Кляпа

Глава 1

Глава 1

Валентина проснулась как будильник, без причины — внезапно, резко и с полным ощущением, что кто—то только что стянул с неё одеяло души. Внутри головы будто кто—то прошёлся влажной перчаткой по внутренним складкам мозга: не больно, но возмутительно интимно. Сон, из которого её выдернули, не запомнился — осталась лишь смазанная тень чего—то тревожного, как будто она подписывала договор на чужом языке, а теперь кто—то начал требовать исполнения пунктов.

Комната была знакомой до отвращения: серые стены, серый потолок, серый свет ночника, который зачем—то продолжал светить даже ночью, — всё было слишком на своих местах. Как если бы кто—то пересобрал её реальность, стараясь сохранить общий контур, но не удержался и чуть сдвинул каждый предмет влево. Вот кресло, что всегда стояло у стены, теперь будто повернулось к ней спиной. Тумбочка с увлажняющим кремом смотрела осуждающе. Даже часы тикали не в такт с её сердцем, а в своём, особо раздражающем ритме.

Валентина резко села в кровати и провела рукой по волосам. Идеально гладкий хвост был на месте — гель не подвёл. Волосы не выбились, не свернулись, не проявили характера, как и положено приличной причёске. Но эта безупречная укладка почему—то вывела её из себя. Всё в ней кричало: «Спокойствие, только спокойствие», а внутри уже стучали кастрюлями паника, раздражение и лёгкая обида на жизнь.

Сердце билось быстро, как будто хотело уволиться с должности. Она попыталась вдохнуть медленно, как учили на йоге, которую она посещала дважды в две тысячи восемнадцатом году и оба раза ненавидела. Вдох не получился — воздух показался густым, как суп на плохом бульоне.

— Это стресс, — прошептала она самой себе, стараясь говорить строго, по—учительски. — Ничего страшного. Стресс. Переработка. Работаешь ты много. Всё логично.

Валентина даже кивнула в темноту, словно одобряла собственную версию происходящего. Выговор от начальника на прошлой неделе, новая сотрудница с сиськами, которые вызывают зависть у божьих коровок, и неудачный салат в обед, после которого она чуть не написала жалобу в Роспотребнадзор — всё складывалось в аккуратную стопку объяснений. Никакой мистики. Просто нервы.

Но чувство в голове не исчезало. Оно будто притаилось где—то за ухом, как настойчивый попутчик, с которым не хочешь разговаривать, но он всё равно смотрит и ждёт.

Валентина замерла. Обычно, если притвориться, что ничего нет, оно и правда исчезает. Это как с коллегами: делаешь вид, что не замечаешь их «доброе утро», и через пару недель они перестают его говорить.

Она зарылась в одеяло, натянула его до подбородка, зажмурилась и мысленно начала повторять: «Ничего нет. Это просто сон. Это гормоны. Я не ела после шести». В какой—то момент ей показалось, что внутри головы шевельнулась мысль, но не её — как чужая нога под одеялом, хотя в кровати вроде бы никто больше не лежал.

С затаённой тревогой Валентина снова приоткрыла глаза. Тени на стене выглядели иначе. Нет, не страшно. Просто стена немного покосилась, наверное, от сырости. Надо будет написать в управляющую компанию. Или нет. Лучше в прокуратуру. Пусть разбираются, почему у неё ночью ощущение, что жизнь слегка развинчена.

Немного успокаивало то, что в комнате по—прежнему было тихо. Даже холодильник не урчал, будто тоже почувствовал ответственность за атмосферу. Тишина давила, но хотя бы не мешала.

Валентина привычным движением потянулась к стакану воды на тумбочке, но не дотянулась. И тут — новая волна раздражения. Почему всё в её жизни всегда чуть—чуть не на месте? Почему нельзя просто встать, налить себе коктейль из сна, забыть тревогу и уснуть обратно? Почему даже вода не может быть рядом, когда она нужна?

