Клуб наслаждений 4. Ролевые игры

Пролог

Аврора вошла бесшумно, как тень, но воздух сразу изменился — стал плотнее, как перед грозой. На ней был белый халат врача, но приталенный, короткий, с глубоким вырезом, от которого ускользал взгляд. На каблуках она была выше, опаснее, провокационнее.

— Сегодня я тоже в смене, — сказала она, не скрывая улыбки. — Наставница. Я здесь, чтобы направлять. Я знаю, как лечить таких, как он.

Ева обернулась, не скрывая удивления.

— Ты не говорила…

— А ты не спрашивала, — перебила Аврора и щёлкнула папкой по ладони, как указкой. — Твой пациент — мой бывший случай. Он сложный. Я его почти сломала. Почти. Теперь ты продолжишь. Начни с губ. Там всё заблокировано — чувствительность, страх, желание.

Ева не сразу двинулась. Она смотрела на мужчину, потом на Аврору — в ней не было ревности, только азарт.

— С губ? — переспросила она медленно.

— Да, — подтвердила Аврора и шагнула ближе, поставив каблук рядом с головой мужчины. — Целуй. Не дразни — лечи. Твоя мягкость — это то, чего он боится. И то, чего жаждет.

Мужчина лежал с открытыми глазами. Его взгляд скользил между ними — напряжённый, но не испуганный. Это был не страх перед болью. Это был страх перед тем, что он сдастся. Полностью.

Ева встала к нему ближе. Скользнула ладонями по его груди — медленно, как будто изучала рельеф. Он вздрогнул, когда её пальцы прошли по линии живота. Затем — замер. Принял.

Она опустилась и поцеловала его. Не резко. Не с игрой. А будто это правда было лекарством. Губы касались мягко, но с настойчивостью. Она целовала его, как будто вытягивала из него страх. Как будто искала путь внутрь — не тела, а воли.

Он ответил — не сразу. Сначала губами. Потом всем телом. Его рука поднялась, неуверенно коснулась её бедра, но тут же отдёрнулась. Он всё ещё держался. Но уже трещал.

Аврора наблюдала, её голос — почти мурлыканье:

— Не спеши. Он начнёт подчиняться, когда ты покажешь себя слабой. Да-да, слабой. Сними защиту первой. Тогда он сделает то же. Ты же медсестра.

Ева подняла руки к груди. Медленно развязала халат. Под ним — ничего. Только кожа. Только тепло.

Она взяла его ладони и положила на себя. Сначала — на рёбра. Потом — выше. Он дрожал. Он дышал тяжело, как будто это прикосновение сжигало весь прежний порядок.

Она наклонилась, и его губы коснулись её сосков. Осторожно. Неуверенно. Будто он не знал, имеет ли право. Потом — чуть сильнее. Он начал втягиваться в неё, будто пил то, чего ему давно не хватало.

— Да, вот так, — прошептала Аврора. — Он уже чувствует, что может быть принят. Теперь не теряй его. Дай ему всё, но по капле.

Ева держала его голову, направляя. Его язык работал медленно, но с нарастающей страстью. Он больше не контролировал дыхание. Больше не притворялся. Он сосал, как будто хотел остаться там — в её груди, внутри её, в её власти.

Она зажмурилась на мгновение. Внутри разливалось тепло — не просто возбуждение, а чувство, будто кто-то наконец перестал бороться. И позволил себе быть.

— Ты видишь? — сказала Аврора. — Он уже не пациент. Он — тело. И ты его перезаписала.

Мужчина оторвался от её груди, задыхаясь. Глаза — мутные, тёплые, размытые. В них больше не было ни гордости, ни роли. Только благодарность.

Ева провела ладонью по его щеке, а потом снова поцеловала — чуть грубее. С жадностью. С правом.

— Ну, как я справилась, доктор? — прошептала она, не оборачиваясь.

— Ты не стала мной, — сказала она. — Ты стала опаснее. Потому что ты ещё не знаешь, на что способна.

Аврора подошла ближе, наклонилась к лежащему мужчине и медленно провела ладонью по внутренней стороне его бедра — от колена к паху, через тонкую ткань брюк. Она остановилась, почувствовав — там уже было всё, что нужно. Член стоял твёрдо, будто тело опередило мысли.

— М-м-м, — выдохнула она с улыбкой. — Смотри, какая реакция. Видишь, Ева? Это не просто возбуждение. Это просьба. Без слов. Без гордости.

