клиника 5

Рабочий день Марины Николаевны на новом месте работы, в поликлинике, начинался с просмотра списка пациентов. В принципе, можно было этого и не делать, но это как-то упорядочивало начало дня. Сегодня все фамилии были новыми, кроме одной: Петров Евгений Петрович. Записан на 18:40. Последний.

Она подошла к окну, приоткрыла его. Подышала свежим морозным воздухом глядя на зимнюю улицу. Лучше бы она сегодня этот список не смотрела. Теперь весь день будет на иголках.

Так и получилось. С каждым часом её всё сильнее охватывал мандраж. Как же ей было хорошо тогда, девять месяцев назад, в той самой больнице. Несколько дней были наполнены таким счастьем, что дух захватывало. А началось все какой-то глупой нелепой ситуации с его таблетками и с ее острого желания блеснуть своей женской красотой. С ее проказы на грани фола, на пределе допустимого. А потом он ушёл, практически не попрощавшись. Она даже решилась карандашом, тонко-натонко, написать в его выписных документах свой номер. Надеялась. Ждала. Не дождалась.

И вот он здесь. Записан к ней.

В их специализированной поликлинике врачей –кардиологов человек 10. А он записан он к ней. Именно к ней.

Когда предпоследний пациент вышел, и в приоткрытую дверь спросили: «Можно?» — она резко уткнулась в монитор, делая вид, что поглощена работой.

Ей нужно было хотя бы несколько секунд, чтобы собраться, прийти в себя, спрятать дрожь в коленях.

— Проходите, — сказала она, и голос, к её удивлению, почти не дрогнул.

Когда она подняла голову, он уже сидел на стуле. Все тот же. Мужчина как мужчина, но у неё внутри всё ёкало.

Он не смотрел на нее, а изучал кабинет — стандартные бежевые стены, плакат со схемой сердца, стерильный порядок на столе. Но в его позе читалась такая же напряженность, какая сжимала и ее горло. Он сидел, положив руки на колени, сжав пальцы, и дышал чуть глубже обычного, будто готовился к нырянию.

— Здравствуйте. Что случилось?

Обычно она сначала просила раздеться и слушала пациентов, а потом уже измеряла давление (всё равно верхняя одежда уже снята). Но сегодня обычный врачебный алгоритм в голове сбился. Сегодня решила сделать наоборот.

Чтобы оттянуть момент, когда ему придется раздеваться,

Взяла тонометр. решила померить давление прямо так, через рубашку и не вставая со своего места

Как назло, манжета тонометра начала цепляться за рукав его рубашки. Пришлось вставать, обходить стол, наклоняться к нему и поправлять манжету.

Мимолетное прикосновение, длящееся дольше приличий, обожгло кожу, и Марина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она торопливо отступила.

Вернувшись на место, накачала манжету воздухом и вслушивалась в удары пульса, хотя у самой сердце так билось, что, казалось, заглушало все звуки.

— Сто семьдесят на сто десять. Высоковато.
— У вас последнее время всегда так?

Он хмыкнул:
— Да по-разному.

Начала снимать манжету с его руки. Манжета опять предательски цеплялась за рукав его рубашки. Снова пришлось подойти, наклониться что бы снять ее.

Когда она почувствовала его руку у себя на спине, она на секунду замерла, не в силах справиться со своим дыханием; сердце колотилось часто-часто. Евгений неожиданно прижался своим лицом к ней. Она выпрямилась, держа в руках манжету, растерялась, не зная, что делать. Дыхание её совсем сбилось. Она осторожно опустила руку ему на голову и что-то ему сказала. Что — она и сама не помнила.

Потом она почувствовала его губы на своих губах. Он так в неё впился, как будто ему шестнадцать. Всё поплыло. Это был не просто поцелуй. Это было падение. Губы были мягкими, настойчивыми, вкус его был до боли знакомым. Он пил из неё воздух, а она отвечала с той же жаждой, забыв обо всём на свете. Он вёл себя как юноша, а она — как девчонка, теряя голову от давно забытой сладости.

Она выдохнула разрывая поцелуй.

После этого началось дежавю.

– Ты сегодня последний. - только и сказала она и прошла к двери. Закрыла ее на замок, всё-таки предварительно выглянув в коридор и посмотрев, что точно к ней никого больше нет.

Замок щёлкнул с таким же судьбоносным звуком, как тогда, в ординаторской.

А вот как она тащила его за ширму к узкой медицинской кушетке, она уже не помнила. Хотя он потом утверждал, что именно она это делала.

Ей, конечно, не шестнадцать лет, чтобы от восторга совсем ничего не запомнить, как и что происходило, но всё-таки запомнила она немного.

Он снимал с неё одежду, и его пальцы дрожали. Или это дрожала она?

Холод дерматина обжег обнаженную спину, но его ладони, тут же согрели. Она ему что-то шептала на ухо. Он ей закрывал рот ладонью, и они шепотом смеялись.

Его губы спускались по шее к ключицам, оставляя влажные, горячие следы, а потом нашли грудь. Он ласкал её упругие сосцы губами и языком, заставляя её выгибаться и тихо стонать, впиваясь пальцами в его плечи.

Он был нежен, исследуя каждую знакомую и незнакомую деталь её тела — изгиб талии, шелк внутренней стороны бедра. Его пальцы скользнули ниже, и она, уже не в силах сдерживаться, шептала:

— Жень…

Её тело вспыхнуло, откликаясь на каждое прикосновение. Когда он вошёл в неё, они оба замерли на мгновение, ощущая полное, болезненно-сладостное слияние. Это было не просто сексом, это было возвращением домой. Она обвила его ногами, притягивая глубже, встречая каждый его толчок. Холод кушетки, шуршание ткани, их сдавленные стоны и шепчущий смех, который прорывался сквозь поцелуи, — всё смешалось в едином вихре.

Она начала стонать.

Он прикрыл её рот ладонью, заглушая её, а она почувствовала, как нарастает неудержимая волна. Её тело затряслось в мощном оргазме, и он тоже не в силах больше сдерживаться, с тихим стоном последний раз с силой опустился, воткнувшись на нее зарываясь лицом в её шею.

Они лежали, тяжело дыша, сплетённые в один потный, обнаженный клубок. Он нежно целовал её веки, щёки, уголки губ, а она водила подушечками тонких пальцев по его спине, чувствуя своей грудью, как бьётся его сердце.