Кикимора и ее ёкай

Глава 1. Жила-была одна кикимора...

В славных Благовещенских водно-болотных угодьях жила-была одна кикимора. Хорошая кикимора, симпатичная, средних лет и туманных занятий.

Жила одиноко. Дети выросли и разлетелись кто куда. Муж из полукровок был, помер лет двести как. Уже отстрадала кикимора по нему, отплакала. Живет себе потихоньку, не тужит. Много ли одинокой кикиморе надо?

Делянка с мухоморами для настоек цветет, глаз радует. Огород посажен, сад есть. И яблочки молодильные наливные, и бузина от головной боли, и сливы от запора – у хорошей хозяйки все ладно и складно, все рядком растет, и урожай всегда отличный, качественный.

Из местного народа мелкая нечисть заглядывает порой. Кто покрупней, там, лешаки, водяные, раза два в год на попойку приходят, на день рождения и на Новый год. Ну, Ягуша еще, может, зайдет на огонек, поболтать по-дружески. А в остальное время тишина и благодать. Выйдет вечерком кикимора на крылечко, нальет себе в кружку брусничной водицы и сидит так до заката. Глядит, как солнце в болоте тонет. Хорошо ей, спокойно.

Так и жила бы себе кикимора тихонько. Жарила бы поганки с картошкой. Гнала из молодильных яблок самогон. Выращивала бы капусту, бруснику бы собирала, чтоб заквасить потом как полагается. Смотрела бы по вечерам на закаты. Если бы не один случай, который перевернул все с ног на голову.

***

В славной стране Япония все было хорошо. Хороши были цветущие сакуры во время ханами и опадающие листья красных кленов в период момидзи. Хороши были девушки в блестящих кимоно и мужчины в нарядных хаори. Хороши были горные тихие деревушки и сверкающие неоном города. Горы были хороши, и реки тоже, и цвели прекрасные цветы, и хорошо готовили суси суровые повара, и сакэ под суси тоже хорошо шло.

Все было ну просто замечательно.

Кроме землетрясений.

Как говорится, всем работа пожарника хороша, но как пожар – хоть увольняйся. Так и с землетрясениями. Как начнется, так хоть переезжай из хорошей страны Япония в другую, не такую, может, и хорошую, без саке и сакуры, где земля не дрожит под ногами и где на головы не падают потолки.

Наша история как раз и начинается во время очередного такого землетрясения. Несильного совсем, почти незаметного. Ну, смотря для кого.

К счастью, в этот раз никто почти не пострадал. У продавца фарфоровой посуды Юкиро Модзури упала и разбилась дорогая сердцу плошка, а Асахиро Куросита стукнулся головой об стол. Несильно. Впрочем, Куросита был человеком-японцем невнимательным и частенько ударялся лбом обо что ни попадя, так что такой вред можно даже считать.

В мире людей через пять минут после четырех несильных толчков снова все стало как раньше. Но это только в мире людей.

А вот в мире ёкаев, духов хорошей страны Япония, все было совсем по-другому. Ёкай-то – существо эфемерное. То он что-то бесплотное, как дымок, а то дышит стоит, живее всех живых, хочешь – руку протяни и потрогай. Правда, и он тогда тебя тоже потрогать может, что не всем приятно. И мир его ёкайский такой же – расхлябанный, наложенный сверху на мир живых, как чуток мятая копирка.

И что-то в этот раз пошло не так. То ли богиня подземного мира Идзанами слишком уж сильно загрустила, то ли магнитные бури начались, то ли все вместе – но каким-то совершенно мистическим образом мир ёкаев сместился. Ненадолго, секунды на две оказался где-то над благовещенскими болотами. А потом снова вернулся на место. Ничего толком даже произойти не успело, и никто ничегошеньки не понял. Ну, мотнуло совсем чуток ёкаев, ну так и людей мотнуло. Что ж тут такого страшного?

И правда, страшного ничего и не случилось. Только мир ёкаев по ошибке и нашу кикиморку с благовещенских водно-болотных угодий утянул – принял за свою. Ну а что? Нечисть? Нечисть. Значит, забираем. А что кикиморка вовсе не ёкай японский, а наша, исконно-русская, никому и не интересно.

Была кикиморка – и нету. Только чашка с недопитой брусничной водой на крылечке перевёрнутая лежит и дерево с молодильными яблочками гнется-качается. И на болоте круги разошлись да и сгинули.

И все.

Глава 2. Жуткий ёкай Шарик

Кикимора приложила пальцы к вискам - вдруг сильно-сильно закружилась голова. «Опять с грибами переборщила, - подумала она. – И на старуху бывает проруха».

Когда головокружение прошло, кикимора открыла глаза и покачнулась.

- Вырублю делянку с мухоморами к лешей матери, - выдохнула она и потерла глаза. Ничего не поменялось.

Узенькая асфальтированная улочка, фонарь, висящий где-то над головой, яркая коробка, переливающаяся всеми цветами радуги. А в коробке банки какие-то стоят. А где-то рядом шумит улица, и так очень по-человечески шумит.

- Мать-заступница Мокошь, Ярило-отец мой, - всхлипнула кикимора и села прямо на ягодицы. Ноги не держали.

Людей кикимора не прям чтоб не любила, но пересекаться лишний раз не хотела. А вот города прямо-таки терпеть не могла. Не по нутру кикиморе болотной город. Вот болота родные, леса там всякие – это другое дело. А тут что? Город? Да, точно, город. Фу. Гадость.

- Ав-ав, - сказал кто-то совсем рядом, и кикимора испуганно обернулась.

Под навесом старого дома сидел грязный мохнатый пес. О том, что это пес, догадаться было сложно – из-за густой шерсти ничего не было видно.

- Привет, Шарик, - прошептала кикимора, разглядывая собаку повнимательнее. Собака от такого внимания погрузилась под половицу, как растаявшее сливочное масло. В самом прямом смысле погрузилась, не в фигуральном.

- Вот блин. Попала, - сказала кикимора и поднялась на ноги. На ягодицах сидеть было неудобно, асфальт-то – это не кочки болотные со мхом заботливо выращенным.

Кикимору не сильно удивила растаявшая, как масло, собака, она и похуже зрелища видала. Чего только стоит ночь на Ивана Купала или зимнее солнцестояние в тихом-мирном благовещенском лесу… Но было тревожно. Хотя бы из-за того, что растаявшие собаки не каждый день по болотам шарятся.

- Ав-ав.

Рядом снова зашуршало.

- Бобик, Шарик, на-на, - сказала кикимора и достала из передника пирожок. Пирожок был особый, закуска под брусничную воду по специальному рецепту.

Из-под асфальта, совсем рядом, показались печальные глаза. На собачьи, кстати, не сильно похожие.

- Держи, Дружок, - сказала кикимора и протянула Шарику половину пирожка. Вторую половину она предусмотрительно оставила себе, а то вдруг голодать придется?

«Шарик» сначала кочевряжился и никак не хотел выползать из асфальта, но потом передумал: пирожки кикимора пекла отменные, и пахли они очень уж хорошо. Этот был с яйцом и луком, а еще кикимора умела всякие разные делать: с грибами, с колбасой и укропом, с морошкой и ревенем, но это под клюквенное шампанское десерт, на особый случай.

