Карта обратного пути

Глава 1

Лев Соколов не был злым человеком. Он был точным. В мире, который предпочитал теплые полутона и утешительную ложь, Лев был черно-белым графиком с безжалостно падающей кривой прогнозируемой прибыли. И сейчас этот график, выведенный на огромный экран конференц-зала, выглядел как кардиограмма покойника.

«…таким образом, — его голос был ровным и лишенным всякой эмоции, словно он зачитывал сводку погоды, а не подписывал смертный приговор проекту стоимостью в годовой бюджет небольшой африканской страны, — при текущих затратах на привлечение клиента и прогнозируемом оттоке в девяносто один процент после первого месяца, «Проект Феникс» достигнет точки операционного убытка через семьдесят два дня. Дальнейшие инвестиции можно сравнить с попыткой потушить пожар бензином. Мои расчеты на слайде семнадцать».

В зале повисла тишина, густая и вязкая, как остывший кисель. Двенадцать топ-менеджеров смотрели то на экран, где элегантная синяя линия пикировала в бездну, то на самого Льва. Они смотрели на него так, как первобытные люди смотрели на шаровую молнию: со смесью страха и полного непонимания.

Особенно пристально смотрел вице-президент Андрей Викторович Пальцев, чье круглое лицо сейчас приобрело оттенок перезрелого баклажана. «Проект Феникс» был его детищем, его путевкой в совет директоров, его личной валькирией, которая должна была вознести его на вершину корпоративного Олимпа. А Лев только что доказал, что валькирия была хромой уткой с суицидальными наклонностями.

«Лев… Павлович…» — выдавил из себя Пальцев, и в его голосе прозвучал скрежет сжимаемых в кулак костяшек. — «Мы здесь обсуждаем… визионерские перспективы. Прорывные технологии. А вы… вы сводите все к… к цифрам».

Лев слегка наклонил голову. В его внутреннем мире это было равносильно саркастической усмешке.

«Визионерские перспективы» — коэффициент погрешности выше 80%. «Прорывные технологии» — маркетинговый эвфемизм для сырого, неоптимизированного кода. А к чему еще это сводить, если не к цифрам? К фазам луны? К кофейной гуще?

«Цифры — это единственная объективная реальность в бизнесе, Андрей Викторович», — спокойно ответил Лев. — «Все остальное — погрешность или намеренное искажение данных».

Он щелкнул пультом. На экране появился последний слайд. На нем была простая, элегантная формула, которая сводила на нет все многостраничные бизнес-планы и пламенные речи. Теорема Соколова, как он в шутку называл ее про себя. Теорема о неизбежности провала.

Больше вопросов не было. Совещание свернулось само собой, как еж при виде опасности. Коллеги вытекали из переговорной, старательно избегая взгляда Льва. Он не обижался. Он привык. Быть правым — занятие одинокое.

Через час его вызвал к себе генеральный. Кабинет Игоря Валерьевича был образцом корпоративного дзен-буддизма: панорамное окно с видом на суетливый город, стол из цельного куска какого-то вымирающего дерева, ни одной лишней бумаги. Сам Игорь Валерьевич, подтянутый марафонец с глазами старого лиса, указал Льву на кресло.

«Лева, ты гений. Мы все это знаем», — начал он без предисловий. Это был плохой знак. В системе координат Льва комплименты от начальства были первым признаком надвигающейся катастрофы.

«Я просто делаю свою работу», — ответил Лев.

«В том-то и дело. Ты ее делаешь слишком хорошо. Ты приносишь на праздник правду. А правда, Лева, — это как соль. Хороша в меру. А ты притащил целый соляной самосвал и вывалил его в праздничный торт». Игорь Валерьевич вздохнул. «Пальцев написал заявление. Либо ты, либо он».

Лев молчал. Уравнение было простым. На одной чаше весов — он, лучший дата-аналитик компании, человек, сэкономивший ей миллионы за последние три года. На другой — Пальцев, вице-президент с нужными связями, кум жены главного акционера и мастер вдохновляющих речей про визионерские перспективы. Исход был очевиден.

«Понимаешь, Лева, людям нужна вера. Надежда. Они не могут работать, зная, что все обречено по твоим графикам».

Вера не изменит статистику. Она лишь сделает падение с обрыва более воодушевленным.