Она оглянулась, глаза блестели.

— Теперь… оральные процедуры. Пора приступить к следующей стадии терапии. Ты ведь умеешь лечить ротиком, да?

Ева не ответила. Только посмотрела на Аврору — взглядом, в котором не было страха. Только пульсирующее согласие.

Аврора усмехнулась и указала пальцем

Глава 1. Июнь без Пульса

Июнь накрыл Париж мягким, почти бархатным теплом — таким, от которого город словно распрямлял плечи после долгой весенней усталости. Улицы дышали медленно, лениво, как большая вздохнувшая грудь, забывшая о напряжении. Воздух был вязким, тёплым, с запахом лайма, мокрого камня и свежескошенной травы в садах.

Всё вокруг жило в ровном, расслабленном ритме, и даже сирены проезжающих машин звучали тише, будто уважали эту летнюю негу. Ева просыпалась без будильника, открывая глаза уже в тишине — светлой, мягкой, но слишком пустой. Она шла к бассейну босиком, чувствуя прохладу мраморного пола, и погружалась в воду, как в единственное место, где могла перестать думать хоть на несколько минут.

После часа плавания она выходила на террасу, завёрнутая в белый льняной халат. На столе уже стояли чашка чёрного кофе, маленькая тарелка с ягодами, тонкая веточка жасмина в стеклянном бокале. Тень от листвы лежала на её лице лёгкой прохладой, и в этих медленных утрах было что-то наркотическое — будто мир согласился ненадолго остановиться ради неё. Но внутри — ничего не останавливалось. Напротив. Там стояла ровная, пугающе спокойная тишина, в которой не было ни желания, ни голода, ни того внутреннего толчка, что заставлял её жить последние месяцы. Казалось, тело забыло, что такое дрожь ожидания, забыв ту сладкую боль, что оставлял Пульс.

Она ловила себя на том, что эта тишина не приносит облегчения. Она не успокаивает. Она заставляет чувствовать пустоту — широкую, холодную, как коридор без дверей. Ева делала глоток кофе, слушала, как где-то вдалеке шумит город, и думала, что июнь похож на паузу между вдохом и выдохом, слишком длинную, чтобы быть безопасной. Месяц без практик тянулся, как резина, не отпуская, не давая забыть мартовские прикосновения, апрельские ритуалы, майские раны, которые так и не перестали зудеть под кожей.

Месяц без Пульса — как жизнь без крови, — подумала она, проводя пальцем по холодному ободу чашки.
И от этой мысли по позвоночнику прошёл лёгкий, почти болезненный разряд.

* * * * *

Луи появлялся в её жизни дважды в неделю — ровно, почти математически. Он приходил в зал за минуту до назначенного времени, включал мягкий свет, ставил воду, проверял коврики. В этой идеальной тишине, где пахло эвкалиптом, свежей древесиной и чем-то чистым, почти лечебным, Ева чувствовала себя не женщиной — телом. Нагим мышцам было проще говорить, чем мыслям.

Тренировки стали их маленьким июньским ритуалом. Он помогал ей вытянуть спину, аккуратно прижимал ладонь к её талии, поправлял плечи. Его прикосновения были профессиональными, точными — но всегда чуть дольше, чем требовала техника. В этих секундах жила честность, от которой Луи не мог избавиться: он хотел её, но не хотел обмануть себя мыслью, что она когда-то выберет его по-настоящему.

Они ещё пару раз переспали — бесшумно, без долгой прелюдии, будто их тела просто продолжали недосказанный январь. Вода в её душе текла горячая, его руки двигались осторожно, будто боялись сломать что-то ценное. Секса было мало, но в нём было что-то красивое — спокойное, тёплое, почти дружеское. Как если бы она позволяла себе роскошь чужого дыхания рядом, но не более.

Луи никогда не задерживался дольше, чем нужно. Уходил тихо, собирая вещи так, будто боялся разбудить её мысли. И однажды, когда они лежали рядом — она на спине, он на боку, — она повернула голову и увидела, как он смотрит в потолок. Не мечтает. Не строит планы. Просто принимает, что женщина рядом — не его поле ягода. Не та, к которой можно подстроиться, приручить, предложить «давай вместе». Он понимал это слишком ясно, чтобы даже пытаться.