«Шарик» сожрал пирожок в мгновение ока и довольно открыл клыкастую пасть. Зубы у него росли по кругу, как у акулы.

- Молодец, Бобик, - сказала кикимора и протянула руку, чтобы потрепать голодное собачье чудовище по загривку. «Бобик» был вовсе не против. Темная аура существа коснулась руки кикиморы, потекла дальше, к плечу и оттуда – к ее груди, к сердцу. Потекла – и остановилась.

- Ишь ты, пакость какая, - довольно сказала кикимора и почесала «собачкин» бок. Темная аура странного существа ей была до одного места: у нее самой своей всегда хватало с избытком.

«Шарик» пискнул и довольно растекся рядом с кикиморой мохнатой лужицей, подставляя ей то один, то другой мохнатый грязный бок. От темной ауры Тузик заискрил, и рядом сразу же погас яркий ящик с банками. Кикимора гладила чудовище, а сама думала горькую думу. Куда идти? У кого дорогу спрашивать? И далеко ли родные болота?

Тем временем «Бобик» нагладился, сел, заглянул кикиморе в глаза и молвил человеческим голосом, но на непонятном языке:

- 私はカウケガンひろみです、私はあなたに忠実に仕えます。

- Чего?

- Shi ha kau ke gan Hiromi desu, shi haana ta ni tadami ni shi ema su.

- Все равно ничего не поняла.

- Я – каукегэн Хероми, буду служить тебе верой и правдой, - получилось у «Шарика» наконец донести суть своих слов до кикиморы. Языковой барьер был преодолен.

– Хероми – значит, «самый красивый», - пояснил собака и шаркнул ножкой.

- Э, спасибо, - сказала кикимора, - меня Марьяна зовут, можно Мара просто. Только я тебя Хероми звать не буду, хоть ты и красавчик, конечно. Для русского уха неблагозвучно. Буду тебя по-другому звать.

Каукегэн на это мотнул мохнатой головой. Он был на все согласный, потому что его новая хозяйка на темную ауру была так богата, что можно рядом с ней пастись всю жизнь и людей вообще не трогать. Людей каукегэны боятся, хоть и гадят им по мере сил. Они неспециально, такая уж у них природа: быть духами мора, неудач и болезней.

- Ну, раз мы теперь с тобой приятели, расскажи мне, где я, а?

- Префектура Хёго, город Кобэ, Центральный район, Санномия 1-23, - ответил Шарик и вильнул мохнатой попой: хвоста у него не было.

- Поняа-а-а-тно, - протянула кикимора. У нее не было кабельного, и даже спутниковой тарелки не было, но про хорошую страну Японию она немножко знала, все ж образованная, не дура деревенская. Другой вопрос, как она вообще тут оказалась.

И с этим нужно было разбираться как можно быстрее.

- Пойдем, Бобик, - сказала кикимора.

И они пошли.

Дорога из темного проулка была быстрой и привела к оживленной улице. Яркие вывески, шум транспорта, вонь выхлопа, цветные буклеты и люди-люди-люди… Все это оглушило кикимору, забило нос, уши, глаза. Привыкшая за много десятилетий к своим болотам, кикимора теперь пыталась справиться с шоком.

Торопящийся мужчина в черном костюме задел оглушенную кикимору плечом и тут же повернулся к ней. Кикимора ждала слов вроде: «Ты чо тут, тетка, встала на проходе, людям мешаешь, а ну свалила быра», но то, что случилось потом, поразило ее в самое сердце.

Мужчина в костюме сложил руки перед лицом, быстро-быстро поклонился и извинился. На его лице расцветало чувство вины. Извинившись, мужик развернулся и побежал дальше.

- Ну ни хрена себе, - сказала кикимора. – Тут все такие отмороженные?

Глава 3. Кубирэ-они и половинка пирожка

- Привет, - дружелюбно сказала кикимора и вежливо улыбнулась, - скажи, ты не мог бы перестать скрипеть? День был трудный, спать очень хочется.

Кубирэ-они посмотрел на кикимору выпученными глазами и от удивления перестал раскачиваться. Скрип прекратился.

- Вот спасибо, - обрадовалась кикимора.

Это она рано, конечно, обрадовалась. Потому что жуткий демон – рр-р-аз – и спрыгнул с ветки на землю прямо перед ней. Оскалился, наклонился к кикиморе и потусторонним голосом прошептал ей прямо на ухо:

- Давай повисим с тобой вместе. Вижу, как одиноко твое сердце, вижу, как болит душа. Соглашайся, и все сразу закончится.

Кикимора слушала внимательно. Она давно жила на свете и знала, что собеседнику всегда нужно дать шанс выговориться.

- Вот эта веревка очень прочная, все будет быстро, так быстро, что ты даже не заметишь. И мы будем висеть вместе, - продолжал екай, - я тебя никогда не оставлю, как оставил тебя твой муж, как оставили тебя твои дети. Мы будем рядом, только умри прямо сейчас. Умри, умри…

Он нудел уже минут пять, и кикиморе начало надоедать. Депрессия у нее не начиналась, к тому же, против нытья мавок и залетающей порой на огонек баньши демон-висельник был детсадовец.

- Ты уж меня извини, но спать хочу – сил нет, - перебила кикимора, и висельник вылупил глаза еще сильнее. Привык к менее устойчивым типажам.

– Ну не смотри ты так, аж на сердце свербит, - вздохнула кикимора, - на вот пирожок да тоже спать иди. Время уже недетское.

Демон взял пирожок да так и остался стоять, глядя, как непонятная то ли девица, то ли нечисть с моровым духом у ног обдирает лапник и устраивается на ночлег.

- Спокойной ночи, - сказала она и махнула демону-висельнику рукой, - и не скрипи, пожалуйста, дай выспаться, по-человечески, да? Дружок тоже устал.

Что-что, а вот выспаться по-человечески у кубирэ-они еще никто не просил. И никто на скрип не жаловался. Поэтому несчастный демон стянул с шеи веревку, сел под деревом и замер. Ему требовался психотерапевт или хотя бы психолог. Вероятно, у него самого начала развиваться депрессия.

Утро тоже началось для него несахарно.

- Что ж ты пирожок не скушал? Я тебя от чистого сердца угостила, а ты вот так…

Кубирэ-они посмотрел на свою синюю руку, покрытую трупными пятнами, в которой лежала половина пирожка. Пирожок был непривычный, золотистый, с красивой каймой колоском, и пах очень вкусно.

В душе каждого японца живет трепетное отношение к подаркам. Японские духи – не исключение. Демон устыдился, поклонился, пролопотал извинения.

- Да ничего, ничего, ты кушай, главное, а то зачерствеет, - сказала кикимора, уселась рядом и принялась переплетать косу. Коса у нее была знатная, до пояса, и демон залип, рассматривая девицу-нечисть. Выглядит почти как человек, а аура у нее темная, как ночь. С такой аурой в ёкаях человеческого ничего не могло остаться, а эта двигается как человек, выглядит как человек, в другую форму не переходит. Под его воздействие опять-таки не попала…

- Кто ты? – помолчав, спросил демон.