«Игорь Валерьевич, моя задача — предотвращать падения с обрыва, а не раздавать парашюты, когда уже поздно».

«Вот именно! — босс даже слегка оживился. — А задача Пальцева — убедить всех, что мы летим к звездам! И его задача, с точки зрения бизнеса, сейчас важнее. Нам нужно привлекать инвесторов, а не пугать их твоими апокалиптическими прогнозами».

Лев почувствовал не обиду, а странную, холодную усталость. Он словно был единственным зрячим в стране слепых, которого судили за то, что он описывал цвета радуги, в то время как все остальные были уверены, что мир серый.

«Оформим по соглашению сторон. Три оклада, лучшие рекомендации. Только не для Пальцева, разумеется», — Игорь Валерьевич попытался улыбнуться, но вышло криво. — «Отдохни, Лев. Мир не состоит из одних только цифр».

На девяносто девять процентов состоит. Остальное — статистическая погрешность.

Лев вернулся в свою квартиру — такую же упорядоченную, минималистичную и логичную, как и его внутренний мир. Белые стены, стальная мебель, ни одной лишней вещи. Хаос был его личным врагом, и здесь, в своей крепости, он его победил. Не было ни пылинки, ни неуместной безделушки, ни случайного предмета.

Он не стал пить виски или бить посуду. Это было бы иррациональной тратой ресурсов. Вместо этого он сел за компьютер, открыл рабочие файлы и еще раз прогнал все расчеты по «Проекту Феникс». Цифры не лгали. Синяя линия все так же устремлялась в ад. Он был прав. Абсолютно, неопровержимо, математически прав.

И он был абсолютно, неопровержимо, катастрофически один.

Правда оказалась товаром, не пользующимся спросом. Миру были нужны сказочники, а не математики. Он закрыл ноутбук. В идеальной тишине его идеальной квартиры звенящая пустота казалась оглушительной. Он смотрел в окно на огни города, на миллионы хаотичных траекторий, и впервые в жизни его безупречная система дала сбой. Он не понимал, что делать дальше. В его алгоритме не было переменной «жизнь после правоты».

Глава 2

Глава 2: Чемодан с мирами

За идеально сервированным столом в идеально убранной столовой идеального загородного дома Кира Ветрова чувствовала себя ошибкой в коде. Розовые салфетки, сложенные в виде лебедей, казались насмешкой. Фарфоровые тарелки с золотой каемкой отражали ее лицо, искажая его в гримасу. А запеченная курица, золотистый, пахнущий розмарином тиран в центре стола, лежала так, словно позировала для глянцевого журнала о мертвой птице.

Ее родители, Валерий Петрович и Ирина Андреевна, были архитекторами этого идеального мира. Они двигались с выверенной грацией, их голоса никогда не поднимались выше тона вежливой беседы, а их любовь измерялась в квадратных метрах ухоженного газона и количестве «правильных» знакомств.

«Кирочка, передай салат», — мягко попросила мама, и ее улыбка была такой же безупречной и холодной, как их итальянская плитка на кухне.

Кира подчинилась. Молчание за столом было тяжелым, как мокрое одеяло. Она знала, что это затишье перед бурей. Такие ужины никогда не устраивались просто так. Это были трибуналы, замаскированные под семейные трапезы.

«Мы тут с мамой подумали…» — начал отец, аккуратно отрезая ножку куриному тирану. Валерий Петрович всегда начинал важные разговоры с этой фразы. Она означала: «Мы все решили, твое мнение — формальность». — «Твое… увлечение… это, конечно, прекрасно. Очень творчески. Но ты уже взрослая девочка».

Увлечение. Они называли это увлечением. Кира сжала под столом кулаки. Она не увлекалась. Она дышала этим. Ее диорамы — крошечные миры, заключенные в старые чемоданы, разбитые часы и треснувшие чайники — были единственной настоящей частью ее жизни. Все остальное было декорацией.

«Елена Сергеевна из «Строй-Инвеста», помнишь ее? Милейшая женщина. У них освободилось место помощника в отделе документации», — щебетала мама. — «Тихая, спокойная работа. Стабильность. Хороший коллектив. Рядом с домом».

Каждое слово было гвоздем, который они пытались вбить в крышку ее мечты. Тихая. Спокойная. Стабильность. Для Киры это были синонимы смерти.

