Книга Деда - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Ангелина Смурова (самиздат)

Предисловие. Запись 1

Предисловие

Эта история записана на листочках. Листочках, вырванных из чьей-то книги жизни – ведь всё это было на самом деле.

Запись 1

Никто не помнит, с чего вообще всё началось. Все кругом наперебой говорили кто о чём: то о разработке нового биологического оружия в виде особо смертоносного вируса, то о заговоре в верхушках государства, то говорили о подрывнической деятельности неких подпольников, то вообще строили невероятнейшие теории, связанные с космосом, пришельцами и карой небесной. Только глупости всё это. Уж мне ли не знать…

Давненько, вообще-то, не вспоминал я этой истории, которая перевернула весь мир с ног на голову, предварительно хорошенько его помяв. Люди лишились всего, к чему привыкли, что смогли получить в ходе миллионов лет эволюции: лекарств, нормальной пищи, одежды, чистой воды, электричества. Тогда был я ещё молод, и, как и все, мог только испуганно наблюдать за происходящим да роптать на судьбу, отнявшую все блага цивилизации практически в один взмах своего капризного мизинчика.

Лишь теперь, спустя пятьдесят два года, я позволяю своим воспоминаниям ожить в памяти и воплотиться в этих строках. Потому что молчание – выжигает. Оно выело меня всего изнутри, как выедает ржа все эти трубы вокруг меня. Кто-то однажды узнает всю правду. Должен узнать. И теперь вопрос лишь в том, насколько храбрым я смогу быть, чтобы изложить эту самую правду, не изворачиваясь перед ней червём и не избегая её страшных опустошённых глаз.

Но пока мне придётся отложить моё трудное занятие, и, нет вовсе не потому, что я боюсь или хочу оттянуть этот момент. Чёртовы трубы - снова текут реками, фонтанируют и заливают всё кругом. Мне нужно проверить всё и заварить, иначе моему убежищу, и без того не слишком надёжному, придёт крышка.

Запись 2

Да уж, одному тут теперь справляться стало совсем невмоготу. Чёртова дюжина новых протечек!.. и почти все – в разных точках моего подземелья. Парочка располагалась настолько близко к моей берлоге, что я даже испугался: не заметь их, и всё накопленное тяжкими усилиями добро оказалось бы уничтоженным в касание. Хотя… я до сих пор удивляюсь этому месту и молюсь на его странность: как здесь всё в относительном порядке по сю пору?.. Потоки воды сжирают всё кругом, превращая это в ржавую слизь. Хорошо, что я обшил берлогу внутри водонепроницаемыми панелями, да и от пожара они тоже сгодятся, отличная вещь. Но всё же…столько лет уж прошло… это место напоминает озеро, куда стекаются все ручьи и осадки, какие только появляются на поверхности, так ещё и трубы эти, леший их задери, но пока здание цело и стойко переносит всё происходящее с ним…

Ладно, не о том я. Разворчался тут, как старый пердун, отсрочивая тем самым то, что уже итак некуда дальше откладывать. Хотя я ещё и в самых соках, хех, но кто знает, что случится через день, через час, минуту?.. Может, всё это промокшее насквозь подземелье не выдержит, и, наконец-то, рухнет своей отсыревшей массой мне на голову бетонной крышкой гроба. А может новая неведомая напасть окончательно загубит этот мир, и о том, что здесь произошло, уже будет практически невозможно догадаться. Да и некому может будет, при таком раскладе-то…

Я помню, что было мне около пятнадцати лет. Никому не нужный, никчёмный сирота пытался выжить всеми возможными способами, порой, не такими уж и нравственными, как хотелось бы мне того самому. Детства своего практически не помню, только уже подростковый период – нет ничего запоминающегося в безрадостной серости детского дома, это далеко не волшебная страна с блёстками, бабочками и цветочками, тем более, в те времена. Ходили полуголодными, постоянно сбегая из приюта по очереди, чтобы где-нибудь урвать далеко не лишний кусок хлеба или чего придётся – выбирать, что положить в рот, лишь бы заткнуть стоны пустого желудка, для нас было непозволительной роскошью.