Он был внимателен, даже почти нежен — но никогда не рисковал выйти за рамки её дыхания. Слишком много уважения. Слишком мало власти, чтобы будоражить её по-настоящему. Эти встречи согревали, как тёплый плед, что легко убрать с коленей, когда станет жарко. Уют — а не огонь.

Ева смотрела на него спокойно, без игры, и знала: этот мужчина не войдёт в её жизнь глубже, чем сейчас. Он не ранит, не ломает, не ведёт. Он лишь предлагает тепло, от которого нет смысла отказываться — но которое никогда не станет частью её ритма.

Она понимала: Луи — не тот, кого она ждёт.
Он — пауза.
Короткая, тёплая, необходимая.
Но всё же — пауза.

* * * * *

Июнь стал для Евы месяцем дел — неторопливых, важных, почти медитативных. Днём она пересекала город в своей машине, останавливаясь то в офисе фонда, то на объектах, то в маленьких учреждениях, которые нуждались в финансировании. Париж жил своей жизнью — пахнущий липой, жарой, мокрым камнем у Сены — а она двигалась внутри него с той чёткой, спокойной уверенностью, которая приходит только в моменты затишья.

Фонд требовал внимания: отчёты, новые проекты, десятки писем, встречи с архитекторами, врачами, директорами культурных центров. Она подписывала документы легко, будто проводила ритуал — каждый штрих её ручки означал движение денег, надежды, будущих перемен. Работа была чистой, понятной, лишённой игры и напряжения, которыми жило её тело в клубных месяцах. Здесь всё держалось на смысле, а не на власти.

Марианна вернулась к работе полностью — лёгкая, светлая, будто человек, который вынырнул после долгого погружения. В глазах снова был блеск, руки двигались быстро и уверенно, а голос звучал живее. Она рассказывала Еве, что дочка идёт на поправку: смеётся, снова рисует, шепчет благодарности врачам и мечтает стать медсестрой — как девушка, что ухаживала за ней после пересадки. Несколько раз Марианна показывала короткие видео с телефона — дом, наполненный детскими голосами и солнечным светом.

Ева смотрела не долго. Но достаточно, чтобы внутри что-то дрогнуло.

Она наблюдала за всем этим со странной, тихой благодарностью — будто чужая боль, пережитая и преодолённая, позволяла ей самой вспомнить, что такое человечность. Что жизнь не только о контроле. Не только о теле. Что есть пространства, где можно просто помогать — и этого достаточно, чтобы оставаться живой.

Глава 2. Тень желания

Она не звала его по имени — только по времени. В июне встреча была назначена на 15 июня 21:00, и Жюльен пришёл за минуту до. Его шаги были тихими, почти покорными, будто даже воздух виллы умел ломать тех, кто заходил слишком уверенным. В этот раз особняк был ещё тише обычного: свечи горели ниже, свет прятался в углах, воздух пах жасмином и чем‑то тёмным. Ева ждала его внизу — босая, в коротком черном халате, который держался на одном узле.

Он вошёл и замер, как всегда, будто в первый раз. Взгляд его сразу упал на её ступни — тонкие, сухие, с мягким изгибом подъёма, покрытые лёгким блеском масла. Он уже знал, что это значит. Она молчала, а он уже становился ниже ростом. Ева прошла мимо, и тень её халата скользнула по полу, будто чернила. Она даже не взглянула на него. Только сказала:
— Закрывай дверь. На колени.

Он выполнил. Сегодня он все выполнял быстрее — как будто жар делал его более послушным. Он опустился перед ней, ладони на полу, плечи уже расслабленные в том подчинении, которое не требовало объяснений. Ева села в кресло, подтянула одну ногу ближе и медленно развязала халат. Ткань распахнулась ровно настолько, чтобы он увидел её бедро и гладкую линию живота — не больше.
— Начинай, — сказала она тихо.

Он подался вперёд, как собака, которой дали разрешение дышать. Его губы коснулись её ступни — сначала осторожно, почти благоговейно. Потом смелее. Он вылизывал каждый сантиметр её кожи: изгиб свода, линию пальцев, мягкую поверхность пятки. Его дыхание становилось горячее, язык — жаднее. В этот раз она позволила ему задержаться дольше — несколько минут, что тянулись как наказание и награда сразу. Её лицо оставалось спокойным, только чуть более глубокое дыхание выдавало, что ей нравилась его полная растворённость.