«Мам, пап, мы же говорили об этом. Я художница. Я хочу готовиться к выставке», — тихо, но твердо сказала она.

Отец положил нож и вилку. Звук ударившегося о фарфор металла прозвучал как выстрел.

«Кира, давай будем реалистами. Твои… кукольные домики… — он махнул рукой в сторону ее комнаты, словно отгоняя нечто неприличное, — …не оплатят тебе счета. Это было милым хобби в двадцать лет. В двадцать семь это уже инфантилизм. Пора становиться серьезнее».

«Это не кукольные домики! — ее голос дрогнул, но она не позволила ему сорваться. — Это истории. Это способ сохранить то, что исчезает. Маленькие миры…»

«Миру нужны не маленькие миры, а большие зарплаты!» — отрезал отец. Его лицо, обычно гладко выбритое и спокойное, пошло красными пятнами. — «Я не для того вкладывал в твое образование, чтобы ты клеила мох на спичечные коробки! Мы с матерью не вечны. Мы хотим быть уверены, что ты твердо стоишь на ногах, а не витаешь в облаках!»

«Валера, не так резко», — вмешалась мать, но в ее глазах была та же сталь. Она повернулась к Кире, взяла ее за руку своей прохладной, ухоженной ладонью. — «Доченька, мы ведь только добра тебе желаем. Мы боимся за тебя. Ну что это за жизнь? Сидишь целыми днями в своей комнате, вся в клею и краске. Никуда не ходишь. Елена Сергеевна сказала, зарплата очень приличная. Плюс соцпакет».

Ультиматум, еще не произнесенный, уже висел в воздухе, гудел, как высоковольтная линия.

«Либо ты в понедельник идешь на это собеседование, — подвел итог отец, превращая просьбу матери в приговор, — либо ты начинаешь оплачивать это свое "искусство" самостоятельно. Коммунальные услуги, еда, материалы. Все. Пора взрослеть, Кира».

Это был конец. Она почувствовала, как под ногами разверзается пропасть. Они не просто не верили в нее — они хотели уничтожить ту единственную часть ее личности, которая была ей дорога. Заменить ее на «соцпакет» и «стабильность».

Она молча встала из-за стола, отодвинув тарелку с нетронутой курицей.

«Я не голодна».

В своей комнате она смогла, наконец, вздохнуть. Здесь не было стерильной чистоты родительского мира. Здесь был творческий, упорядоченный хаос. На столе — баночки с красками, пинцеты, крошечные инструменты. На полках — коробки с сухим мхом, речными камнями, старыми часовыми механизмами, осколками цветного стекла. Это был не склад хлама. Это была палитра.

Ее комната была единственным живым местом в этом мертвом, идеальном доме. И они хотели отнять у нее и это. Загнать ее в клетку офисного планктона, где ее душа зачахнет под люминесцентными лампами.

Страх, холодный и липкий, подкатил к горлу. Страх проиграть, сдаться, стать такой же, как они, — правильной, успешной и пустой внутри.

Она посмотрела на свою лучшую работу, стоявшую на комоде. Это был старый кожаный саквояж, потертый, с облезлыми углами. Но если его открыть, внутри рождалось чудо. На скале из папье-маше, о которую бились волны из застывшей эпоксидной смолы, стоял крошечный маяк. Внутри него горел светодиод, бросая на бархатную «ночь» настоящий, живой луч света. Она работала над ним три месяца, вкладывая в него всю свою тоску по морю, всю свою веру в то, что даже в самой кромешной тьме есть огонек надежды.

Решение пришло мгновенно. Не как мысль, а как толчок в грудь. Бежать.

Она не стала собирать одежду или косметику. Она достала с антресолей большой дорожный чемодан из фиброкартона, такой же старый, как ее любовь к миниатюрам. Аккуратно, с нежностью хирурга, она начала упаковывать свои миры. Маяк в саквояже. Часовую лавку внутри старого будильника. Библиотеку в выдолбленной книге. Каждый предмет был частью ее души. Она не могла их оставить. Это было бы равносильно ампутации.

Когда последний мир был уложен, она закрыла крышку. Чемодан был тяжелым от историй и почти пустым от всего остального. Она накинула джинсовую куртку, сунула в карман немного денег, что у нее были.