О, руководство чёртова приюта, точно. Оно заслуживает немало лестных слов. Уж столько лет минуло, а зубы до сих пор скрежещут, сжатые в ярости. Дамочка, содержавшая сие заведение, была не детолюбива, отнюдь, очень даже наоборот. Немногое, что прельщало её – слава филантропа (ну да, ну да, как же) да возможность устраивать благотворительные мероприятия, которые обеспечивали увесистость её кошелька. От спонсирования, шедшего из разных источников – будь то государство, меценаты или простые сочувствующие нам люди – до нас доходили лишь малые крохи, и то в лучшем случае. Зато коллекция нарядов хозяйки становились всё богаче и роскошнее. И её псины, конечно же, тоже.

Хотя… кое-что у нас всё же действительно было: шикарный особняк, в котором мы и жили в комнатах по 6-8 человек. Его передало в руки госпожи государство в качестве поддержки её благородного начинания. Бывший хозяин умер, не оставив после себя наследников, а предприимчивая мадам Жадность успешно запустила свои щупальца в чужой медок и захватила домину для «благих дел». Причём, заметьте, даже законным путём. Ей бы в актрисы, но грымза уже нашла таланту выгодное для себя применение.

Кроме этого особняка нас обеспечивали ещё и формой. Раз в год её поставлял нам, вместо денежного пожертвования, один текстильный промышленник, некто Кувар Вайранги. Все прекрасно знали, на что надеялся этот обрюзгший сердобольный старикан, даже жалели его напрасные попытки впечатлить каменносердную леди: он, веря в искренность её намерений и, выражая настоящее сочувствие нам, надеялся стать ближе с этой крокодилихой своей помощью приюту. Она же… она лишь каждый раз презрительно поджимала накрашенные ядовито-розовой помадой губы, когда Вайранги привозил короба с одеждой. Конечно, ведь это не деньги, которые можно было бы так легко прикарманить на новые цацки себе и шавке. И продать эту одёжку ну никак она не могла, ведь форма шилась специально для нас – по нашим предварительно снятым меркам, графитного цвета, с витиеватыми золотыми вензелями «ДДР» — «Детский Дом Робер». Попробуй такое сбагрить, когда на каждом углу всем известны эти три золотистых буквы нашей формы – мигом заклюют, и плакало её полузаконное отмывание бабок.

Вот сдёргоумка проклятая!.. снова слышу подозрительные звуки, а значит, что-то или даже кто-то вновь покушается на мою берлогу. Тысяча извинений, неотложные дела заставляют расшаркаться на сей раз.

Запись 3

Повезло на этот раз. А то было уже, что заражённый шоркался наверху, а потом как-то влез в вентиляцию. Жахнулся славно, не пришлось добивать даже, только вот вытаскивать застрявший в вентиляционной шахте труп – такое себе удовольствие, знали бы вы, как пришлось раскорячиться…

Отвлёкся я что-то малость, а меж тем вы ни за что не угадаете, что произошло. Я бы и сам гадал, пока нёсся на звук, что заставило меня выскочить из берлоги, отшвырнув записи. Страх, точнее даже будет сказать – животный ужас, холодил спину липкими мурашками. Зато насколько сейчас, делая эту запись, смешно вспоминать случившееся. Вылетев с лежбища как ошпаренный, я ринулся, зажав в руке первую попавшуюся увесистую железяку, в ближайшую нишу, которая давала бы подобную громкость эху, источником которого было странное бульканье и бултыханье. Завернул за угол, ожидая увидеть всё что угодно, кроме того, что предстало моим глазам. Точнее, кто.

Крыса! Огромная крысина пыталась выбраться на бетонную ступеньку, громко колотя лапами по ржавой мути. Гадкий шерстяной мешок с склизким грязно-розовым жгутом хвоста чуть не заставил тормознуть мой хлипковатый моторчик. Пришлось достать животину из канавы, чтобы избавиться от шума её плесканий.

Думал поступить гуманно, дав помереть ей быстро и безболезненно, всё равно жрать нечего особо тут, но… моторчик тоскливо сжался, пропустил пару оборотов… в общем, приволок я эту серую мочалку в свою конуру и отмыл в пластиковом тазу, выделив ей чистой воды из своего порциона.