Она встала, недовольно вздохнув. Пол оказался неожиданно холодным. Может, кто—то оставил окно приоткрытым? В смысле — она. Валентина. Она же живёт одна. Никто, кроме неё, не мог оставить окно открытым. Верно?

Сделав три шага по полу, словно шпиёнка в тапочках, она заглянула в окно — всё было спокойно. Никаких призраков, похотливых маньяков или сектантов с флаерами. Обычная ночь. Даже кошка у соседей, та самая, что орала в брачный период, как пьяный баянист, на удивление молчала.

Она снова легла, укуталась, натянула одеяло чуть ли не на нос. И вот тогда, в темноте, ей пришла мысль, которую она не хотела формулировать вслух: «А вдруг это не я проснулась, а кто—то меня разбудил?» Мысль была глупая. Валентина, конечно, рациональный человек. Она даже книги выбирала по принципу: чтобы было без фэнтези и с таблицами. Но сейчас, в этой неестественной ночи, с этим едва ощутимым зудом в голове, даже рациональность чувствовала себя не в своей тарелке.

С горькой усмешкой Валентина подумала, что пробуждение ночью всегда напоминало штраф за дневные грехи. Но сейчас её явно оштрафовали не только за сегодняшний день. Тут, по ощущениям, пришёл счёт сразу за квартал. А может, и за год. С пеней. И процентами. Причём валюте, в которой он был выписан, она даже не знала названия.

На этом моменте она решила, что хватит. Если мозг хочет её напугать — пусть сперва принесёт расписание страха, с печатями, подписями начальства и QR—кодом. Иначе — в мусорную корзину. В переносном смысле, конечно. Мозг пока был нужен. Хотя бы для того, чтобы понять, почему в комнате пахнет... чуть—чуть озоном. Или йодом. Или... нет, это показалось. Всё это просто показалось.

Пока Валентина уговаривала себя, что всё под контролем, где—то внутри неё уже открывалась занавеска сцены. В темноте, в глубине черепа, из—за кулис выходил кто—то с микрофоном и собирался выпалить первую реплику. Но пока — тишина. Только лёгкое покалывание у виска, как от намечающегося насморка. Или начала новой жизни. Что, впрочем, одно и то же.

Всё происходило настолько буднично, что становилось вдвойне страшно. Валентина только начала успокаиваться, убедила себя, что ночь — просто неудачная сборка дня, что вода в организме распределилась неравномерно и давит на мозжечок, как вдруг — голос. Чужой. Чёткий. Звонкий. И, что хуже всего, с уверенностью продавца бытовой техники, который уже занёс её данные в гарантийную карту.

Глава 2

Глава 2

Проснулась она не от звука, не от света и не от собственного желания. Проснулась от внутреннего толчка — настойчивого, почти физического, как будто кто—то пнул изнутри. Резко села в кровати и тут же пожалела. Простыня сбилась, левая рука онемела, ноги запутались в одеяле, на лице застыло выражение лёгкой смерти. Комната, как назло, не изменилась: всё тот же серый ковер, шершавые обои цвета сырой пыльцы, сухая трещина на потолке, как диагональный шрам. Всё было слишком настоящим, чтобы быть сном.

Она закрыла глаза обратно. Притворилась. Мол, «я ещё сплю, уйди». Может, если замереть, стать невидимой, раствориться в матрасе — исчезнет. Голоса же не выдерживают скуки, а с ней скука — это базовая комплектация. Даже мысли в голове звучали не внятно, а как через марлю: «Сон... просто сон... галлюцинация... поджелудочная шалит...»

Но голос внутри не ушёл.

— Доброе утро, тело номер восемь! — бодро пропело в черепной коробке. — Или уже девятое? Сколько вас было, я уже сбилась. Хотя, честно говоря, ты самая… м—м—м… деревянная. Но зато в тебе удобно. Много свободного места, и с мозгами не перегружено.

Она резко выдохнула через нос. Один раз. Глухо. Будто выдула из себя весь кислород, чтобы стало нечем говорить. Руки нашли одеяло, дёрнули вниз — откинули его с тем же настроем, с каким генерал сбрасывает ненужные бумаги с военного стола.