- Кикимора я болотная, из Благовещенска. Никогда не слыхал?

Демон пожал плечами. О таких ёкаях и о таких местах он ничего не слышал. Образование у него чуток похуже было, чем у кикиморы.

- Как я тут оказалась? Понятия не имею. Вот, Дружок меня к тенгу ведет. Не знаю уж, кто они такие, но вроде как сильные, с крыльями. Мне домой надо, может, помогут.

Висельник сочувственно покивал. Между делом съел пирожок, почавкал от удовольствия и протянул ответный подарок.

- Держите этот кусок веревки, госпожа Кикимора-Сан. Если понадоблюсь, наденьте на шею, и я приду.

«Да, это не волшебный клубок и не яблочко заговоренное», - подумала кикимора, но подарок приняла и даже поклонилась со сложенными перед лицом руками. Она была женщина вежливая.

- Госпожа кики-мора-сан, а каукегэн твой повеситься не хочет? – с надеждой напоследок спросил демон.

- Тотошка-то? Нет, не хочет. Он мне служит верой и правдой.

Кубирэ-они погрустнел, но попрощался с гостями чин по чину. Если с ним по-человечески, то и он к другим так же.

Демон вздохнул, посмотрел гостям вслед и залез на дерево. Спустя минуту по лесу снова разнесся противный монотонный скрип.

Глава 4. Сестричка бабки Ёжки

Утро в мире духов было поганеньким. Такое туманное, серое, промозглое. В отдалении шлялись полупрозрачные тени, выли и стонали. Дома, казавшиеся вчера обитаемыми, сегодня выглядели заброшенными развалинами. Всюду по-прежнему стоял густой туман. Звуки доносились до уха с запозданием, и это тоже не добавляло радости. В общем, было неуютно.

- М-да, это мне не родные болота, - сказала кикимора. – Идем, Тузик, на вашу кудыкину гору.

- Да, Мара Сама, - послушно сказал дух мора и неудач и поплелся за своей новообретенной госпожой. До кудыкиной горы было еще пилить и пилить.

Прошли они не сказать чтоб долго.

Женский испуганный крик раздался совсем рядом, а потом смолк. А потом снова, и опять смолк. Кикимора тяжело вздохнула и пошла прямо на крики. Такая уж у нее была натура – не проходить мимо.

Женщина средних лет в розовом платье размахивала сумочкой. Глаза у нее были совершенно ошалевшие, круглые и очень испуганные. Один каблук на ее туфле был сломан. Женщина определенно была человеком. Видимо, засосало бедолагу в мир духов, это дело не прям чтоб уж редкое, такое и на благоцещенвских болотах случалось.

Вокруг женщины уже вились жуткие ёкаи и открывали рты – примерялись. Чавкали челюсти, прямо в туман на дороге капали голодные слюни. Ёкаи были слабенькие, мелкие, потому и нападали стаей, примеряясь к лодыжке несчастной женщины.

- Мать моя Мокошь, - вздохнула кикимора, - ну что ж вы как дикари какие? Нельзя по-человечески, да? Вон, в сумке у нее и рыбка есть, и овощи. Попросили бы нормально – поделилась бы, как от шока отошла. Человечину-то жрать зачем? Так вкусно что ли?

Ёкаи как один уставились на кикимору.

- Вкусшсшсно, - сказал один, с головой краба, и вертикально моргнул.

- Ничего слаще хрена не пробовали чтоли? – изумилась кикимора. Она была гурман, но человечинку не понимала. Всяко похуже хорошей оленинки или кабанинки. А уж рыбка точно вкуснее, чем несчастная потная тетка со всклоченной прической.

- Дружок, проводи даму до дома, нечего тут ей делать. Только рыбку у нее отбери, будет налог на переход, - сказала кикимора, и каукегэн поспешил выполнить поручение. Темная аура, которой делилась Мара Сама, была полный восторг, и теперь у Бобика было много сил.

Кикимора смотрела, как Тузик с бешеным лаем кусает круглыми челюстями мелких демонов за попы и радовалась. Полезная животина – собачка. Может, с собой домой забрать? Все веселее будет на болотах, компания какая-никакая. Сядут вечерком на крылечко, будут пирожки жевать и на закат смотреть.

Наконец каукегэн отбил от ёкаев всхлипывающую тетку, растекся серым дымком по земле, и они оба исчезли. Оставив, впрочем, тут, на ёкайской земле, пакет из человеческого супермаркета.

- Пожалуемся на тебя, - плаксиво вякнул один из ёкаев, на этот раз с черной козлиной головой, - найдут на тебя управу.

Он был раздосадован, а еще больше голоден, но не дергался, потому что вернувшийся каукегэн показал зубки, мол, только попробуй сунуться.

- Да погоди ты ябедничать. Обойдемся и без человеческих филеев, - сказала кикимора и деловито набрала в руки веточек. Через минутку развела костер, отрядила козлоголового найти кастрюлю и соли.

- Рыбка не карась, конечно, но и эта очень даже хороша, - сказала она, оглядев добычу, и принялась творить.

Кикимора готовить любила и умела. Она вообще-то была знатный зельевар, травы разбирала, а где травы, там и приправы, и пропорции, и вообще: когда столько лет на свете живешь, времени довести свои умения до совершенства хватает.

Уха получилась отменная. Правда, соевый соус, по мнению кикиморы, был лишним, но тут свои культурные и пищевые особенности.

Расставались все вполне довольные друг другом, что кикиморе очень понравилось. Ей вообще нравилось, когда все тихо и мирно.

К обеду взошло солнце. Тут, в мире екаев, оно было все какое-то кривенькое, косонькое, тусклое, но у кикиморы поднялось настроение. Сейчас как дойдет до горы, как договориться с тенгу на оказание услуг по грузоперевозкам, как вернется домой! Устроит пир горой, напьется с Ягушей, набарагозится с лешими и водяными, а потом как выспится в своей уютной мягкой кроватке из натурального лебединого пуха (благо, на болотах в перелетной птице недостатка не было). Побыстрей бы!

***

- Мы заблудились, Мара Сама, - сказал каукегэн и понуро опустил голову.

Кикимора вздохнула. Предгорный лес был на диво густым и многонаселенным. Они по дороге и к злобной паучихе попали, и к какой-то говорящей слизи, и с духом болот каппой поцапались от души. А теперь вот – здравствуйте – заблудились! Кикимора ноженьки истоптала, устала, кустами колючими себе все руки расцарапала, собака ее в шерсть репейников набрала - мама дорогая! Сейчас бы прилечь, водички попить, отдохнуть. Хотя вон, в отдалении, домик, чтоль, какой?

И правда, домик.

- Иди, девочка, сюда, иди, милая, в гости. Я тебя гречневой лапшой соба накормлю, зеленым чаем маття напою, спать на пуховом футоне уложу, - услышала кикимора и вдруг расплылась в довольной улыбке. Голос узнала.

- Ягуша, милая моя, и ты здесь, - с облегчением сказала она.