Арнетка оказалась вполне смышлёной соседкой. По крайней мере, она понимает, что сбегать нет никакого смысла – я вредить не собираюсь, зато здесь она гарантированно получит хоть какую-то еду, а не будет издыхать с голоду где-то в лабиринтах ржавых труб. Не смейтесь, что я дал этому существу кличку, приютил, забочусь – попробовали бы вы столько жить в одиночку в этом мире, в этом месте… Теперь я не один. Ну, не совсем один, так будет вернее. А то приходится разговаривать с манекенами в магазинах, лишь бы не забыть звук своего голоса, помнить, как слова произносятся. Теперь есть к кому обратиться, пусть это и продолжает быть монологом без ответа.

Так вот, вернёмся-ка к нашим ядовито-розовым губам. Промышленник продолжал бессмысленные попытки чего-то добиться, охаживая белобрысую каргу, мы продолжали искать еду и выживать всеми доступными и не очень способами, хозяйка же продолжала богатеть с каждым месяцем настолько же сильно, насколько худы и голодны были её воспитанники. Распорядок дня… да что там, от распорядка у нас было одно название, ибо он имел множество дыр, в лазейки которых мы и пробирались добывать что-то съестное.

Госпожа Робер - крайне тщеславная, меркантильная и мерзкая во всех отношениях женщина, но я всё равно готов сказать ей спасибо, правда, только за одну-единственную вещь – я выжил. Но если бы одно лишь ей к нам отношение было самой большой проблемой, я был бы готов облобызать её стопы, облизать их верным псом, умыть их своими слезами, как в той древней легенде про бога. Однако это «но»…

В ту памятную ночь мы собрались небольшим комнатным кружком возле чадившей свечи – электричеством нам баловаться доводилось только с высочайшего разрешения, в краткие периоды благодушия Робрихи. Восемь длинных, как фонарные столбы, и таких же дистрофически худых, подростков сидели, взявшись за руки и закрыв глаза.

Самый старший из нас, Парнас, как сейчас помню: среднего роста, темноволосый, всегда собранный и спокойный. Старшак сидел спиной к двери, и никогда не нарушал своей привычки. Мы долго не понимали, для чего, почему он садится именно на это место, пока он не указал на дверь, а затем на окно напротив неё: «Я прекрасно слышу, как трутся ветви дерева за окном при ветре друг о друга. Поэтому мне не составит никакого труда услышать, если к двери кто-то подберётся. Кроме того, окно отсюда мне тоже отлично видно. Никому не стоит знать о наших собраниях, поняли?» Естественно, мы всё понимали. Парнас был из тех, кого понимали даже самые глупенькие из малышей.

Так вот, наши сборища были разного характера. Порой мы решали, кто будет добытчиками на этой неделе и куда выбранные отправятся. Обсуждали книги, произошедшее за день, делились своими наблюдениями за грымзой и её прихвостнями, жизнью приюта в целом – это входило в наши самоназначенные обязанности, как самых старших. Думали, как быть дальше. А иногда делились своими мыслями, тем, что было на душе. Именно таким и был этот вечер.

Наш кружок недокормышей… молился? Так ведь когда-то называли обращение к некоему высшему неопределённому, веря, что оно способно всё изменить, услышав нас? Вроде да, не помню уже наверняка, хотя к нам каждое утро и приходил священник.

Глупые надежды, порождённые отчаянием, неопределённостью будущего и ужасами настоящего. Ведь что мы, по сути, что были? Живой мусор, никому не нужный, оставленный на этой свалке жизни и пока ещё не выброшенный – а вдруг понадобится? Ничего не умеющие, не знающие, как жить иначе, вне этих стен и их условностей, вне вечной погони за выживанием. Мы не были ничем значимым в этом мире. Даже микроорганизмы, всякие там… бациллы что ли, бактерии значимы своей деятельностью, а мы… мы же были просто проплешиной мёртвого грунта посреди цветущего плодородного сада. Просто чёрная дыра посреди полотна прекрасной картины полезного и умелого общества. А мы были умелы лишь в одном – в выживании. Да друг за друга горой стояли, потому что вместе справляться оказалось намного проще и не так страшно.

Наш кружок молил нечто, молил о месте, где не врут, не обижают, дают возможность просто жить, просто быть собой. Мы молили об указании точного пути, по которому могли бы следовать без оглядки, зная предначертанное и следуя ему до самого конца этого самого пути. Может, мы всего лишь желали покинуть это место, но это было чистое желание. Желание, выкрикиваемое самой жизнью, теплящейся в нас огоньком свечи, ещё не загашенным происходящим.

