Кирэро и Рюба

Пролог. Дневник Любовь Сергеевны Прохоровой

Пролог

Конец XIX века. В Японии закончилась гражданская Война года Дракона – Война Босин, шедшая между князем-сёгуном Токугава и императором. А началась она с декларации императора, восстанавливающего свою власть. Через семь дней сёгун, заявив, что она незаконна, попытался взять Киото – резиденцию императора, но, несмотря на поддержку французского оружия, вынужден был отступить и бежать в Эдо, под защиту клана Айдзо – последнего оплота сёгуната. Месяц шли сражения под Эдо. Месяц яростно защищал Эдо отряд Белого Тигра – Бьяккотай, состоявший из самураев-подростков, до тех пор, пока с холма Иммори они не увидели поднимающийся над замком дым. Двадцать мальчишек уверенные, что Эдо пал, и клан Айдзо разбит, здесь же на холме все до одного свершили харакири.

Через месяц Эдо переименовали в Токио. Началась эпоха императора Мэйдзин. Япония сняла изоляцию и начала налаживать связи с Западом. Бывший сёгун был освобожден от домашнего ареста, получил титул герцога и, отказавшись от политики, доживал дни в своем поместье.

Именно в это время северные города Японии охватила непонятная эпидемия. Япония попросила помощи у тех стран, с которыми заключила договор о взаимопомощи и торговле. Лучшие врачи-эпидемиологи прибыли из Англии, Франции, США и России. Разъехавшись по тем городам, где очаг инфекции был наиболее устойчив, они, изучая новый вирус, пытались на месте разработать средство борьбы с его вялотекущими симптомами.

По Охотскому морю с заходом на острова Надежда и Кунашир добрались в Японию российские врачи во главе со светилом в области вирусологии и эпидемиологии, профессором Валерием Ивановичем Захаровым. Сразу же по приезду в Саппоро он принял переполненную пациентами старую городскую больницу. Ему и его команде из трех молодых врачей, удалось сбить пик эпидемии в городе. Но русским пришлось нелегко, так как они столкнулись не только с непонятным доселе вирусом, но и с противостоянием сторонников сёгуната, принимавших в штыки все, что поддерживало власть императора Мэйдзин.

Дневник Любовь Сергеевны Прохоровой

12 марта 1870 г.

Мама сердилась, отец смеялся: «Вот, - говорит, - не дала матери устроить твое счастье, сбежала и не куда-нибудь, а в Японию!» - и подмигнул. Как же я его люблю! Не то, чтобы мамина «тирания», как говаривает Наденька, невыносима. Вовсе нет. Просто маме пришла пора понять, что у нас с ней разные представления о жизни. Все в пример Наденьку ставят, вышедшей замуж раньше меня, а ведь совсем недавно маман была против ее брака с Юрием лишь потому, что он из разночинцев. Спасибо папе, вовремя замолвил за него словечко, сказав, что Юрий, подающий надежды адвокат. Он и папа поддержали меня в моем стремлении ехать с Валерием Ивановичем в Японию. Наденька, занятая любовью и устройством своей семейной жизни, была немножко равнодушна. Сказала только, чтобы делала, как мне надобно.

Я потому об этом пишу, что получила письмо от Наденьки и мамы. Мамино письмо все выговор на французском. Наденькина отписочка похожее на шёпот, коим она поверяла мне свои сердечные тайны. Скоро у меня появится племянник или племянница. Так что, Любовь Сергеевна, готовьтесь стать тетушкой! Я весь день сама не своя. Две колбы побила, но Валерий Иванович смотрит добродушно. Я только и делаю, что извиняюсь, ребята смеются. Говорят, заодно простим и то, что вы дочь г-на Прохорова и не от того ли письма из России приходят к нам много быстрее. Голова кругом. Сейчас я особенно тоскую по дому, а стало быть, должна сосредоточиться на работе.

Еще в дороге все мы дружно сошлись в одном - причину инфекции следует искать в море и в том морепродукте, что употребляют японцы. Мы везли с собой аппаратуру, которую могли позволить перевезти и в пути намучились с ней, особенно Александр, ночами не спавший из-за нее. Для него трагедия, если треснет, хотя бы стеклышко микроскопа или съедет какой-нибудь винт. Так что можно, представить, как он потрепал себе нервы за время нашего плавания. Прежде всего, по прибытие, Валерий Иванович отправил Артема и Александра обойти рынок и лавочки Саппоро и прикупить здешней рыбы, естественно в сопровождении полковника Ямадо, приставленного к нам. Валерий Иванович склоняется к тому, да и все указывает на то, что это экзогенная инфекция, при которой возбудитель внедряется извне.