Ямауба – горная ведьма – стояла на крылечке премилой деревянной постройки и ласково улыбалась. Она была вся такая миленькая пожилая японочка, в красном нарядном кимоно, с гладко зачесанными черными волосами. Глазки подведенные, щечки побеленные, губки накрашенные, на ногах белые носочки. Такая приветливая и хорошая, прямо сил нет. Ну просто как с открытки сошла.

- Иди сюда, девочка, - подманивала она ласковым и нежным голосочком, и кикимора послушалась. А чего бы и не послушаться, когда так просят? Жалко только, что обозналась, больно уж местная ведьма голосом на бабу Ягу похожа.

- Меня Марьяна зовут, - поклонилась кикимора старушке и ослепительно улыбнулась.

Бабулечка прищурилась, присмотрелась к девице и плюнула на землю. На земле на месте плевка расцвела черная плесень.

Глава 5. Дайтенгу и плохое поведение

- Чтоб я… еще хоть раз… да никогда, - бормотала кикимора.

Они уже третий час взбирались с Тотошкой к вершине. У кикиморы устали ножки, а куакегэн набрал в шерсти еще больше грязи, от чего стал похож на мохнатую швабру.

Замок тенгу стоял прямо на самой вершине горы. Он был обнесен мощной каменной стеной, которую, в свою очередь, скрывали густые деревья. Над головой то и дело появлялись тени – это молодняк грел крылья и летал туда-сюда.

- А красиво, да, Бобик? – спросила кикимора, восхищенно задрав голову вверх. Там как раз пролетала новая стая.

Тузик кивнул. Он был со всем согласный.

- Ну, пора и бы в гости заявиться, - наконец сказала кикимора и нежно стукнула маленьким кулачком в огромную дверь крепости.

И двери тут же открылись.

Вообще тенгу кому попало двери не открывали. Женщин они вообще презирали и никогда не пускали на свою священную гору. Но старший дайтенгу, которому доложили о странной девице у ворот, был сильно не в духе в последнее время, и потому решил отыграться на заблудившейся девчонке и ее грязной собаке.

Он пролетел от своего замка до крепости в одну секунду, распахнул двери и поднял расписной веер из острых перьев вверх.

- Убирайся с нашей священной горы! За осквернение смерть тебе, человек! – пророкотал дайтенгу и взмахнул веером.

Сильнейший ураганный ветер понесся прямо на кикимору с собакой. Он должен был смести их с ног, ударить о деревья, переломать им кости, забиться вместе с землей в глаза, в нос, уничтожить и смять.

Но вместо этого жуткий ветер легким ветерком нежно коснулся косы кикиморы и заиграл ее русый локон, выбившийся из-под косынки.

Дайтенгу офигел. Его красная кожа стала совсем бордовой, огромные крылья распетушились, а из длинного красного носа вылетело пламя. Злой птиц-екай замахал веером со всей силы, только и теперь урагана не случилось. Так, разлохматило немножко Тузика, и все на этом. Дайтенгу чуть инфаркт не хватил.

- Ну что ж размахался-то? А если бы человечишка тут был бы? Мокрого места бы не осталось от бедолаги. Добрее надо быть, спокойнее, - назидательно сказала кикимора. – У нас вот так лешак старый помер. Заблудился как-то грибник у нас, дело обычное, а лешак и давай с ним забавляться, водил-водил по лесу. А грибник – парень молодой, силы много. Так и переходил лешака. Мы уж ему говорили все, мол, Петр Игоревич, отстань от пацана, чего пристал-то? У тебя здоровье уже не то, вон, корни все в артрите. Да не послушал нас Петр Игоревич, так и сгинул в болотах. Лежит теперь корягою, а на него грибники наступают, плюются…

Кикимора загрустила. Тенгу тоже загрустил. Молодняк, который поодаль скучился и все слышал, опечалился. Их всех настиг экзистенциальный кризис.

Так бы они и стояли в кризисе, кручинясь и рефлексируя, пока старший тенгу, наконец, не взял себя в руки и не пригласил незваных гостей в свою тихую горную обитель. Он знал и чтил законы гостеприимства. Особенно если гостю боевая магия тенгу до одного известного места.

***

- Так я и знала, - сказала кикимора, глядя в окно на начавшийся дождь. На сердце у нее тоже противно квакало и хлюпало, прямо как на улице. Потому что тенгу ей помочь ничем не могли. Вдали от своей священной горы они теряли силы, и чем дальше, тем хуже. До того могло дойти, что молодые тенгу, уехавшие в дальние дали Японии, теряли память и становились людьми. А людей тенгу не любили.

- Почему? – спросила кикимора у дайтенгу, отпивая саке и закусывая маринованной сливой. «А ничего, вкусно, на грузди похоже», - думала она, подливая себе еще в мелкую посуду. Из такой она обычно пила только абсент из полыни, собранной в день летнего солнцестояния – из большой посуды такие напитки употреблять было кощунственно. Хотя бы потому, что до конца чарочку с чудо-абсентом не допивал никто.

- Мы все - екаи, аякаси, демоны. Мы над людьми издеваемся и иногда их едим, - снисходительно и высокомерно объяснили кикиморе. – Кого до безумия доведем, кого с горы скинем. Веселимся тут по мере сил.

И хохотнул, вспомнив, видимо, славные деньки.

Коварное саке точно стукнуло кикиморе в голову. А может, и не в саке было дело, а в гордыне и высокомерии тенгу. А может, и дурное настроение бедной кикиморы, которая не по своей воле оказалась в хорошей стране Япония, повлияло. Кто ж знает-то теперь? Только кикимора, прищурив зеленые глазищи, задумчиво сказала слова, которые впоследствии перевернут все с ног на голову:

- Садисты вы, значит. На слабых отыгрываетесь. На вершине священной вашей горы живете, а в помыслах у вас только злоба против тех, кто ответить не может.

Дайтенгу поперхнулся саке.

- Кощунство! – заорал он, откашлявшись, и расправил крылья. Вскочил, чуть длинный нос не сломал. В двух руках одновременно оказалось по вееру, только это были другие веера, не те белые из перьев с черными рисунками кривых деревьев, а огромные, красные, с металлическими острыми спицами. Взмах – и мимо лица кикиморы пролетели острые металлические полоски, едва не оцарапав нежную скулу.

- Ну, раз так, - сказала кикимора, нехорошо улыбнулась и тоже встала с неудобной маленькой табуреточки.

Сверкнули болотными огнями зеленые глаза. Сверкнули – и в комнате для приема гостей стало темно. Запахло болотной травой, таволгой, и воздух стал влажным. Закапала откуда-то вода, потянуло прохладой.

- Кощунство – на слабых наезжать. Природа-мать их такими сделала, и не тебе, демону, против ее замысла идти и ломать то, что ею было сотворено, - услышал тенгу вкрадчивый голосок совсем рядом. Его красной кожи на лице коснулись холодные руки, а перед глазами засияли зеленые болотные огни. Они множились, расползались перед глазами, и тело великого сильного тенгу становилось слабее и слабее. Вот подогнулись колени, вот опустились крылья… Темная аура кикиморы пожирала такую же темную ауру тенгу, прибавляла ее себе.