Запись 4

Запись 4
Удивительнейшее дело, но в этот раз ни одного нового повреждения не обнаружилось, поэтому время, ушедшее бы на ремонт, пошло на обход всего моего сектора, да ещё и краешек соседнего удалось захватить – на всякий случай. Арнетка благоразумно следует за мной, периодически что-то там пища. Пока не понял, на что конкретно она реагирует, нужно понаблюдать за животиной. Авось приучу находить повреждения, протечки или провиант, всё ж сподручнее будет. Одному тяжеловато обходить все эти подземелья, давящие своим мраком и сыростью, подозрительным капаньем и хлюпом. А порой ещё и мой бинокуляр работает не как положено. Ай, точно, гайки ржавые!.. я ж про это ещё не упоминал, но да ладно, об этом ещё успеется.
Как уже говорил, тот вечер ничем не отличался от всех таких же вечеров, случавшихся ежедневно с небольшими лишь изменениями в своём содержании. Зависело это от того, насколько тяжёлый выдался день – кто-то жаловался на неудачную вылазку за провиантом, кто-то – на прохудившиеся ботинки, кто-то – на третью за неделю взбучку от Кайвая.
Парнас вновь сидел под дверью, ловя шорохи и сквозняки. Самый затюканный из нас, вечно всклокоченный и чёрный от побоев, Вакой суетливым шёпотом передавал очередное наблюдение за главной дамочкой.
— Вы бы в-в-видели!.. Она болтала с каким-то прыщавым чинушей, лебезя перед ним, как с-с-собака, которая хоч-ч-чет выслужиться перед хозяином и п-п-получить его одобрение. И знает, как з-з-заслужить это. Она так улыбалась, что ямочки её лживой улыбки впечатались в тонну штукатурки, которой столь тщетно… тщательно?.. ай, неважно, которой покрыто её морщинистое лицо… — Вакоя всего задёргало от смеха, что выглядело всегда так, будто у него приступ эпилепсии.
— Ну, дальше-то, что было, Вакой? – Парнас нахмурился: не любил лишнего шума, он отвлекал от наблюдения за обстановкой снаружи, а Вакой ещё и дёргался, мешая не только слушать происходящее за дверью, но и наблюдать за окном. – Вакой, белку тебе дохлую в зубы! – не выдержал он. - О чём они говорили?
— Д-д-да не услыхал я, далековато был, а подобраться – ну никак, — стихнув и вновь согнувшись в креветку, оправдывался горе-докладчик. – Даже не подползешь, за воротами на дороге ни кусточ-ч-чка.
- Эх, белебеня ты, Вакой, леший тебя… — Парнас разочарованно махнул рукой. – Было бы что полезное, а ты только пошлости какие-то запомнил, и ну трещать. Хоть посмешил, и на том спасибо. – Старшаку пришлось резко сворачивать порицание корявой похвалой, ибо Вакоя вновь начало корёжить, но на этот раз – от подступивших слёз. Он всегда боялся сделать что-то не так, и сразу ударялся в истерику, не в силах выдержать малейшей критики или раздражения в свою сторону.
Вакой похлюпал, утирая тёкшие вперемешку с соплями слёзы, и улыбнулся. Как дитёнок малый, ей-ей, а ему ведь уже одиннадцать.
— Слушай, Парнас, — решил встрять я, желая разрядить обстановку, а заодно и отчитаться о сегодняшней вылазке, — нам с Тамахой кой-чего тут перепало за наши усилия.
Старшак воодушевлённо перевёл взгляд на меня, благодарно улыбнулся краешком вечно изгрызенных в кровь губ – мол, наконец-то, хорошие новости.
— Одна пожилая леди дала нам полведра картофеля за то, что мы починили и покрасили её забор, — я подтянул в центр кружка старое пластиковое ведро, треснувшее некогда от удара, что, правда, не помешало нам с Тамахой дотащить в нём сокровище — драгоценные съедобные коренья. От ведра потянуло запахом подвала и сырости, из трещины просыпалась тонким ручейком пыли осыпавшаяся с картошки сухая земля, но все смотрели на добытое нами, как на целое состояние. Тамаха довольно хихикнул рядом со мной, косясь на остальных и потирая вымазанными в краске руками не менее чумазое лицо.
— Ай да молодцы! – глаза нашего вожака заблестели, он облегчённо выдохнул. – На пару дней будет тут, думаю. Соли достанем с кухни да запечём в костре ночью – то-то лакомство будет!
Все одобрительно закивали, предвкушая, как, обжигая дёсны, вопьются зубами в съедобную рыхлую мякоть с хруткими кристалликами соли, с ароматом дыма, будут размазывать чёрные пятна от угольной кожуры по рукам и лицу.
Старшак вдруг вскочил. Всё его тело было воплощением сплошного напряжения и вслушивания в нечто, доступное лишь его чутким ушам.
— Парн…
— Тш-ш-ш! – он стремительно приложил палец к губам и сделал знак: по койкам!
Все ринулись врассыпную к своим продавленным матрасам, поспешно набрасывая на себя одеяла: как попало, словно скомкали и разметали их во сне. Парнас, плывя над половицами полупрозрачным призраком, подхватил забытое второпях ведро и двинулся к своей койке, попутно затолкав наше крахмальное сокровище в ближайшее подкроватное пространство, которое не просматривалось, если только не лечь пузом вплотную к пыльным доскам – проверено. Тамаха сильным щипком загасил свечу, стоявшую у открытого окна на его тумбочке, — чтобы дым выветривался быстрее, — и комнатушка погрузилась в темноту. Слышалось лишь сонное дыхание, искусно изображаемое нами, натренированное в течение многих лет. Но, сквозь кажущееся спокойствие и матовую сонливость, мы чувствовали каждой порой кожи – опасность. Она безглазой чёрной дымкой ползла по лестницам, облизывая двери и стены, просачивалась в закрытые комнаты через крохотные щели замочных скважин, сквозь трещины рассохшихся досок. То не та тревога, которая заставляет спасаться бегством – это ужас, от которого тело цепенеет, обливаясь холодным липким потом. Это животный страх: не двигайся, иначе на тебя обрушится сверху нечто голодное, нечто, что поглотит в мгновение, как только поймёт, что ты живой. Ожидание – коррозия нервов, изъедающая их в трухлявое месиво, принялось за свою работу…