29 марта 1870 г.

Пока сидела над микроскопом, вспомнила Надины слова из ее письма. Мол, теперь тебе, тетушка, будет, что порассказать племяннику. «И ты там хорошенько все смотри», - велит мне она. Ах, свет мой, я бы и рада, но только мы считай, из больницы, куда нас поселили, не выходим. Либо всё с пациентами, либо над микроскопом сидим, бактерии высматриваем, головы не поднимая. Недосуг оглядеться по сторонам, а надо бы. Ведь не будешь же писать Наденьке, что не выпускают нас за территорию больницы, а если даже пускают, то ходят по пятам. И чувствую я себя под взглядами солдат г-на Ямадо, как под строгим присмотром бонны, мадмуазель Ляшиз, что занималась нашим с Наденькой воспитанием. Но никто из нашей группы на то, не ропщет.

Мало того, что сей городок измучила непонятная зараза, так еще страху нагоняют Лунные Демоны. Вокруг больницы полковник Ямадо чуть ли не гарнизон разместил, чтобы нас охранять. Несколько раз эти Лунные Демоны нападали на почтовый возок, везший письма из Саппоро. Только пустое все! Разумеется, мы о работе своей не пишем, уж по которому разу предупрежденные о том Ямадо. А эти «демоны» и страшиться, кажется, перестали. Уже не по окраинам города шалят как прежде, а в центре его нападают. Наша стряпуха Миями, маленькая японочка, только что не живет в больнице, говорит, боится в город домой возвращаться, небезопасно там. Стараниями Александра она немножко французский знает. Говорит, несколько солдат у Ямадо пропало, а потом нашли их неузнаваемые тела, запытанными. Полковник Ямадо нам ни словечко о том не сказал. Не хотел, верно, пугать. Не будешь же об таком Наденьке писать, поберечь ее сейчас надобно. Папа к ее письмецу приписочку приложил. Пишет, что из-за такого-то известия, что скоро дедом станет, выпил бутылку водки. Храни его Господь! Как же я по нему соскучилась.

Бегство

Еще с утра по городу пополз опасный слух, что врачи-эбису специально распространяют губительную заразу, которую привезли с собой, чтобы испытать ее гибельность на доверчивых японцах. Ямадо с несколькими солдатами бросился искать источник этой устойчивой сплетни.

А к вечеру жители города, подстрекаемые людьми губернатора, заволновались и с зажженными факелами потянулись к больнице, чтобы вершить над эбису свой непреклонный, праведный суд. Больницу окружили. В подступающих сумерках, зловеще пылали факелы, отбрасывая багровые отблески на безжалостные лица людей полных решимости мстить. Пока Аркадий и Алексей жгли бумаги, Валерий Иванович сунул в руки Любе плоскую фляжку из-под коньяка, в которой была запаяна мензурка с сывороткой.

- Не уверен, что тебе удастся добраться до Реппо, - сказал он, выглядывая в окно, видя, как солдаты Ямадо пытаются удержать и оттеснить от ворот, напиравшую, воинственно настроенную толпу. - Просто дОлжно тебе спастись. Держись Ямадо, он поможет выбраться отсюда. Ступай и да хранит тебя Господь!

Пока в воротах разбирались с солдатами, кто-то из толпы начал перелезать через решетку ограды. Больницу брали штурмом. Артем вдруг сорвался и выбежал из кабинета.

- Куда?! – закричал ему вслед Александр и кинулся за ним.

- Ну с богом, - распахнул окно перед Любой Валерий Иванович. – Если представится возможность, отдай сыворотку Делажье. Только ему… ни в коем случае не японцу. Любой из них может оказаться подосланным сегунатом. Если попадешь к ним, они убьют тебя, чтобы ни сыворотка, ни формула не попала нынешней власти… - напутствовал он, помогая ей ступить с подоконника на карниз.

А толпа тем временем, смяв солдат, уже заняла двор больницы и теперь толкалась на крыльце. Раздался звон разбитых стекол, с грохотом упала выбитая дверь. В коридорах раздался топот множества ног, злые выкрики и выстрелы.

