Кажется, ты любил меня

Ключ в замке повернулся громко — с таким металлическим скрежетом, будто кто-то намеренно проворачивал его в обратную сторону, пытаясь сломать механизм. После скрип двери, нарочито медленный, глухой удар косяка.

Олег не спал. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Свет фонаря с улицы отбрасывал мерцающую тень от веток березы. Он не просто слышал — он чувствовал каждый звук, проживал его. Как она споткнулась. Короткий, сдавленный выдох боли или досады. Шуршание одежды. Она не включала свет. Боялась разбудить его или боялась встретиться с ним глазами в зеркале прихожей.

Цифры на электронных часах светились в полумраке: 05:17. До звонка будильника оставалось сорок три минуты. Он ждал её слишком долго. Сначала до полуночи. Потом — до двух. Потом — до четырёх.

Олег слышал, как в ванной включилась вода, ударила с силой о дно раковины, потом стихла до еле слышимого журчания. Она смывала. Смывала улики. Запах чужого табака, чужого парфюма, чужого пота. “Дождь смоет всё. Исчезнешь навсегда…” — вертелось в голове обрывком чужого стиха. Но это был не дождь. Это была она, старательно, под струёй горячей воды, стирая с кожи память о другом.

Раньше… Раньше она возвращалась с работы, и даже если он уже спал, она подкрадывалась, её поцелуй был как дуновение: лёгкое прикосновение губ к виску, запах её шампуня и чего-то тёплого, домашнего — ванили, чего-то фруктового, просто её. Он просыпался от звука, от приятного, мягкого вторжения в его сон, от её присутствия. Сейчас всё было иначе. Тело его было напряжённой струной, а сердце колотилось с глухим, нездоровым упрямством, будто хотело вырваться из грудной клетки.

Она вошла в комнату на цыпочках. Он видел её силуэт в дверном проёме: хрупкий, почти девичий. Скинула халат. В полной тишине, как вор. Потом — осторожное движение, край кровати почти не прогнулся под её весом. Она легла спиной к нему, у самого края, боясь коснуться.

Запах. Да, шампунь, гель для душа, но под этой химической, магазинной чистотой пробивалось другое. Не тот знакомый запах, который он узнавал с закрытыми глазами. Это было что-то острое, чуждое. Запах улицы, ночной прохлады, адреналина и… похоти. Той, что остаётся на коже после чужих рук. Она пахла не собой.

Олег лежал неподвижно, но внутри всё кричало. Он прокручивал в голове кадры, как проклятый фильм. Где она? С кем? В какой гостинице, в каком подъезде? Как он трогал её? Что она ему позволяла? Картины были обрывистыми, грязными, они обжигали изнутри, как кислота. Он ничего не знал наверняка. Только чувствовал. Знанием было это леденящее отчуждение, эта стена из запаха и тишины, что легла между ними.

Он хотел мести. Мгновенной, унизительной. В голове, как спасительный круг, всплыло лицо Лики. Её подруги. Которая смотрела на него так, будто видела насквозь и ждала, когда он даст слабину. Да, это было бы идеально. Не просто изменить. Изменить с лучшей подругой. Ударить в самое больное. Его пальцы непроизвольно сжали простыню.

Марина лежала, не шелохнувшись, но он слышал, как бьётся её сердце. Не часто, гулко, натужно. Она не спала. Она ждала. Ждала его вопроса, его крика, начала. Эта её покорная, виноватая готовность принять удар злила его ещё больше. Он не хотел давать ей эту роскошь — роль кающейся грешницы.

Внезапно, почти не думая, он резко повернулся к ней. Движение было грубым, порывистым. В полумраке он видел очертания лица, широко открытые глаза, смотревшие в потолок. Она не отпрянула. Не закрылась. Она просто… замерла.

Без слов, движимый слепой яростью он навалился на неё. Руки были жёсткими, движения — угловатыми. Он не целовал её. Он искал лишь вход.

Она не сопротивлялась. Раздвинула ноги. Покорно, холодно. Когда он вошёл, её тело было сухим и напряжённым. Она ахнула — коротко, безжизненно, закусила губу. Это не было похоже ни на что из их прошлого. Это было насилие. Не физическое — она позволила. Душевное. Над обоими.

Он делал это, не глядя на неё, чувствуя, как ярость сменяется стыдом, а желание — омерзением. Он хотел её унизить, а унизил лишь себя. Стал тюремщиком в своей же камере.

Через несколько минут она сказала, и её голос был плоским, без интонации, как у автомата:

— Ты скоро… опять мыться придётся.

Это было больнее удара. Олег вскочил, вышел, захлопнув за собой дверь. В ванной под ледяными струями его душила обида, злость. Не из-за неё. Из-за себя. Из-за того, что в нём, всегда считавшем себя выше бытового хамства, нашлось это тёмное, мелкое желание причинить боль. Из-за ощущения полного, унизительного поражения.

***

Марина лежала на краю кровати, прижав ладони к лицу. Физической боли почти не было. Была пустота. И стыд, такой густой, что можно было задохнуться.

Она не могла объяснить, как это вышло. Это не было романом. Не было даже влечением в привычном смысле. Это было похоже на короткое замыкание. Коллега, Стас. Ничего особенного. В баре, случайное прикосновение к её запястью. Молния, пронзившая мозг и мгновенно спустившаяся вниз, и жар, что появился там. Это было примитивно и неотвратимо. Её захлестнула волна желания такой чудовищной силы, что все принципы, память об Олеге, страх — всё это растворилось.

Она позволила вести себя. В такси, в лифте чужого дома. Это было похоже на сон. Она шла, будто наблюдая со стороны, как её тело послушно откликается на чужие прикосновения, извивается, стонет. Это был не секс. Разрядка. Выход для напряжения, что копилось годами в их тихой, правильной, пресной квартире. Того, о чём с Олегом они молчали. О той нежности, что куда-то ушла, о страсти, что выцвела и превратилась в рутину. В этом чужом мужчине не было ничего, кроме животной, всепоглощающей силы, и она, как мотылёк, бросилась в этот огонь.

Когда всё кончилось, когда внутри осталась только липкая, чужая теплота, её отпустило. Она увидела его лицо — обычное, самодовольное, потное — и её стошнило от омерзения. Не к нему. К себе. Она металась в чужой ванной, пытаясь смыть с кожи, изнутри это доказательство своего падения. Он говорил что-то циничное, его голос резал слух.