Запись 5

Сам не заметил, как просидел за маранием бумаги большую часть ночи, так вошёл во вкус. Внезапно Арнетка, давно сопевшая в своём закутке из лохмотьев, подскочила и принялась бегать у дверей, встревоженно вереща и всячески привлекая моё внимание. Да, представьте себе, я приобрёл себе весьма интересного и умного товарища, по-видимому, ещё и являющегося лакмусовой бумажкой различных бед. Не зря ведь говорят, что животные могут предчувствовать различные происшествия и катаклизмы.

Мне уж и не вспомнить того обилия гроздьев сочных ругательств, которыми я обсыпал случившееся – где-то через потолочные трещины, с поверхности, просочилась вода и капала прямо за моей спиной.

Остаток ночи провёл в увлекательнейшем занятии – латал потолок всем, что могло сгодиться для этой цели – а такого у меня в берлоге оказалось не так много, как хотелось бы. Поощрил свою шерстяную подружку небольшой вкусностью – выдал ей премию в виде кусочка сушёного мяса. Пусть пасюк будет в силах, авось и впредь будет предупреждать о всякой гадости, планирующей свалиться мне на голову в прямом и переносном смыслах.

Короче говоря, ночь была весёленькой. Думал поспать днём, но очень боюсь перепутать из-за этого времена суток – начну ещё спать днём, а активничать по ночам. Пусть оно мне и без надобности, но режим - хоть что-то от человеческих привычек, капля прежней обыденности в хаосе настоящего… Давайте лучше расскажу наконец, что случилось той ночью в нашей крохотной, но дружной общине, а то отрублюсь раньше ночи.

Итак, залегли мы под одеяла, словно в спасательные капсулы. Знаете это поверье среди детей, что если ты полностью под одеялом, то никакой бабай тебе не страшен? Вот и мы негласно в него верили, хотя мифический бабайка не был настолько страшен, насколько страшны были для нас сотрудники приюта. Особенно Кайвай.

Что-то приближалось. Мы ощущали это кожей. Парнас жестами предупредил не двигаться – услышал скрип ступеньки. Была у нас такая своего рода сигнализация, и мы ей активно пользовались. Ибо взрослые никак не могли запомнить её, вечно натыкались прямо на ревуна – так мы прозвали нашу скрипунью. А вот ребятня таким глупым образом не палилась – все аккуратно переступали опасное, чересчур крикливое место.