- Артема застрелили! – вбежал в кабинет потрясенный, перепуганный Александр и, схватившись за тяжелый двух тумбовый стол, принялся двигать его к двери. – Нужно забаррикадироваться до прихода Ямадо с солдатами.

Валерий Иванович не ответил. Перегнувшись через подоконник, он держал Любу за руку, пока она другой тянулась к водосточной трубе. Дверь выломали в тот момент, когда Люба уже крепко обняла водосток, а Валерий Иванович выпрямившись, поспешно задернул плотные гардины.

Обдирая и обжигая ладони о цинковую трубу, которая, слава богу, выдерживала вес девушки, Люба, спускаясь со второго этажа, слышала, как ворвавшиеся в кабинет кричали на профессора и Александра. Слишком часто повторялось слово «кэссэн» - сыворотка. До нее доносились умоляющие выкрики Александра, а потом два коротких выстрела…

Люба остановилась спускаться и подняла голову к окну, с ужасом поняв, что означают эти выстрелы. Валерия Ивановича и Александра убили. И в этот момент она сорвалась. Ей не следовало долго висеть на водосточной трубе на одном месте, хлипкая труба разъединилась и, заскрипев, опасно накренилась. Но Люба уже преодолела большую половину высоты, достигнув начала первого этажа, так что ее падение в рыхлый газон вышло удачным, хотя сама она вряд ли сознавала свое везение. В ушах еще стояли звуки роковых выстрелов.

В кустах, к которым она, поднявшись, устремилась, кто-то коротко вскрикнул и замолк, так что насторожившаяся было Люба, решила, что ей попросту померещилось, и у нее шалят нервы. Однако эта задержка спасла ее. Едва она отшатнулась к стене, вспугнутая непонятным вскриком, гардины в окне кабинета Захарова отдернулись и на землю упал желтый квадрат окна. В него высунулось сразу несколько голов, что виднелись темными пятнами на желтом квадрате лежащим на земле. Вжавшись в стену, Люба, зажмурившись, слышала, как громко переговаривались и спорили над ней. Она закусила губу, чтобы не потерять самообладание и не закричать от страха, ей казалось, что она видна как на ладони. Как только головы скрылись в глубине комнаты, тут же бросилась через газон в кусты. Ей нужно было выбраться за ограду больницы, но как ни торопилась, понимая, что промедление будет стоить ей жизни, все же остановилась и обернулась к окну, откуда, только что выбралась.

Оттуда доносился грохот ломаемой мебели, звон бьющихся медицинских склянок, издевательски довольный смех, деловитые выкрики и раздраженные команды. Искали сыворотку, а значит, сейчас хватятся и женщины-врача. Утерев от слез лицо грязными ободранными ладонями, Люба ринулась к ограде и едва успела упасть на землю, как по ту сторону решетки пробежало несколько человек с палками наперевес, воинственно крича. Что такого нужно было сказать людям, что бы они превратились в полных безумцев?

Влезть здесь на решетку, похожую на ряд пик, было невозможно и девушка, пригибаясь, побежала вдоль нее, прячась за кустами дикой розы и жасмина к отлитой виньетке, что украшали ограду через каждые три метра. По ней можно было перебраться через пики решеток. Люба, подобрав длинную юбку, взобралась на каменное основание, схватилась за чугунные завитки и подтянулась.

Позади грохнул выстрел, рядом вжикнула пуля, и Люба, разжав руки, упала на землю. Ее заметили! Она обречена! О том, чтобы перелезть ограду не могло быть и речи. Но, как же быть? Приподнявшись, она быстро огляделась, ища, куда бы спрятаться и пытаясь определить, откуда в нее стреляли и опять прижалась к земле с гулко бившимся сердцем. Неясный звук, который она различила в кустах, был похож на свист ножа, потом клокотание захлебывающегося человека и тяжелое падение.

Кто там? Кто это? Кого-то убили? У нее еще есть шанс выбраться или она обречена?