Когда он перешёл к щиколотке, Ева подняла ногу и положила ступню ему на плечо. Её пальцы легко коснулись его подбородка, опуская его голову ниже, туда, где кожа была особенно чувствительной.
— Дольше, — приказала она. — И глубже языком.

Он застонал, не поднимая головы, и подчинился. Его язык двигался медленно, тщательно, как будто он знал: это — его единственное право на прикосновение к ней. Она слегка надавила пяткой ему на ключицу, регулируя темп, будто учила его ритму. Так прошло несколько минут — густых, пахнущих жаром, напряжением и униженной благодарностью.

Когда она убрала ногу, его дыхание сорвалось, словно он потерял что‑то жизненно важное. Но плеть в её руке вернула его к реальности.

Она выбрала ту же плеть, что и в прошлый раз — тонкую, серебристую, с хвостами, которые шептали о боли заранее.
— Встань.
Он встал, дрожа.
— Повернись.
Он повернулся.
— Не благодарить, пока не позволю.

Первый удар был не сильным — пробным. Второй — точнее. Третий — уже с намерением. Она била его по спине, по бокам, по бедрам — выбирая участки, где кожа тоньше. Его тело принимало каждый удар так, будто давно ждало. Его дыхание становилось рваным, почти скулящим. Но он молчал — она приказывала молчать. Только когда на его бедре проступила красная полоса, он тихо выдохнул:
— Госпожа…
— Ещё нет, — сказала она.

И продолжила.

Она била долго, размеренно, будто выстукивала на его теле какой‑то древний ритм. Его ноги дрожали, плечи опускались, но он держался. Только когда она наконец остановилась, он едва не упал. Она подошла ближе, провела плетью по его животу — мягко, обманчиво.
— Теперь можешь благодарить.
Он выдохнул, будто рухнул внутрь себя:
— Спасибо… госпожа… спасибо…

Ева подняла его за подбородок. Её пальцы чуть надавили — болью, но и направлением.
— Вниз.
Он опустился на колени.
— Лицом сюда.

Она приподняла край халата. Медленно. Очень медленно. Достаточно, чтобы он увидел первый намёк на влажность между её бёдер — его награда за послушание. Его взгляд потемнел, дыхание сбилось.
— Ты заслужил, — сказала она. — Но только языком. Рот не открывать. Понимаешь?
— Да… госпожа…

Он приблизился — осторожно, как будто боялся разрушить воздух вокруг неё. Его губы коснулись сначала внутренней стороны её бедра — там, где кожа пахла теплом и чем‑то острым. Потом — ближе. Он чувствовал её запах, густой, сладкий, почти пьянящий.
— Лизни, — приказала она.

Он сделал. Раз. Медленно. Потом два. Его язык скользнул вдоль её складок, осторожно, как будто он молился. Она положила ладонь ему на затылок и направила — не резко, но безапелляционно.
— Глубже.
Он подчинился — так же быстро, как падал на колени.

Она позволила ему продолжать ровно столько, сколько хотела. Когда её дыхание чуть участилось, она взяла его за волосы, остановила и сказала:
— Хватит.
Он отпрянул мгновенно — не ради себя, а потому что так велела она.

Ева завязала халат, встала и обошла его.
— Встань на колени ровно.
Он выпрямился.
— Каждый месяц, — сказала она, — в тот же день.
— Да… госпожа…
— Твои удары — здесь.
— Да…
— Твоё место — здесь.
— Да…
— И твоя вина — тоже здесь.

Она наклонилась и легко провела пальцем по его щеке — не лаской, а отметкой.
— Уходи.
Он поднялся, оделся как после греха, и ушёл, не оглядываясь.

Ева осталась одна. Дыхание у неё было ровное — слишком ровное для того, что она только что сделала. Но внутри — что‑то дрогнуло, как всегда в июне. Маленькое, опасное удовольствие власти.
Того самого, которое она себе больше не позволяла.
Кроме этих встреч.

* * * * *

Вечер опустился на виллу мягко, почти неощутимо, как лёгкое касание кончиков пальцев по коже. В кабинете было открыто окно, и тёплый ночной воздух вползал внутрь ароматом жасмина, смешиваясь с запахом бумаги и чернил. Лампа давала ровный, низкий свет — тот, что не режет глаза, но подчёркивает тени. Ева сидела за столом, перебирая отчёты фонда: строки о пожертвованиях, планах выставок, реставрационных проектах, детских программах. Всё выглядело правильным. Слишком правильным. Настолько гладким, что переставало быть живым.