Дверь резко распахнулась - входящий и не собирался скрываться, не боялся быть обнаруженным. Так входит в дом хозяин. Мы всем своим видом делали вид, что уже давно спим. Лишь те, на кого не падал ночной свет из окна, могли слегка приоткрывать глаза, чтобы наблюдать сквозь узкие щёлочки век, забранных пушистыми шторками ресниц. Мне повезло, я был как раз из ряда везунчиков, кто мог заниматься слежкой.

На пороге стоял один из наиболее мерзких прихвостней госпожи Робер – Кайвай. Он замер в дверном проёме, держа в руке едва светивший фонарь – старая Гаргулья экономила на содержании всех и всего, кроме себя и своей блохастой шавки, Принцессы, которую меж собой мы звали не иначе, как Шваброй или Блохой.

Кайвай... Даже его лающее имя вызывало у нас омерзение и вместе с тем – страх. Этот бородавчатый упырь, на нашу беду, был до чёртиков силён – леший его знает, где он служил до того, как очутился в этом затхлом местечке. Среди слухов проносился и такой: что валил он лес где-то на севере и там убил человека, вроде как случайно, хотя кто-то утверждал, что из-за денег. Кто-то, из страха ли или из бурного воображения, рассказывал всем, что был Кайвай тюремщиком где-то там же, на севере. Что ж, его внешность, сила и отвратительный характер вполне подходили под эту грязную работёнку. Да что говорить – мы сами немногим отличались от заключённых.

Кайваю было что-то около сорока, он почти полностью облысел, но вместо того, чтобы принять случившееся и сбрить остатки шевелюры, он нежно лелеял безобразные клочки вечно сальных волос, росших кругом сияющей проплешины. Низкий рост и горбатость нисколько не мешали ему исколачивать нас до полусмерти – и тогда его мышцы, словно отлитые из свинца, перекатывались под кожей, словно были живыми. Причём этой твари не требовалась веская причина для побоев – довольно было определённого настроения. А оно у него было почти всегда, особенно в дни получки – думаю, вы уже всё поняли об уровне щедрости госпожи Робер. Вечно воняющий, в замызганной одежде, заменяющей ему, по-видимому, тряпку для рук, – он был воплощением ужаса для каждого приютского. Ужаса такого, что не только малыши – старшаки просыпались в липком поту от кошмаров с его участием. Его прозвали Гоблином, однако старались как можно реже упоминать его каким-либо образом – он, словно был вездесущим, мгновенно откуда-то появлялся, будто по призыву, и тогда говорившему, а могло статься, и остальным, приходилось весьма туго.

Гоблин замер в дверях, выискивая жертв. О да, это были его охотничьи угодья. Только бы не попасться – вот единственная мысль каждого из нас в этот момент. Кто угодно, только не я!.. – гнусная эгоистичная мысль, порождённая животным страхом за здоровье и жизнь. Цель — спастись. Средства – любые.

— Слышьте, сопляки, знаю ведь, что не спите! – смачный зеленовато-коричневый харчок полетел на пол, мерзко чвякнув по приземлении. Провоцирует. Проходили. Малыши могли бы испугаться и сдаться. Но не мы.

— Ублюдыши малолетние, я с кем говорю?! — Рявкнул грязный уродец и заколдыбал в глубь комнаты. Только не дыши, не дыши так часто! Сердце, потише, прошу!

— Короче, плевал я, спите вы или нет. Мне сейчас не до этого, — он тянул слова, оглядывая лица, пока ещё усердно притворявшиеся спящими, вглядывался, чуя наш страх и упиваясь им, как дешёвым пойлом за чужой счёт. – Кто из вас, недоделков, Парнас? Госпожа зовёт его к себе.

Запись 6

Беспокойная душная ночь. Несмотря на дикую усталость и желание залечь чуть ли не в медвежью спячку, спалось отвратительно. Кошмары прошлого, взбудораженного мною накануне, проникли в мой сон. Будто в отместку за то, что решился их потревожить.

Арнетка всё ещё дрыхнет в своём гнезде. Выбрала же себе место, хитрая, прямо у чугунки. Приволокла какого-то хлама, бумажек, тряпичек – где только нашла, откуда натаскала? Нешто лазала наверх?