Каукегэн Тузик лежал в отключке и икал – перебрал темной энергии. Молодежь тенгу попыталась пробиться в комнату для приема гостей, но темная аура подползла к ним, обездвижила и лишила дара речи.

Глава 6. Конструктивный диалог и его последствия

- Вон до чего себя довел! Еще бы чуть – и не выдержало бы сердечко. Чую, давно оно уже у тебя надрывается, - сказала кикимора, подливая дайтенгу своего отвара в утренний чай.

- Мари-онна Сама, так и есть, - почтительно сказал тенгу. Он уже понял, что зла странная русская кикимора не желает и что силы у нее побольше, чем у него, верховного тенгу. А при таких раскладах можно и не выпендриваться.

- Ну, рассказывай тогда, чего у тебя стряслось, - сказала кикимора, подперла голову рукою и приготовилась слушать.

Дайтенгу смахнул накатившуюся слезу и принялся делиться бедами.

Проблема была давняя. Оказалось, некоторые юные тенгу изо порой всех сил стремились с горы убежать. Пренебрегали многовековыми традициями, которые есть суть самого существования тенгу и всего японского народа, бунтовали. Раньше нечасто случалось такое, может, раз в лет пятьдесят-семьдесят. А сейчас совсем беда – и года не проходит, чтобы крылатый юноша не улепетывал со священной горы Камияма.

Молодежь тенгу разлетается по городам, и – что самое страшное – очеловечивается. Прячет крылья, вливается в людские законы и порядки. Кто-то даже женится, детей заводит, полукровок. Ну разве так можно? Противоестественно, противозаконно, претит самому духу тенгу – но, увы, существует. Возвращать, наказывать и неволить старый тенгу уже устал, но а как иначе? Надо призывать к порядку, лупить молодняк, учить чтить традиции и правила. И каждый сбежавший – ножом по сердцу.

- Ясненько, - сказала кикимора, выслушав исповедь дайтенгу. – Есть у меня решение твоих проблем.

И поделилась, собственно, решением.

От чего тенгу снова впал в ярость, но быстро выпал обратно, как только блеснуло на него болотными огнями. И началась дискуссия. Кикимора махала руками, топала, рвала на себе косу. Старый тенгу махал крыльями, веерами, рвал на себе перья. Сколько саке было выпито, сколько маринованных слив съедено! И в конце концов победа осталась за кикиморой. Она просто была чуток профессиональней, все ж таки женщина.

- Отдавай распоряжения! Прям сейчас, - сказала она запыхавшимся голосом и, не давая тенгу опомниться, позвала пернатых прислужников.

***

Юный тенгу Ямато был глубоко несчастен вот уже полгода.

Гора Камияма – священная гора тенгу – его родной дом, место, где его корни, гора, на которой традиции превыше всего. Деревня Хиногава у подножия горы – место, где живет его сердце. Тамако, милая Тамако!

Как страшна судьба.

По двум сторонам луны

Нас разлучила.

Грустные хайку и танка писались на камнях угольками, на листьях перьями, на чём попало чем попало. Ямато даже думал трехстишиями, не в силах противиться первому в своей жизни чувству.

Но сбежать к любимой ему не хватало смелости.

Слаб тот мужчина,

Что, имея два крыла,

Не может летать.

Дайтенгу был жесток и скор на расправу. И попирать традиции было страшно… Юный Ямато завидовал тем смелым единицам, которые смогли спуститься с горы к людям, но сам не смел. Тяжело жить, разрываясь между долгом и происхождением и собственными желаниями.

Ямато сидел на ветке высокого дерева близ своей крепости-тюрьмы и смотрел вниз, туда, где у подножия горы, проступая сквозь кальку мира екаев, расползлась деревня. Там его милая Тамако. Что она сейчас делает? А может, в этот самый момент смотрит на высокую гору Камияма и тоже томится от любви? Или уже позабыла странного юношу, которого встретила однажды у звонкого горного ручья под сенью цветущей глицинии?

Капелька огня

Солнечной росинкою

По щеке стекла.

Что это было за чудо! Ямато тяжко вздохнул. Любовные чувства томили его, как ягненка в горшочке.

Качнулась от ветра ветка. Разнесся от главного дома дайтенгу звук рожка. Значит, что-то срочное? Что?

Ветка под Ямадой качнулась еще сильнее. Распахнулись за спиной большие, похожие на орлиные, крылья.

Спустя пять минут Ямада с еще не угасшей поволокой в глазах стоял на плацу во дворе дайтенгу. Ох уж этот плац! Столько с ним связано муштры, воспоминаний о тяжелых тренировках. Вот, деревья скрипят. Старые, высокие деревья, с которых юные тенгу отрабатывают воздушные пируэты, когда становятся на крыло. Как же их оставить?

За размышлениями Ямадо едва не проворонил появление дайтенгу. Позади него стояла девушка с русой косой.

- Давай, демон, не подкачай, - сказала она тихонько, но Ямада услышал.

И потом старший тенгу начал говорить, ни на кого не глядя. И речь его была краткой.

- Вы вольны сами выбирать свою судьбу и принимать за свой выбор последствия. Я отныне и впредь дозволяю покидать священную гору Камияма. Но если свобода вам придется не по нраву, только один раз вы можете вернуться. Жду до конца сего дня и дам свое благословение тем, кто хочет уйти. А далее в этот же день другого года буду давать свое благословение покидающим. Раз в год в этот день, единственный день в году!

После этих слов дайтенгу развернулся гордой прямой спиной и отправился в свой дом. За ним поспешила девушка с косой.

Тишина, которая настала на плацу, была оглушающей. Стих ветер, и ни одна ветка горной пушистой сосны не шелохнулась, ни одно крыло бабочки своим движением не нарушило минуту молчаливого принятия новой эры жизни тенгу.

Ямадо поднял голову к небу. По его щеке стекала солнечной росинкой капелька огня.

Юное сердце

Подобно солнцу в небе

Согревает всех.

Девушка с косой вдруг повернулась и посмотрела прямо на Ямадо. «Какие у нее зеленые глаза! Как весенняя трава на склоне священной горы», - подумал Ямадо. Подумал и смущенно заморгал, потому что девушка вдруг задорно ему подмигнула.

И что бы это значило?

Ладно. Это потом. А теперь нужно идти на поклон к старому тенгу и просить благословения. Или… Или подождать до следующего года? Тяжело расставаться с домом, и с любовью расставаться тяжело. Но, если подумать, то он еще так молод…

Глава 7. Великий бог Омононуси

В божественных купальнях было восхитительно. Сверкающая вода, белоснежные террасы, краски и нежность цветов и гибкость лиан… Жара, стоящая вокруг, проникла даже сюда, но чистейшая вода дарила свежесть.

Священный бог ками, великий Омононуси, валялся в онсэне, дул ледяное сливовое вино и слушал отчет своего оками - духа-волка.

Оками возбужденно вывалил колбасный язык и вел себя совершенно как собака. Омононуси нахмурился, и дух-посланник взял себя в руки, ну, или в лапы, и продолжил свой рассказ.