Кирэро

Что из себя представлял ее спутник, Люба не могла бы сказать с полной уверенностью. Все же у него, кажется, имелись свои принципы, которым он следовал, что обнадеживало. Только она не очень-то надеялась, что этот паренек сможет, если даже и захочет, защитить ее, но ее сомнения продержались недолго. Большую часть пути они шли молча. Он вообще мало говорил, но когда ему приходила охота развлечься разговором, он показывал на какой-нибудь предмет в поле их видимости, называя его. Люба тот час подхватила эту игру. Считая японский язык грубым, точнее не сам язык, а манеру его произношения: резкую, кричащую, труднопроизносимую, она старательно повторяла слова за своим добровольным учителем, чем приводила его в приподнятое расположение духа. Ее мягкое мелодичное произношение и акцент искажали слово до неузнаваемости, иногда, видимо, до неприличной неузнаваемости. И каждый раз он давал ей понять, что желал бы знать, как это слово произносится на ее языке. Но никогда не повторял его за ней. Он не мог себе позволить быть смешным.

Первое время казалось, что ему и дела до Любы нет, что он не замечает, а иногда и вовсе забывает о ее существовании. Но стоило ей без спросу отойти от него на несколько шагов и он тут же оборачивался, ища ее. Он никогда не давал воли своему дурному настроению, но Люба знала, что если он был ею недоволен, а она начинала покаянно кланяться, быстро остывал, словно слово «сумимасэн» (извините) действовало на него умиротворяющее. В этой стране было принято, чтобы женщина шла позади мужчины и Люба заметила, что ее молодому спутнику было приятно, что и за ним теперь кто-то следует. Прислушиваясь к его разговорам со встречными путниками к их речам, она начала потихоньку различать и узнавать ранее чужие слова. Первые успехи – понимание целых фраз и когда сказанное ею понимал не только Киреро, но и местные.

В пути то и дело происходили столкновения и стычки, и Люба не понимала, почему Кирэро выбрал столь неспокойную дорогу. Но даже постоянно дерясь, Кирэро никого не убивал и не калечил, лишь ненадолго выводил из строя точными быстрыми ударами. Теперь, если предстояла стычка, Люба привычно отходила в сторону и сев на траву, наблюдала за происходящим, готовая в любой момент последовать за Кирэро, как только он закончит схватку и кивком головы позовет за собой. Наблюдая за ним, она не уставала поражаться его способности предвидеть удары своих противников и тут же упреждать их, отбивая или блокируя. Каждый его удар был если не точным, то основой для следующего более сильного и неотвратимого. При всем том, движения были скупы и не размашисты. Например, отбивая выпад, он мог тут же, с неудобного положения, в отмашке нанести удар следующему противнику, вовсе не ожидающего такого и тогда получалось, что отмашка являлась вовсе не отмашкой, а рассчитанным ударом.

В драке Кирэро становился собранным и даже как будто старше. Никаких эмоций или запугивающих пронзительных воплей он себе не позволял, лишь молча, ждал. Само его молчание было давящим. Он с ходу умел настраиваться на предстоящую стычку. Ждал когда нападут и всегда умел остановиться, закончив схватку. Сравнивая этого паренька с теми противниками, с которыми их сталкивало в пути, она удивлялась тому, что он нисколько не уступал на вид опытным бойцам. Бывало и такое, что стоило ему встать перед противником, как тот начинал выказывать ему почтительность, однако бился с ним яростно в полную силу. Однако, при всей своей сдержанности и вежливости, Кирэро не особо церемонился с окружающими, но никогда никого не оскорблял.

Уже потом Люба поняла, что таково было уважение бывалого воина к человеческой жизни, довольно странный принцип для наемника. И его противники, особенно искушенные, учувствовавшие в нешуточных битвах, узнавали в нем опытного воина с твердой рукой, и своей особой, отточенной манерой боя, неизвестной им, а потому опасной. Через что пришлось пройти этому молодому человеку, чтобы нести груз столь тяжкого и страшного жизненного опыта? В каких и скольких битвах он участвовал, что порой ему приходилось сдерживать свои силы и умения, не позволяя человеческому в себе обернуться холодной сталью безжалостно разящего бездушного оружия? Часто он глубоко задумывался, и думы эти были нелегки. Он не был болтлив и все держал при себе, предпочитая слушать, если вдруг кому-то приходила охота откровенничать с ним. И пусть даже разговор был ни о чем, он все равно заинтересованно поддерживал его.