Любопытно вообще наблюдать за сообразительной хвостатой. Когда она хочет есть, прибегает и, сев передо мной на задние лапы, складывает передние вместе и то опускает, то поднимает их, прося лакомый кусочек. Когда эта шерстяная нюхалка не спит, она исследует мою берлогу, в том числе, меня самого. Особенно её интересуют мои протезы, видно, в её крохотной головке не укладывается, как у живого существа могут быть неживые части. Арнетка сначала боялась их, обходила железную ногу по дуге, чтобы забраться по здоровой вверх, на колено, а затем – на плечо. Причём бинокуляр её тоже смущал – садилась она только на левое плечо, переползая на него по диагонали через грудину.

Кстати, о железках. Не совсем понимаю, как объяснить вам, что из себя представляет мой бинокуляр. Его, как и ногу, для меня в прошлой жизни собрал мой хороший друг. Бинокуляр как-то подстраивается к оставшемуся глазу, сохраняя целостность воспринимаемого, уж не знаю, каким образом, но руки моего мастера уж точно волшебные. Не знаю, стоит ли сейчас забегать вперёд, говоря об истории потери и замены конечностей. Полагаю, нет. Всему своё место и время, и до этого успеем добраться, коль я раньше не умудрюсь скопытиться. А я пока не собираюсь, раз уж на то пошло.

А бинокуляр всё же штука занятная, он мне вместо правого глаза. Вижу им как обычным глазом, а помимо этого он может приближать нечто, расположенное далеко. Он позволяет видеть в темноте и обнаруживать живых существ, кажется, это называется тепловизором. Как бы я поначалу не бурчал, что мне это ни к чему, сейчас радуюсь, как ребёнок, благодаря своего друга: такая способность стала огромной подмогой мне, особенно в теперешней ситуации, когда генератор может перестать фурычить в любой момент, и моя нора станет норой в полном смысле этого слова – отсыревшей и погружённой в непробиваемый мрак дырой.

Заметил, что помимо самой сути того, о чём собирался поведать изначально, стал писать что-то вроде дневника. Оно и неудивительно, не с кем мне тут балакать, разве что с серой компаньонкой, да она ведь не ответит, даже если что и понимает. А по её смышлёным чёрным бусинкам иначе и не скажешь. Смотрит тебе в глаза, будто душу твою изучает. Вот и выходит бесконечный монолог в пустоту. Мне так хочется верить, что эти записи однажды найдут, поймут, что произошло… Что-то раскис я совсем… Пойду-ка потренируюсь, пожалуй, да на обход. Авось и уйдут глупости из башки лысой.

Запись 7

Оно, пожалуй, и верно: старый, что малый, а малый… ну, вы знаете наверняка. Хотя, может статься, что нет, коль некому было сказать. Малый – что глупый. Вот и мне, как глупому дитё, не удалось справиться со своими чувствами, излил всё на бумагу, а затем испугался этого. А с другой стороны, скажи, читающий мои записульки, имею я право на свою историю, на каплю понимания? Могу я хоть с тобой поделиться тем, что лежит жутким грузом на моей усталой душе уж столько десятилетий?.. Разве справедливо, что я навозным жуком барахтаюсь в этом дерьме, тягая неподъёмный камень на своей хрупкой, хоть и хитиновой спине?.. Пораскинув мозгами, таки решился на эту крохотную эгоистичность. Если уж кому не по нраву – нижайше прошу прощения, но написанного пером – не вырубить и топором. А потому моей истории – быть. Она уже существует. Так пусть будет и записана.

Теперь немного об обходе. Нашли пару очередных прорывов, и Арнетка сыграла в этом немалую роль. Кажется, мой прихвостень понимает, от чего исходит опасность нашему логову, и понимает, что эту опасность я могу ликвидировать. Славная животинка, хотя, будь моя воля – завёл бы кошку. А может оно и к лучшему. Кошки свободолюбивы и эгоистичны, не пойдут на невыгодное сожительство. Им бы погреться, поспать, поесть, почесаться. Не из работяг, короче говоря. Но с ними уютно, ничего не попишешь. Если в твоём доме кошка – значит, всё хорошо. Здесь тепло, безопасно и комфортно. Хотел бы, чтобы и на мою долю пришлось хоть немного этой безмятежности, этого незатейливого спокойного счастья…

Затем, почему-то, решил проверить вход в убежище. Запасной, ближний, конечно же. Это аварийный люк на чрезвычайную ситуацию. Я хорошо продумал отходной путь на всякий случай. Вот как всё устроил, думаю, вы оцените: вот эту железную дверцу очень по-умному заварил. Так снаружи сюда никак не попасть, дверь будет опираться на косяк. А вот с моей стороны её крайне легко выбить, имея должную силу. Сварка точечна, в углах двери да парочка посередине. Выбить её – дело даже не пары минут, а дальше – лестница из узеньких скоб на самый верх, открывающаяся канализационным люком. В общем, эта хитрость ради безопасности – ещё одна причина держать себя в форме, хе-хе-хе, попробуй-ка без подготовки ползти по таким скобам с десяток метров вертикально вверх.