- Екаи в подотчетном районе стали охотиться на людей, отбирать у них еду и отпускать. В человеческом мире в нескольких точках открылся разлом. Демон висельников ушел в отпуск, а дайтенгу со священной горы Камияма позволил младшим тенгу спускаться в мир людей. Там же, у подножия горы Камияма екай Ягубаба споила крепким зельем всех ёкаев и людей в округе, устроила пьяное гульбище, вследствие чего произошел еще один разлом.

Омононуси прикрыл глаза с вертикальным змеиным зрачком. Впервые за несколько десятков лет произошло несколько ужасающих и противоестественных событий подряд, и где? Прямо-таки у него под носом, на территории, где он – бог-покровитель.

- Выясни, что стало причиной этих событий, - сказал омононуси, высунул раздвоенный язык и плюнул ядом. В моменты возбуждения в нем появлялось больше от змеиной формы, чем от человеческой.

- Уже, мой господин. Водная ведьма из незнакомых краев всему виной. Чужачка привносит хаос.

- Перенеси ее сейчас же сюда, - приказал Омононуси и отщипнул для оками чуток своей энергии, чтобы хватило на перенос.

- Будет исполнено, мой господин, - сказал дух-волк, снова вывалил колбасный язык и исчез.

Омононуси поменял змеиную голову на человеческую и снова обрел покой. Сейчас он разберется с водной ведьмой по-своему, разломы закроют его слуги, ёкаи получат выговор, дайтенгу тоже получит на орехи. И все вернется на круги своя.

Сверкнул огонек перехода. Но оками явился один, без ведьмы. Тут же склонил голову на лапы и проскулил:

- Господин мой, простите вашего недостойного слугу. Я не смог подобраться к ведьме.

- Вот как… - прошипел Омононуси и поднялся из природной ванны своего онсэна. Сверкающая вода стекла по шее, по крепкой мускулистой груди, стыдливо очертила красивый рельеф тела бога порядка и покровителя мудрых змей. – Ну, тогда сам нанесу визит и покараю за нарушение устоев. Говори, куда отправляться?

Спустя минуту сверкнул очередной переход, и божество порядка в одной простыне на бедрах отправилось карать нечестивцев. Он-то наивно полагал, что все будет проще простого. Ошибочно, конечно.

***

- Ой, то не вечер, то не ве-е-чер, ооо!

- Мне малым-мало спало-о-о-ось!

- Мне е малым-мало спало-о-о – ось!

- Да воо сне приви-де-лось!

Звонкие женские голоса разносились по всей горе Камияма. Им вторил хор голосов погрубее.

Перед развалюхой Ямаубы стоял длинный низенький стол, сколоченный на скорую руку. Вокруг накрытого стола сидел на коленках екайский народ, и, подперев руками, лапами, клешнями и когтями головы, выводил на все лады плавную песнь.

Вот демон висельников, ушедший в отпуск, берет самые низкие ноты и сглатывает прокисшие сентиментальные слезы. Вот пьяненькие тенгу подыгрывают на сямисэне, а дайтенгу, управляя ветром, звенит небесными колокольчиками. Каукегэн, который сроду города не покидал, поднял вверх мохнатую морду и подвывает. А это что? В самом углу сидят люди?! Да, люди, обычные самые, тоже пьяные в дым, грызут ножки перепелки и тоже поют.

Омононуси протер глаза змеиным языком. Потом еще платочком.

Да нет, не померещилось. Точно люди.

Вот, один из них обнял екая за клешню и, размазывая жареной птичьей ножкой жир по екайскому плечу, заливается песней. Другая, девица в штанах, сидит на коленях у молодого краснющего тенгу, у которого еще пух с крыльев не сошел. Оба тоже в чинсуи, что по-японски значит «в дрова».

Во главе всего этого непотребства двое.

Одна – лицо уже знакомое. Ямауба, горная ведьма. Никогда в жизни ни одного порицания, образцовый ёкай – и такое! Сидит, щеки розовые, поет в два рта - надрывается, с душой поет. Рукой головушку черноволосую подперла, хорошо ей. Сейчас-сейчас, многоуважаемая ямауба, по другому придется петь.

А вторая рядом с ямаубой – незнакомая, чужая. И сила в ней чужая, не богами ками дарованная из хорошей страны Япония. Сидит, поет. Коса русая по плечу, сарафан синий и белая рубашка под ним, глаза зеленые, как болото, и кожа белая, сахарная. Красивая. Жалко, что получит по заслугам по всей строгости.

А голос так за душу и хватает. Была бы местная, точно можно было бы сказать, что она самой Бэнтэн отмечена.

Омономуси замер, как змея, отошел в тенек. Пускай уж чужачка до конца допоет, перед казнью свое выступление закончит.

А песня все не кончалась и не кончалась.

Знал бы великий Омононуси, как могут литься старинные русские песни, перетекать одна в другую, он бы давненько бы сказал «Кхм» и навел бы шороху. А теперь приходилось стоять, слушать. Так прошло полчаса, и Омононуси начал потихоньку звереть: его за задницу уже три раза укусили комары. Они животные такие, им что человек, что ёкай – пофигу.

Наконец песня была закончена.

- Ну что, еще по одной, гости дорогие? – спросила румяная ямауба, наполняя фарфоровые чарочки ядовито-зеленой жидкостью.

- Да-а-а, - пронесся рокот по столу.

Омононуси даже вздрогнуть не успел, как все, включая раскрасневшуюся болотную ведьму, опрокинули в себя чарочки. Профессионалы, Идзанами их побери.

Омононуси выдвинулся вперед, вышел из тени, весь покусанный и злой. Щелкнул пальцами, и люди сразу же вырубились кто где сидел. Остальные уставились на него испуганными глазами.

- Что же тут, многоуважаемая Ямауба, у вас за собрание? – спросил Омононуси. На его предплечье вилась лентой черная ядовитая змея, шипела и открывала клыкастую пасть.

Глава 8. Истинная сестра

Ямауба качнулась, налила чарочку зеленого зелья, махнула в один глоток и кокетливо прикрыла оба рта ладошками. Она все же знала этикет и иногда следовала ему.

Екаи быстренько свалили в темноту леса, прихватив с собой пьяных людишек. Хочется надеяться, что их вернут в целости и сохранности. Остался только Тузик. Он тоненько завыл на луну, грустя о своем сэмпае. Ну, о кикиморе, то есть.

Ямауба хмыкнула, закусила абсент суси с вакаме, занюхала белой хризантемой и сказала:

- Ничего не будет с твоей кики-мо-рой.

Бобик перестал выть, посмотрел на Ямаубу с надеждой в слезящихся глазках.

- Омононуси, - поганенько усмехнулась та, - до бабьей красоты больно охоч. Красивой девушки не пропустит никогда. А своих любовниц он не наказывает.

Каукегэн воспрял духом.

- Не наказывает, но и не отпускает. Гарем у него есть в вечных купальнях. Там болотная ведьма будет жить до скончания времен.

Ямауба с удовлетворением посмотрела на несчастного каукегэна и, наигрывая на сямисене фривольный мотивчик, пошла в дом. Настроение у нее было прекрасное.

- Помоги, ямауба, кикимору-саму вызволить, - взмолился Тузик, но горная ведьма цыкнула на него двумя языками.