Села. Встала. Шаркнула по полу, словно заключённая на пересменке. Босые пятки, чуть влажные ото сна, прилипли к линолеуму, но она не обратила на это внимания. В голове бился только один нервный девиз: «Не разговаривать. Не вступать. Не подтверждать». Если этот голос — плод переутомления, гормонального сбоя, задержки зарплаты или недоедания, то любое внимание только его укрепит.

Голос между тем продолжал веселиться.

— Молчит. Значит, злится, — весело констатировала Кляпа. — Обожаю такие утренники. Ты прямо как овсянка: серая, тепловатая и липкая. С характером старого маникюра. Но ничего, мы поработаем. Разомнёмся.

Валентина не ответила. Подошла к двери в ванную, толкнула её плечом. Щеколда не выдержала удара и предательски скрипнула. Свет она не включила — в полутьме всё казалось менее реальным, менее глупым, менее катастрофичным. Умывальник встретил её с равнодушием сантехнической эпохи. Она опустила руки под ледяную струю. Вода била яростно, будто хотела выбить из неё инородное. Брызги летели на халат, на зеркало, на стены. Звук воды был единственным настоящим.

— Не надо так нервно двигать губами, — с мягкой насмешкой заметила Кляпа. — Мы теперь одна команда. Ты — наружная оболочка. Я — мозг. Ты — лицо бренда, я — его смысл. Хотя лицо, конечно, подкачало. Не продукт, а демоверсия.

Пасту она выдавила с таким нажимом, что тюбик жалобно хрюкнул. Сразу вспомнился школьный одноклассник Толик, у которого была точно такая же интонация. Щётку она выбрала самую жёсткую. Это был осознанный выбор: мягкие щетинки подходили тем, кто хотел жить в гармонии. Жёсткая же была для тех, кто хотел стереть с лица вчерашний день и всю свою жизнь до него.

Щётка скрипела, как ржавая пила по стеклу. Зубы, казалось, визжали от боли. Пена собиралась в уголках рта, падала в раковину комками, будто из неё выдавливали что—то живое. Каждое движение щётки было насилием. Каждое. Валентина не чистила — она карала. Себя, голос, квартиру, судьбу.

Где—то между верхними резцами и языком Кляпа снова заговорила:

— Ты знаешь, если бы у твоих зубов были чувства, они бы уже сдались и выпали добровольно. Но, кажется, у них больше характера, чем у тебя.

После умывания всё вокруг приобрело тусклый налёт будто не из воды, а из растворённой бессмысленности. Валентина не вытиралась — капли стекали по шее и попадали за ворот халата, и ей было всё равно. Холодные, противные, чужие. Как всё, что с ней происходило в последние сутки. Она шагала на кухню, как подопытная мышь, за которой давно никто не наблюдает, но та всё равно продолжает бегать по лабиринту — по привычке, не надеясь на сыр, просто чтобы не сойти с ума.

На кухне было прохладно, лампа перегорела ещё неделю назад, и она забыла купить новую. Или специально не купила. В темноте легче убедить себя, что нет смысла паниковать. Нет смысла думать. Нет смысла слушать. Тем более — отвечать. Она открыла дверцу шкафа, достала банку с растворимым кофе, зачерпнула отмеренные два с половиной ложки и бросила в чашку с таким звуком, будто пыталась удавить саму мысль о завтраке. Всё это — ритуал. Знакомый, повторяемый, безопасный. Как будто бы.

Вода в чайнике уже была — она налила её ещё вечером. Не потому, что готовилась, а потому что делала это каждое утро. Как часть защиты. Как в детстве: если укрыться с головой, чудовище не тронет. Только теперь чудовище сидело внутри головы и дышало сквозь нейроны, скреблось изнутри по черепу, смеялось. Пока молча. Что пугало сильнее.

