами и юридическими папками жилище в столярную мастерскую с ее неизбежной грязью, пылью и едкими запахами. Нужно было свое пространство.

Я провела два дня, обзванивая объявления и катаясь по самым разным уголкам Москвы, которые раньше видела только из окна машины с водителем.

Сайты пестрели предложениями «аренды под мастерскую», но за красивыми словами часто скрывались убогие, неприспособленные помещения.

Я побывала в сыром, пахнущем плесенью подвале где-то в районе Текстильщиков, где единственный свет давала тусклая лампочка под потолком, а из коммуникаций был только ржавый кран с холодной водой. Владелец, мутный тип с бегающими глазками, заломил за это «эксклюзивное арт-пространство» цену, как за приличную студию.

Я посмотрела несколько гаражей в промзоне на Варшавке – холодные бетонные коробки, где зимой, наверное, замерзает вода в стакане, а летом царит невыносимая духота. Хозяева – суровые мужики в спецовках – смотрели на меня с нескрываемым подозрением: «Деревяшки ковырять? Баба? Ну-ну».

Каждая такая поездка выматывала, высасывала остатки сил и надежды. Мир, в котором люди боролись за каждый квадратный метр, за каждую копейку, оказался таким далеким от блестящего, но бездушного мира Глеба, где проблемы решались одним звонком или движением платиновой карты. Я чувствовала себя выброшенной на берег рыбой, отчаянно хватающей ртом воздух, не понимая, как выжить в этой новой, враждебной стихии.

В какой-то момент я была готова сдаться. Вернуться к Полине, расписаться в собственном бессилии, признать, что Глеб был прав – без него я никто.

Но потом я вспоминала его холодные глаза, его приказ «Сними», ледяной дождь на обнаженной коже… И злость, холодная, яростная, снова поднималась из глубины души, заставляя стиснуть зубы и продолжать поиски.

Наконец, почти потеряв надежду, я наткнулась на объявление, которое показалось лучом света в темном царстве.

Коворкинг для ремесленников в Марьиной Роще.

«Пространство для творчества», «дружелюбная атмосфера», «аренда рабочего места в столярном зале». Цена была не бросовой, но подъемной, съедающей значительную, но не всю часть моего аванса. Я позвонила, договорилась о встрече.

Само здание – старая кирпичная постройка, зажатая между новостройками и складскими помещениями – не внушало оптимизма. Но внутри оказалось неожиданно светло и… живо. Высокие потолки, большие окна, белые стены, кое-где украшенные граффити или картинами.

В большом зале гудел творческий улей: девушки за швейными машинками, парни у гончарных кругов, художники у мольбертов. Пахло краской, глиной, деревом, кофе из небольшой стойки у входа. Атмосфера была немного хаотичной, богемной, но дышала энергией и свободой.

Меня встретила администратор – молодая девушка с пирсингом в носу и фиолетовыми волосами, – провела в столярный зал. Он был отделен стеклянной перегородкой, но звуки все равно доносились. Несколько верстаков были заняты – парень в наушниках сосредоточенно вырезал что-то из дерева, пожилой мужчина в клетчатой рубашке аккуратно склеивал раму. Было несколько свободных мест. Пыльновато, конечно, не без этого. И шумновато. Но светло, тепло, есть вытяжка и розетки у каждого верстака.

– Вот, выбирайте любое, – кивнула администратор. – У нас тут все свои, никто не мешает. Правила простые: убирать за собой, не шуметь после десяти вечера, ну и платить вовремя. Первый месяц – вот столько.

Я протянула ей деньги из своего драгоценного аванса. Она буднично отсчитала купюры, выдала квитанцию и ключ от входной двери.

– Добро пожаловать в наш муравейник, – улыбнулась она. – Если что – обращайтесь.

Я подошла к выбранному верстаку у окна. Положила на него сумку. Провела рукой по потертой деревянной поверхности. Мое. Мое рабочее место. Нелепое, скромное, в шумном коворкинге на задворках Москвы. Но оплаченное моими собственными деньгами.

И это пьянило сильнее любого шампанского. Я стояла там, посреди чужого шума и чужих запахов, и впервые за эти страшные дни почувствовала не только страх и унижение, но и… гордость. Я сделала это. Первый шаг.

Следующий день был посвящен закупке материалов. Поездка в старый, знакомый магазин для художников и реставраторов на Маяковке стала для меня почти терапевтическим ритуалом. Сам воздух здесь, пропитанный запахами скипидара, льняного масла, гуммиарабика, действовал успокаивающе.

Я бродила между высокими стеллажами, как ребенок в кондитерской лавке, разглядывая бесконечные ряды баночек, тюбиков, кистей, инструментов.

Глава 7

Две недели. Они пролетели как один миг, но в то же время тянулись мучительно долго, отмеренные не тиканьем часов, а этапами кропотливой работы, запахами дерева, лака и клея, гудением мышц от непривычной нагрузки и хрупким, только-только зарождающимся чувством… надежды.

Или просто возвращения к себе?

Коворкинг в Марьиной Роще стал моим вторым домом, моим убежищем от давящей тишины Полиной квартиры, где каждый угол напоминал о моей шаткой, подвешенной ситуации.

Здесь, среди творческого хаоса, стука молотков, жужжания швейных машинок и запаха обжигаемой глины, я чувствовала себя на своем месте. Мой маленький угол у окна, мой верстак, мое кресло – мой фронт работ.

И кресло… оно преображалось под моими руками. День за днем я снимала с него слои времени, грязи, чужого небрежения.