- У меня еще атама не протекла, чтобы с верховным богом ради чужачки спорить. Да и неохота.

И она зашла в свою избу, сыграв на сямисене заключительные аккорды, и захлопнула покосившуюся дверь. На крыльцо полетели пучки мха. Ямауба все же была родной сестрицей нашей отечественной бабе Яге и по вредности характера вряд ли отставала.

А каукегэн, борясь с сильным желанием нагадить Ямаубе на порог, побрел по тоненькой ниточке клятвы, которая навеки связала японского духа мора и одну русскую кикимору.

Глава 9. Мусик

Кикимору развезло после переноса прямо-таки в стельку. В дрова. Она практически упала на священное божество, но вовремя умудрилась повиснуть у него на шее. Омононуси хмыкнул и попытался мягко отцепить от себя ручки болотной ведьмы.

Дохлый номер.

Кикимора уже очень давно была одинока. Мужчины, которые ее окружали, были или не по рангу, или не по сердцу. С водяными романов не получалось – слишком уж они хладнокровные, болотные огни для них чересчур жарки. Но зато с ними крепкая дружба всегда удавалась. Лешаки вообще в качестве кавалеров не рассматриваются. О чем с ним разговаривать? Про то, хорош ли птичий помет для молодых побегов? Или о сортах древесного мха и лишайника? Нет, ребята они отличные, но малость, как бы это сказать, на одной теме подвисли. Кто там еще остается? Великий Золотой Полоз? Подкатывал как-то к кикиморе, даже роман случился, но кончился плохо. Непостоянный он, Полоз этот, с полуденницей шашни закрутил, чмо теплолюбивое, и долго кикимора потом переживала. А потом так вообще врагом смертным стал. А уж сколько с Ягушей было слов недобрых про него сказано, сколько порч и проклятий наведено, сколько выпито и выплакано – вообще не счесть! Правда, порчи и проклятия Великому Полозу до одного места, слишком уж шкурка у него, у гада, скользкая.

Лез потом к кикиморе, прощения вымаливал – все болота тогда змеями и золотом кишмя кишели. Но кикимора предателя не простила.

Потом, спустя лет десяточка два, полюбила кикимора полукровку – наполовину человека, наполовину водяного, да не проклятого, а природного. Любит мать Мокошь подшутить! И тут сошлись кикимора с полукровкой таким ладком да рядком, что лучшего и пожелать нельзя. Детишек нарожали, домик в самом живописном месте благовещенских болот отстроили понемногу, садик разбили, делянку с мухоморами развели. Каждый день с ним кикимора счастлива была, каждый день ходила на древнее капище и приносила подношения Мокоши за великий дар, за мужа любимого, за деток.

Только недолог век полукровки, особенно такого, который Золотым Полозом, ревнивцем и собственником, был проклят. Как ни старались ни Ягуша, ни кикимора, ни водницы, ни лешаки – никто лекарство от смерти и старости не нашел.

На кикимору тогда смотреть было страшно.

Почернела, осунулась, бродила день и ночь по болотам, манила путников болотными огнями. Как-то раз даже поймала одного – охотника молодого. От злости хотела его утащить к водяницам, утопить, да увидела испуганные глаза человека, подумала о том, что его дома может жена ждать, которая так же любит, как она любила - и пощадила. Отпустила, из болот выбраться помогла. Даже в сумеречной душе ее не было места жестокости.

Потихоньку отправилась, но не до конца. Уж две сотенки годков минуло, а к себе кикимора никого с тех пор не подпускала. «Хватит, отлюбила», - говорила она Ягуше, когда та сводничать принималась.

Отвыкла кикимора от мужской ласки, потому и вцепилась в крепкую шею верховного бога клещами.

- Давай потанцуем, красавчик, - мурлыкнула она ему куда-то в подмышку.

Омононуси смирился, перестал отрывать ее руки от своей шеи и осторожно обхватил ее за талию.

- Настоящий мужчина! – восхитилась кикимора и подняла голову, всмотрелась в его лицо.

- Тебя как зовут, красавчик? А то я с незнакомыми не целуюсь, а целоваться сегодня почему-то страсть как хочется!

- Я – Омононуси, один из верховных богов порядка, - значительно сказал он, надеясь, что это произведет на болотную ведьму впечатление и она начнет вести себя сообразно его статусу и положению.

- О, Омо-муся. Мусик, так, да? Будем знакомы, я Марьяна, но ты можешь называть меня Марочкой. Мусик, ну, раз знакомы, теперь целуй!

С этими словами кикимора запрокинула голову, закрыла глаза и вытянула губы для поцелуя. Потянулись секунды.

- Муся, дама хочет целоваться! Куда ты делся, Муся? – капризно спросила кикимора, не ощутив крепкого мужского поцелуя, и открыла глаза.

Разъяренный Омононуси смотрел на кикимору змеиными глазами с вертикальным зрачком. Змеиной, собственно, мордой, потому что от злости и шока опять наполовину трансформировался.

- Муси-и-и-ик, ты такой красивый! Так тебе намного лучше! – восхитилась пьяненькая кикимора, ничуть не впечатлившись боевой формой верховного божества, и аккуратно указательным пальчиком погладила крошечный змеиный нос.

- Был у меня… Ик… Один подлюка-змеюка, но ты, Муся, лучше! – убежденно продолжила она, поглаживая уже где-то в районе уха.

- Мое имя Омононуси! – повторил бог, но уже немного спокойнее. Прикосновения болотной ведьмы были приятными.

- О-мо-муся! Красивое!

«Сумасшедший екай!» - думал Омононуси, совсем не понимая, что ему со всем этим теперь делать.

Зато кикимора вполне себе все понимала.

- Ну, если не хочешь целоваться, тогда я пошла, - заявила она. И правда пошла. Шага ни три. Прилегла на мшистый камушек, коленочки к груди подтянула, под голову ладошки положила и уснула секунды за две. Пробормотала только: «Ягуша, мне больше не наливать», - и вырубилась окончательно.

Омононуси смотрел на спящую. Постепенно сошла с его кожи чешуя, вернулось человеческое обличье. Он непривычно тихо присел рядом с кикиморой, провел над ней рукой, укрывая ее одеялом из переплетенных, как змеи, лиан.

В источниках верховного бога стало тихо и темно. Едва слышно струилась вода, одуряюще пахли опадающие лепестки ночной фиалки. Белокожая девушка с глазами зелеными, как трава со склонов Камиямы , крепко спала, и ничто не могло потревожить ее сон. Ее темная аура естественно и легко впитывалась, врастала в это священное для демонов, богов и екаев место, переплеталась с ним, и это было хорошо. Значит, она очень сильная. Значит, она подойдет для того, чтобы родить и выносить ему достойных потомков-помощников.

«Родить и выносить ему потомков, ишь ты», - с усмешкой думала кикимора, уютно утроившись под одеялом из лиан.