И каждый раз предлогом для очередной потасовки становилась гендзин, от чего Люба чувствовала себя виноватой, пока не начала подозревать, что порой вовсе и не она становилась причиной того, что к ним цеплялись. Весь облик Кирэро говорил о его беззащитности. Молод, женственен, простоват, охотно улыбается. Вот и выходило, что многим приходила охота покуражиться над таким-то слабаком, а заодно отнять у него женщину. Но так думали только поначалу, после авторитет его поднимался, хотя он ничего специально для этого не предпринимал, лишь молча, отвечал на вызов. И его авторитет становился защитой для Любы от предубежденых обывателей.

Все чаще она спрашивала себя: почему этот молодой человек с устоявшимися взглядами, которым следовал неукоснительно, при всем своем таланте мастера клинка и пристального к нему внимания женщин, ведет жизнь бродяги. А ведь он явно был не из простых. Кроме тех принципов, что были вложены в него, а может быть, и выстраданы им самим, в нем чувствовалось воспитание. Но и здесь, по-видимому, было не все так просто. Как-то их путь пересекся со старым вельможей. Судя по лежащему на бритой макушке пучку седых волос, то был воин-аристократ. Кирэро явно знал его, потому что после того, как почтительно поклонился, то тихо ответил на вопрос Любы, что это человек «сиэтоу» - справедливый; «тадаси» - разумный; «сэссоу» - человек чести и «коуки нахито» - человек благородный.

Может так оно и было, только Гендзин бросилось в глаза надменность с которой держался этот аристократ. Единственное слово, которое они услышали от него, он произнес с жесткой неумолимостью и смотрел с унижающим отвращением и высокомерием. Такие люди нисколько не сомневаются в своем праве на жестокость и несправедливость к ближним. Гендзин знала другую аристократию, исповедующее истинное благородство, потому могла сравнивать. Здесь, в Японии, большинство аристократов вело себя подобным, недопустимым в России, образом. Как будто кодекс их чести состоял в том, чтобы оградить себя и как можно меньше соприкасаться с другими людьми, пусть даже и равными по положению, как с чем-то подлым, низким, не стоящим их внимания, что могло измарать их. А если такое вдруг происходило, то не церемонились особенно с простолюдинами, что были просто грязью под их ногами.

Дочь старейшины

В этот раз на них напали сразу же, как только они покинули гостеприимную деревню. Первой попалась Гендзин. Она только и успела почувствовать, как кто-то схватив ее за шиворот кимоно стремительно дернул назад и шершавая ладонь зажала ей рот. Кирэро остановился и медленно обернулся к ней. Его тут же окружило, какое-то отребье повылезавшее из лесных зарослей, которых и людьми назвать было трудно. В руках Кирэро мгновенно появилась его палка, но к нему вдруг выступил, судя по всему, главарь окружившего их сброда, заросший грязью и редкой бороденкой тип в лохмотьях. От остального разбойного люда его отличали немалые габариты и громогласный голос. Хотя он и вышел вперед, но к Кирэро приближаться не рисковал, понимая, что ему первому достанется от его палки.

Вращая налитыми кровью выпученными глазами, он трубным голосом, заставлявший втянуть голову в плечи, потребовал, чтобы парень бросил свой прутик, иначе… к горлу Гендзин прижалось холодное острие, рассекая ей кожу. Однако девушка стояла спокойно, зная, что сейчас всему этому сброду достанется. Беспокоило только, чтобы вши с поганца, что держал ее сейчас не переползли на нее. Но к ее безмерному удивлению, Кирэро выслушав слова главаря, отбросил в сторону палку, словно раскаленную кочергу вдруг обжегшую его. Хуже всего было, что его взгляд, был прикован только к ножу у ее шеи.

Нож от горла Любы убрали и на Кирэро сразу же набросились с дубинками, охаживая его со всей силы. Кирэро едва успел прикрыть голову руками, как его сбили с ног, повалив на землю, где принялись во всю молодецкую удаль топтать ногами. Люба глазам своим не поверила, что он сдался так легко, и рванулась к нему, только ее цепко держали. Но она не могла стоять безучастно и смотреть, как насмерть забивают парня. Столь жалкая участь не для Кирэро, и она не могла стать причиной его смерти. Только не это! Молча, без крика, хотя видит бог, как ей хотелось вопить от страха и бессилия, она изо всех сил рванулась из удерживающей ее хватки. Как сможет помешать разошедшимся хамам, она понятия не имела. Знала только одно, что если Кирэро убьют, ничего хорошего ее не ждет, а потому без раздумий кинулась к нему под дубинки. Кто-то из швали от неожиданности придержал свои удары, но вошедшие в раж продолжали с остервенением избивать свою жертву.