Прямо вижу, как вытягиваются ваши лица от удивления: если вы представляли меня немощным сухим старичком с дрожащими конечностями, то вы круто ошибались. В бытность приютской жизни я действительно был высок и худ, как оградная жердь, хоть подпирай мной заваливающиеся секции забора у дома Робер. Впрочем, все мы были такими, что уж там. Это потом мне удалось создать форму, которой позавидовал бы любой, притом я сохраняю достигнутое и по сей день. Камни – увесистые аргументы. Не представляете, насколько. Сейчас вам непонятен смысл этой фразы, но терпение, терпение, друзья. Наша история ещё даже не на середине.

Дверь, кстати, была в том же виде, в котором я её и оставлял, что меня успокоило. Уж не знаю, что дёрнуло пойти проверять её. Верил бы в предзнаменования, сказал бы, что это знак, что скоро мне придётся воспользоваться этим выходом. Но я не верю. Не хочу верить.

Теперь стоит, пожалуй, вернуться к главной части нашего повествования. Все мы восхищались выдержкой старшака, равнялись на него всегда и во всём. Однако именно его стойкость всегда доводила Гоблина до белого каления. Вот и на этот раз он в секунду взбесился, схватил жмень тёмных парнасовских волос и принялся изо всех сил трясти парня. Мы в ужасе затаили дыхание, стремясь поставить своё существование на паузу, от дыхания и кровообращения до мыслей, только бы эта ярость лесным пожаром не перекинулась на нас, как бы ни было эгоистично это желание.

Старшак не издал ни звука, лишь сжал зубы и зажмурился. Удивительно, как Кайвай не вырвал его волосы, но, думаю, это было ужасно больно. Когда ненасытная на побои тварь успокоилась, Парнас с холодным спокойствием спросил:

— Идём? – взгляд его серых глаз я запомню навсегда. Ни капли страха или обиды, лишь холод чистой ярости. Будь он материален, то Гоблина давно бы завалило тоннами ледяных глыб. Мы все втайне пытались перенять этот взгляд, от которого не по себе, если он обращён против тебя. Не выходило. Было ли дело в цвете его глаз или особенностях мышления и железной воли, отражавшихся таким образом – кто знает. Но то, что был Парнас умнее всех нас – это было бесспорно принималось каждым без сомнений.

Схватив старшака за тонкую шею, Кайвай с силой швырнул того к выходу.

— Вперёд, щ-щ-щенок! Позыркай мне тут ещё! Без моргалок останешься! – от злобы его лицо будто схватило судорогой: верхняя губа с правой стороны пошла вприсядку.

От такого швырка наш вожак полетел к двери с такой скоростью, что со всей силы втрескался в дверной косяк. Гоблин презрительно усмехнулся, оглядывая помещение.

— Всем спать! – приказал он на волне триумфа, желая закрепить произведённый эффект. Горазд с подростками тягаться, ещё и с такими силачами, ничего не скажешь. Сейчас бы с этим ублюдком силами помериться, посмотрел бы я на него.

Парнас встал возле двери, ожидая нашего надзирателя. Я заметил, как он украдкой, с волчьим, из-подо лба, взглядом стирает кровь с разбитой губы. Каким бы сильным ни был вожак, он был живым человеком, а не бессмертным непобедимым богом, каким иной раз он казался нам.

Кайвай вышел из комнаты, наш товарищ двинулся за ним, на секунду задержавшись в проёме: он обернулся и ободряюще улыбнулся разбитыми губами, подмигнув нам напоследок. Дверь закрылась за ними, а в комнате осталось висеть тяжёлое ощущение от произошедшей сцены да неловкое молчание. Говорить не хотелось – да и не о чем, спать – и того меньше было желания.