Она читала помыслы бога змей и мысленно ехидничала. Абсент, настоянный на особой полыни, имел парочку очень интересных свойств. Во-первых, как это ни странно, после краткого периода опьянения дарил ясную голову. Во-вторых, позволял проникать в те слои мира, которые обычно мало кому были доступны. Кстати, бледно-серые поганки, которые входят в состав этого абсента, издавна шаманы использовали, чтобы погрузиться в транс и пообщаться с богами, так сказать, ля натюрель, с глазу на глаз. А в сочетании с полынью, чемерицей, багульником, болиголовом пятнистым, иван-чаем, бузиной обыкновенной, дурманом крупнолистным, лимонником дальневосточным и ягодами годжи (антиоксидант, чтобы голова не болела) получась нечто совершенно удивительное.

Глава 10. Священный дух оками

Интересный народ – японцы. Люди, зажатые в условности и в их рамках послушно и комфортно существующие. Умеющие уважать других и их чувства, правда, это уважение имеет много общего с равнодушием и страхом перед общественным порицанием, но тут уж ничего не попишешь.

Вообще, кикимора очень долго жила на свете. Когда так долго живешь, понимаешь суть вещей. И суть людей. Все они похожи: что с благовещенских деревень, что с деревушек у подножия священных японских гор. Но и различия, как ни крути, есть.

Русский человек – человек «авось». Любопытный сильнее прочих народов, оттого и всему свету примелькавшийся, раскованный по сути своей, хотя и может быть сжат грубой семьей или лишениями. Чувствителен, сентиментален, от чужого мнения зависим, но это так, скорее, исторически сложилось, отпечаталось на много поколений в менталитете. Эстетическую красоту ценит мало, предпочитая ей практичность. Не привык уважать других, потому что искренне считает, что кто-то должен уважать его первым. А такого не происходит. Вины своей не признает, не любит этого уж очень, то ли из принципа, то ли из гордыни – бог весть. Но если уж признает, то, считай, всю душу наизнанку вывернет. А это он умеет – душу выворачивать. Даже себе не оставляет, бывает, тайного уголка. Хороший русский человек, неплохой.

Японский человек – человек «ваби-саби», что можно перевести как «скромная простота». Японец терпелив, стеснителен, почти застенчив, спокоен и болезненно вежлив. Стеснение для японца – национальная черта, такая же, как веселая песня за хмельным столом русского. Душа у японца запрятана так глубоко, что порой за всю жизнь ни разу до нее снаружи никто не достучится. Зато там, в глубине этой, кипят такие страсти, что удивительно, как не сгорает этот хрупкий человечек от того, что в нем прячется. Пожалуй, они лучшие мечтатели; жалко только, что об этом никто не знает, даже порой они сами, потому что традиции не предписывают мечтать. А традициям японец следует безукоризненно. Японец ко многому терпим и равнодушен. Но он выдержит многие лишения ради того, что диктуют ему традиции, будь это хоть лепка из фарфора, хоть штопанье старых кимоно, хоть военное искусство. Живет он потихоньку в рамочках, находит свою отдушину либо в совершенствовании больших или маленьких своих способностей, либо в красоте того, что его окружает. Хороший японский человек, тоже неплохой.

Души богов, екаев и аякаси, демонов и духов во многом похожи на души людей. И если народу свойственны какие-то черты, то и бог этого народа будет ими обладать. А это значит, что и на великого Омононуси можно найти управу, если знать, как подойти и куда смотреть.

***

На бережку священных источников Омононуси сидела бабка.

Противная бабка с бородавками в самых каноничных местах, со ртом, в котором остались два зуба, с седыми патлами, которые едва прикрывал сбитый набок грязный платок. Вся такая противненькая, кривенькая-косонькая, прямо тьфу.

Бабка щелкала семечки и меланхолично плевала кожуру прямо в переливающийся хрусталем чистейший источник. Черно-белая кожура чужеродно покачивалась на поверхности, отравляя своим видом всяческое эстетическое наслаждение.

- Прям инь-янь, - хохотнула бабка, наблюдая, как покачивается на воде черно-белые шкурки, и снова плюнула в источник.

Раздался гром. Зашуршали кусты, скатились со склонов маленькие камушки.

- Как поднялась твоя рука! Нечестивый ёкай! Не медли, пройди за своим наказанием! Ты посмела осквернить священные источники самого Омононуси!

- Это Мусика-то? – подслеповато прищурила бабка ярко-зеленые глаза на говорившего, пряча пока подальше болотные огоньки.

«Мусика» ей не простили. Сбоку метнулась быстрая белая тень. Это волк-оками, священный помощник и посланник Омононуси, не сдержался и атаковал скверную бабку-ёкая.

Правда, ничего у него не вышло. Огромный белый крылатый волк с красным кругом на лбу полетел прямо в источник, окатив весь бережок брызгами. Бабка оказалась шустрой и вовремя отодвинулась.

- Скользенько тут, песик, ты б себя поберег, - нараспев сказала бабка и выпустила из глаз болотные огни. Стало темно и жутко. Оками заскулил, придавленный темной аурой.

- Что, тяжко тебе? Уберу-уберу сейчас, только не нападай больше на старушку, - сказала кикимора и прикрыла глаза, пряча огоньки.

Оками выбрался из источника. На лоб налипла кожура от бабкиных семечек. С белоснежной шкуры натекла огромадная лужа.

- Ну и чего ты наделал? Как теперь господин Мусик будет в твоей шерсти плавать? Линяешь еще поди…

Оками ощерил зубы.

- Ладно, песик, не злись. Лучше преклонись перед той, кто будет вынашивать для нашего Мусика малышочка, - сказала бабка. А потом беззастенчиво задрала сарафан, уселась на край бассейна и опустила кривоватые ноги в сверкающую воду, немножечко подпорченную семечковыми шкурками.

Оками едва не развеялся от таких новостей.

- Или даже двух. Мусик хочет потомков-помощников, значит, одним дело не обойдется, - подумав, сказала бабка и немножко пошамкала беззубым ртом. Одна бородавка в процессе этого переместилась с подбородка на лоб.

- Ты, песик, как думаешь, сарафан мой Мусику понравится? Или лучше голенькой в водичке поплескаться? Ты не смущайся только, дело-то такое, житейское. Сам поди за самочками бегаешь почище Мусика.

Красный круг на лбу оками стал больше, перешел на шею и грудь. Ему хотелось спрятать морду в нос и скулить, как бездомной беспородной собачонке, только чтобы перестать представлять то, что сказала бабка-екай.

- Ну ладно, ежели не хочешь отвечать, буду голенькая. Вишь, сарафанчик-то поистрепался весь от пути-дороженьки, кто ж таком будущего отца своих детей привечать будет? Не подсобишь, собаченька? Надо вот тамочки, на спинке пуговку расстегнуть…

Оками был ёкаем и многое повидал. Часто бывал в гареме своего господина Омононуси, видел, каких женщин-екаев предпочитает господин. В обеих формах, в человеческой и настоящей, демонической, женщины-аякаси впечатляли. Пара сестер-кицуне с семью хвостами были роскошны, Ёрогумо – женщина-паучиха – в истинном облике пугала и восхищала своими силой и красотой. Милые девы Тануки были в обеих ипостасях смешливы и обаятельны. Как господин мог обратить свое всемилостивейшее внимание на вот это? Даже если она в человеческой ипостаси хороша собой, как же возможно игнорировать другую сторону ее естества?