Гендзин упала на окровавленное уже бездыханное тело, закрывая его собой, вскрикнув от ожегшего ее удара, прошедшейся по ее спине дубинки так, что показалось, ее позвоночник проломлен. И тут случилось невероятное, безвольно валявшийся под ногами истязателей, забитый и окровавленный Кирэро, даже уже и не стонавший, вдруг резко повернулся, подминая девушку под себя. Казалось, из него уже давно выбили не только дух, но и саму жизнь, однако ж прижимал он ее к земле довольно крепко, как бы она ни дергалась и не выворачивалась. И Любе оставалось только бессильно реветь в голос, захлебываясь слезами, в бесполезной попытке сбросить его с себя, да слушать его глухие стоны.

Его забили бы насмерть, если бы не подоспевшие жители деревни, от которых они только что ушли. Вооруженные палками и мотыгами, они, размахивая ими, отогнали убийц, а некоторых сразу забили. Суетясь и гомоня над Кирэро, они кое-как оторвали его от Гендзин, уложили на, сооруженные тут же, носилки из двух палок и циновки между ними, и понесли в деревню. На Гендзин они перестали обращать внимания, как только поняли, что она жива и с ней все боле менее благополучно. И только при входе в деревню к ней подошло несколько женщин. Делая вид, что не понимает, что они от нее хотят, а хотели они, чтобы она куда-то пошла с ними, Люба упрямо следовала за Кирэро, не давая увести себя от него.

В конце концов, женщины оставили бестолковую Гендзин в покое, но шли за ней по пятам. Кирэро внесли в дом старейшины, туда же ввалилась и Гендзин, тогда как сопровождавшие ее женщины, остались во дворе. Кирэро начали раздевать, стаскивая с его вялого безвольного тела разодранное окровавленное тряпье, открывая взорам багровые гематомы и синяки, некоторые из них были настолько страшны, что Люба, будучи медиком, не выдержав, тихо заплакала, стискивая зубы, подозревая, что парня все-таки забили насмерть. Но подошедший местный знахарь, взяв его за руку и прижав ухо к его груди, кивнул и принялся осторожно ощупывать и сгибать руки и ноги избитого. Но Гендзин успокоилась лишь после того, как Кирэро слабо застонал, когда знахарь вправлял ему сломанное ребро, и уж потом дала поднять себя и увести двум женщинам.

Ее заставили влезть в деревянный чан с горячей водой, показав, что она должна снять одежды и, не умолкая ни минуты, принялись отмывать от пыли и крови, дивясь ее роскошной фигуре и перебирая русые волосы чужеземки, промывая их, тут же расчесывали деревянным гребнем. Когда она насухо вытерлась, не позволили сразу одеться, а наложили мазь на спину, единственное пострадавшее место на ее теле, по которому прошлась дубинка разбойной шелупони. Правда, у нее возникло подозрение, что женщины так тщательно ухаживали за ней для того, что бы как следует рассмотреть иноземку. Но разомлевшую от ванны и отупевшую от всего произошедшего Гендзин, их досужее любопытство мало волновало, а точнее вообще не волновало. Бездумно подчинялась она тормошившим ее женщинам, суетливо распоряжавшихся ею: одев ее, увели куда-то, потом усадили на пол, что-то сунув ей в руки и тут же отбирав.

В какой-то момент, она просто встала и пошла, через раздвинутые двери в комнату, где лежал Кирэро и села возле него. Вокруг нее снова загалдели, засуетились, что-то начали вкладывать ей руку, вложили в рот несколько шариков пресного риса, заставив проглотить. Не в силах побороть одолевавшую ее дрему, она легла возле так и не очнувшегося Кирэро и мгновенно уснула. Ее потрясенное сознание и нервы требовали передышки. Кирэро хорошо досталось, избили его сильно. Ей казалось, что она прилегла на минуту, но когда открыла глаза, утро было в самом разгаре. Она сразу же взглянула на Кирэро. Он лежал на спине, его синяки почернели, став еще страшнее и он все еще был без сознания. Сложив ладони, Люба начала горячо молиться за него. Молитва успокоила и вернула ей самообладание настолько, что она смогла внимательнее оглядеться вокруг, отвлекшись от беспокойства и плачевного состояния Кирэро, да и своего собственного тоже.