Клуб

.

Шум в зале поднимался, словно прибой: сперва бормотание, потом визг, крики. Сергей Осенин укрылся газетой, не читая, а прячась. Строки перед глазами плыли, а уши ловили только чужие голоса. Кто-то хрипло орал про «канон», другой доказывал, что «всех этих ваших графоманов — в топку!». Воздух гудел от пьяного жаргона, перемешанного с обрывками псевдоумных терминов и рвал ту самую интеллигентную тишину, что когда-то была душой читательского дома.

От всего этого на старика вдруг снова нахлынуло. Тридцать лет назад. Он молодой. Она умна и красива. Читала стихи, вон там, на маленьком подиуме с той лёгкой улыбкой, которая заставляла забыть о дыхании. Там же он позже сделал ей предложение, от которого она не отказалась. Уже пять лет прошло с её смерти, а он по-прежнему ходил сюда, но уже один, ходил не только как на работу, а как на кладбище, старался не забыть, как оно было, тогда. Тепло, душевно и любимо.

— Сергей Саныч, — Стёпка Безухов махал руками, чтобы привлечь внимание председателя, — Сергей Саныч, давайте к нам за стол, чего вы там одни сидите, сейчас новую прозу разбирать будем.

Осенин опустил газету. За столиком, покрытым липкими кругами, сидели трое. Стёпка, важный, раздувшийся от значимости и его товарищ с девицей.

— Прозу? — удивился он. — И мысли не было, что здесь кто-то ещё занят делом. Позвольте-с, а жанр-то какой, у прозы вашей? Что за шедевры нынче пишут?

За столом обсуждений раздался хохот.

— Фанфик! — оживился Стёпа, показывая экран. — Тут, короче, книгу этого, того самого, ну из ваших, в мир магии закинули. Представляете — Скольников на метле!

Осенин медленно снял очки. Посмотрел не на Стёпу, а на его собеседников. На их горящие глаза, такие же как были у его старых друзей, давно ушедших, но когда-то таких же юных. Вот только эти, юнцы, не читали «того самого». Они даже фамилию не запомнили, но им было горячо интересно узнать, как же он там летает на метле. Это удивляло и в то же время огорчало.

— Здравый жанр, — тихо и абсолютно бесцветно сказал он. — Очень… современный, но, друг мой, я, пожалуй, воздержусь сегодня.

Он хотел было вернуться к чтению, но грохот упавшего стула всколыхнул комнату. Шум начал нарастать, так сильно, что и мысли стало не слышно. Дело дошло до балагана, а потом и вовсе в крик:

— Ты что, дебил, совсем уже? Сейчас как... Ух! По роже!

— Я? Да ты на себя посмотри, бестолочь, кто ж так пишет? — Женька Быков подскочил. — Я тебе значит мнение своё даю, а ты мне кулак к носу?

— А я мнения твоего и не спрашивал. Критик ты наш хренов, оно ж у тебя всегда поганое! Да даже твоя бывшая от тебя сбежала, потому что ты так же занудствовал!

Женька не ответил. Он просто двинулся вперёд, и всё пошло по-старому. Бил по морде, по уху, по плечу — лишь бы больно.

И тут Осенин поднялся во весь свой невысокий рост и крикнул. Голос его сорвался, тонкий, почти женский:

— Прекратите!.. Немедля!

На миг всё застыло. Кто-то замер с поднятым кулаком, кто-то уже держал за воротник. Все повернулись к нему.

Он стоял, тяжело дыша, сжав кулаки, и вдруг начал говорить — обрывками, сбивчиво, но громко:

— Господа… вы что… забыли где вы? Здесь… когда-то слушали. Слушали друг друга. Здесь звучали слова… ради которых… жить стоило.

Голос дрожал, ломался. Он пытался придать себе торжественность, но выходило жалко, тонко, словно издалека.

— Здесь была тишина. Мысль. Уважение. А теперь… только шум… только визг… Стыдно…

На секунду в зале стало тише. Кто-то кашлянул, кто-то отвернулся.

— Оп-па! Председатель снова шарманку завёл! — выкрикнул пьяный голос.

Хохот.

— Старый хрен! — откликнулся другой.

Ещё смешки, посвисты, кто-то громко хлопнул ладонью по столу. Речь его утонула, не было её.

В Осенина полетела скомканная салфетка. Врезалась в грудь и упала на пол. Затем вторая, третья. Он не отреагировал. Стоял с прямой спиной, пока смех толпы накатывал новой волной. Не дожидаясь конца этого безумия он повернулся и пошёл к выходу. Двигался медленно, не пригибаясь, будто сквозь строй.

У двери задержался, поправил книгу, что торчала неровно, и тихо вышел. Дверь мягко закрылась, как будто его никогда и не было. На столе осталась только газета — раскрытая на странице с некрологами.