Чайник загудел, а она стояла и смотрела, как капля конденсата медленно скатывается по стеклу окна. Словно отмеряло время, сколько ей осталось притворяться, что всё под контролем. Гудение сменилось хлопком, пар ударил в лицо, и она даже не пошевелилась. Схватила кружку, залила кипятком гранулы кофе, как будто смешивала не напиток, а химическое оружие. Ложкой ударила по дну, размешивая до тех пор, пока не исчезли последние следы кристаллов. Как будто каждая крупинка — это часть вторжения, и если она останется, то будет жить в ней вечно, как спора чего—то инопланетного.

Села за стол, поставив кружку с аккуратностью хирурга. Двумя руками обхватила её, сжала крепко — будто не кружку, а единственное, что ещё соединяет её с реальностью. Тепло проникло в пальцы, но не дальше. Всё внутри оставалось холодным. Подавленным. Замкнутым. Она сделала первый глоток.

Он оказался отвратительным настолько, что вкус вызывал в памяти сожаления, застарелые обиды, давние провалы и те разговоры, которые следовало бы закончить иначе. Горечь била по нёбу, как укор. Обжигал, как стыд, застывший в груди, и оставлял послевкусие, напоминающее кислотное послевоенное утро.

Глава 3

Глава 3

Офис встретил Валентину как родная тюрьма: пахнуло пыльной кондиционерной усталостью, серыми стенами, пересохшими кактусами на подоконнике и невыразимым запахом корпоративного отчаяния, пропитанного картоном и пережёванным кофе. В голове у неё крутилось одно слово: «Тихо». Как в фильмах, где главная героиня ползёт по коридору с минной разметкой, а в фоновом звуке капает кровь — кап… кап… кап. Только вместо крови здесь — её нервы, натянутые в тончайшую леску между «просто пройди мимо кулера» и «не вздумай чихнуть».

Шаг за шагом — выверенно, будто у неё под подошвами сенсоры точности — Валентина прошла мимо отдела маркетинга, не поднимая взгляда, словно сканируя пространство исключительно боковым зрением. Не потому, что пренебрегала окружающими, а потому что знала: стоит встретиться глазами хотя бы с одним из них — и кто—нибудь обязательно спросит, как она, а дальше всё, потекут разговоры, намёки, улыбки, и вот ты уже снова дрожишь от стыда, стоя перед принтером, который печатает квартальный отчёт, словно он — приглашение на пыточное шоу.

Каждый шаг отдавался в корпусе её тела, как в консервной банке, наполненной вибрацией ожидания. На каблуках она сегодня не решилась — выбрала что—то среднее между «деловая скромность» и «если придётся бежать, не упаду». Несмотря на это, подошвы всё равно выдавали предательский щёлкающий ритм, словно объявляя её приближение, как министр внутренних дел в фильме про коррупцию.

На ресепшене сидел охранник, который всегда жевал что—то невидимое, издавая хруст, будто у него внутри микроскопическая зубная мельница. Он посмотрел на Валентину чуть дольше, чем требовала формальность, и кивнул — вежливо, но с оттенком того взгляда, которым смотрят на канарейку, только что выжившую в мясорубке.

Она, собрав остатки лицевой мускулатуры, улыбнулась в ответ, криво, как будто подтянула уголки рта вручную, и пошла дальше, стараясь не сбиться с маршрута. Приветливость ей далась с таким трудом, как будто в этот момент она подписывала договор о ненападении с враждующей цивилизацией.

Секретарша у стеклянной стены говорила по телефону — голос как у женщины, которая знает, где спрятаны все тела. Валентина старалась идти не слишком быстро, но и не медленно, потому что знала: если слишком быстро — значит, убегаешь. Если слишком медленно — значит, опасна. А она просто хотела дойти до своего стола. Без фейерверков. Без оваций. Без побочных эффектов.