Расчищенная карельская береза оживала, ее перламутровый рисунок начинал светиться изнутри теплым, медовым светом. Я заделывала сколы и трещины с ювелирной точностью, подбирая тончайшие вставки из шпона, шлифовала дерево до идеальной гладкости, чувствуя его тепло, его историю под пальцами.

Каждый успешно завершенный этап приносил глубокое, почти забытое удовлетворение. Я не просто чинила старую мебель. Я собирала по кусочкам и себя саму.

Последние дни были посвящены самому волшебному процессу – лакировке. Слой за слоем я наносила тампоном шеллачный лак, тот самый, немецкий, дорогой. И дерево отвечало мне благодарностью. Оно впитывало лак, и на поверхности появлялся тот самый глубокий, теплый, чуть красноватый блеск, который отличает настоящую старинную полировку от дешевого современного покрытия.

Рисунок карельской березы становился объемным, живым, играл на свету всеми оттенками янтаря, золота и перламутра. Это было похоже на волшебство. Мое личное, маленькое волшебство.

Я работала, забыв обо всем. О Глебе, о его угрозах, о заблокированных счетах, о страхе перед будущим. Была только я, дерево и этот медленный, медитативный процесс возвращения красоты.

Иногда ловила на себе любопытные взгляды других обитателей коворкинга – молчаливого парня-резчика или пожилого мастера-краснодеревщика с соседнего верстака. Они не лезли с расспросами, но в их взглядах читалось профессиональное уважение.

Они видели, что я не просто «девушка, ковыряющая деревяшки». Они видели Мастера. И это придавало сил.

Но стоило мне выйти из мастерской, вернуться в реальный мир, как тревога накатывала снова.

Разговор с Орловским несколько дней назад оставил неприятный осадок. Его холодность, его сомнения, его явный страх перед кем-то (я знала, перед кем) – все это висело надо мной дамокловым мечом. Оценит ли он мою работу? Или найдет предлог, чтобы не платить, чтобы разорвать наше хрупкое сотрудничество? Ведь Глеб не остановится. Он сделает все, чтобы лишить меня последнего шанса встать на ноги.

Я фотографировала результат каждого этапа на телефон – теперь уже хороший, Полинин, – стараясь поймать свет, ракурс, передать всю красоту преображенного дерева. Надеялась, что эти снимки станут моим щитом, моим доказательством против любых возможных придирок.

***

И вот настал день Х. Кресло было готово. Оно стояло посреди моего рабочего угла – изящное, благородное, сияющее теплым блеском полированного дерева. Оно словно помолодело на сто лет, но сохранило при этом свою историю, свою душу.

Я смотрела на него, и сердце переполнялось гордостью. Я смогла. Несмотря ни на что. Я сделала это. Оставалось только доставить его в галерею и получить окончательный расчет. И, возможно, надежду на будущее.

Но как доставить? Кресло было не только ценным, но и тяжелым. В метро с ним не сунешься. Заказывать грузовое такси? Это снова расходы, которых я старалась избегать.

И потом… была же визитка. Маленький белый прямоугольник с именем «Кирилл» и номером телефона лежал у меня в кошельке, словно талисман. Он сам предложил помощь. Сказал звонить, не стесняться.

Я долго колебалась. Снова просить его? Навязываться? После той странной переписки, где он был таким участливым, но таким уклончивым насчет себя? Это было неловко. Но кто еще мне поможет? Полина была по уши в работе, у нее начинался сложный судебный процесс. Милана уехала на очередную фотосессию куда-то за город. Других вариантов не было.

Собравшись с духом, я набрала его номер. Руки слегка дрожали. Гудки казались бесконечными.

– Алло? – его спокойный голос в трубке заставил сердце пропустить удар.

– Кирилл? Здравствуйте. Это Евлалия… – начала я, запинаясь. – Вы… вы давали мне свой номер… говорили, если понадобится помощь…

– Евлалия! Добрый день! Конечно, помню! – в его голосе не было и тени удивления или недовольства. Только спокойная, дружелюбная готовность слушать. – Что-то случилось?

– Да нет, все хорошо! Даже наоборот! – поспешила заверить я. – Я закончила работу над креслом! Тем самым, для Орловского. И теперь… теперь его нужно доставить в галерею. Оно довольно тяжелое… Я подумала… вы предлагали помощь с перевозкой… Если вам неудобно, я пойму, я что-нибудь придумаю…

– Конечно, удобно! – перебил он меня мягко. – Я же обещал. С удовольствием помогу. Во сколько и куда нужно подъехать?

Его мгновенная, безоговорочная готовность помочь снова обескуражила и вызвала прилив теплой благодарности. Почему он это делает?

– Ой, спасибо вам огромное! Я в коворкинге, в Марьиной Роще, адрес я пришлю сообщением. А привезти нужно в галерею Орловского на Пречистенке. Может быть… часа через полтора? Если у вас получится?

– Договорились. Буду через полтора часа. Не волнуйтесь, все сделаем.

– Спасибо, Кирилл! Вы меня просто спасаете!

Я повесила трубку, чувствуя, как напряжение немного отступает. Он приедет. Он поможет. Снова. Мой странный, загадочный ангел-хранитель на белой Kia.

Он приехал ровно в назначенное время. Я ждала его у входа в коворкинг, стараясь выглядеть как можно спокойнее и деловитее. Он вышел из машины – сегодня на нем были простые джинсы и темная футболка-поло, но все та же аура спокойной уверенности и какой-то скрытой силы.