Вид кулера, как назло, оказался на пути. Прямо у поворота. Кулер, сияющий в утреннем солнце, как алтарь офисного равнодушия, стоял в окружении кружек и пустых стаканов, словно ждал жертву. Валентина мимолётно глянула на него — и в голове, как заранее записанная аудиозаметка, всплыла вчерашняя реплика Кляпы: «Вот оно, сердце твоей второй чакры. Булькает в унисон с твоим стыдом».

Она вздрогнула. Мгновенно. Как от удара током по шейному позвонку. Она резко сбилась с траектории, чуть не снесла коробку с бумагой, что аккуратно стояла у стены, будто наблюдатель на выборах. Лицо не дрогнуло. Ни один мускул. Только шаг ускорился. И дыхание, конечно. Оно стало резким, как у бегуна, который пытается дышать через фильтр от газовой атаки.

Пройти мимо бухгалтерии — отдельный квест. Там сидели женщины, чьи взгляды были наточены, как ножи в ящике разведённой домохозяйки. Они не говорили ничего. Они просто... смотрели. Как будто сканировали сквозь одежду, мысли, кожу и вплоть до прошлой жизни. Валентина притворилась монахиней. Не в том смысле, что стала благочестивой, а в том, что перестала ощущать плоть. Она превратилась в набор костей и целей: дойти. Сесть. Не застонать.

Стол её находился в конце длинного ряда, словно специально предназначенный для самых чувствительных и желающих уединения. Правда, уединения не выходило: коллега по соседству громко щёлкал мышкой, как будто играл на кастаньетах, а кондиционер над головой выл с той печалью, с какой, казалось, должна была выть Валентина, если бы ей разрешили. Она сделала последний шаг, подошла к стулу, и, прежде чем сесть, снова оглядела офис. Всё спокойно. Пока что.

Села. Медленно, как будто садится на мины. Руки положила на стол, как заложник — на стекло переговоров. Взялась за мышку, будто за якорь в шторме. И только собралась вдохнуть — тихо, чтобы не нарушать микроклимат мира — как внутри, глубоко, на границе сознания, тенью замерцала Кляпа.

— Ну привет, моя любовница по несогласию... — прошелестело едва ощутимо.

Но Валентина не ответила. Ни мысленно, ни телесно. Она лишь прищурилась, как бы давая понять: «Только попробуй».

Кляпа промолчала. Но, как известно, молчание паразитов — всегда предвестник активности.

На мгновение наступило затишье. Именно то, которое бывает перед тем, как в потолке появляется трещина. Или стул начинает под тобой проседать. Или начальник с выражением сочувствия говорит: «Есть пара уточнений по отчёту, но лучше не при всех».

Валентина откинулась на спинку кресла и старалась выглядеть как человек, который жив. Который в порядке. У которого ничего не дрожит, не вибрирует, не разговаривает внутри. У которого всё по плану. Даже если этот план — «дожить до обеда и не уронить самооценку в кружку с кофе».

Всё было тихо. Но не потому, что спокойно. А потому что это тишина перед встречей с сущностью, у которой теперь официальная прописка в твоей голове. И она, между прочим, готова к продуктивному дню.

Курсор мигал в верхнем левом углу пустого документа, словно дразнил. Валентина уставилась на экран, как будто тот был окном в лучшее будущее, где никто не озвучивает фетиши офисных сотрудников вслух. Excel загрузился с ленцой, выдав табличку, которая выглядела так, будто сама не верит в свою важность. В таблице — строки, цифры, формулы. Всё знакомо, спокойно, нейтрально. Уютный мир порядка и расчётов. Она сосредоточилась, выпрямилась, поправила мышку — как будто это был ритуал возвращения в контроль.

Пальцы забарабанили по клавишам. Не уверенно, но старательно. Формула в ячейке C4 не сходилась, цифры в отчёте плыли, будто кто—то подлил в экран рюмку абсента. Она вбивала данные вслепую, пытаясь не думать ни о чём, кроме форматов, округлений и разницы между «Факт» и «План». В какой—то момент заметила, что уже третий раз считает одну и ту же сумму — и каждый раз выходит по—разному. Сначала списала на недосып. Потом на Excel. Потом на проклятие.