Книга «клуб лжецов»

пролог

Уолдингхэм-Холл, Хартфордшир. 2023 год. Последняя суббота сентября. 21:04.

Тишина в усадьбе была особенная — не просто отсутствие звуков, а тщательно выверенная пауза между строк. Та самая, что бывает в книге перед признанием или выстрелом. За окнами — английский сад, погружённый в туман.
В библиотеке горел камин, потрескивали поленья, отражаясь в стекле книжных шкафов. Шестеро человек сидели в полукруге, каждый с бокалом вина и лицом, натянутым, как театральная маска. Их объединяло одно: любовь к слову и полное отсутствие веры в правду.
«Клуб Лжецов» — так они себя называли. Закрытый литературный кружок, элитарный, почти мифический. Чтобы попасть туда, нужно было не просто уметь писать — нужно было уметь лгать красиво, так, чтобы ложь хотели прочитать дважды.
Вечер начался, как всегда, с традиции: каждый приносил с собой новую сцену, абзац, главу. Они читали вслух — и угадывали, где правда, а где выдумка. Иногда угадывали. Иногда — нет. Но именно это и было интересно. Сегодня читать должен был Роланд Грин — мэтр, звезда, признанный мастер и абсолютный фаворит публики. Тот, кто мог превращать подлость в стиль, а предательство — в поэзию. Но он так и не прочёл ни строчки. Он поднялся, налил себе ещё вина и только сказал: — Сегодняшняя история будет последней.
А через несколько часов его нашли в библиотеке — мёртвым, с пером в руке, и запиской, словно списанной с последних страниц романа. Кто-то сказал: «самоубийство». Кто-то — «показательная сцена». Но шестеро стали пятерыми. И все они — лгали. Потому что убийца был среди них. И он умел писать лучше всех.

глава 1. «последняя строчка»

Сентябрьское утро не наступило — оно просочилось. Туман, густой и вязкий, словно не до конца проснувшееся молоко, лег на сад Уолдингхэм-Холла, пряча очертания живой изгороди, статуи фавна у фонтана и ветви старого вяза, нависшего над крышей, как уставшая рука. Роса блестела на паутине, натянутой между перилами. Листья — мокрые, ярко-жёлтые и ржаво-красные — налипли к каменным ступеням, словно страницы книги, которую оставили под дождём.

Дом стоял безмолвно, как старый актёр за кулисами, выжидающий реплику судьбы. Внутри было темно, хоть и не ночь. Плотные портьеры лениво шевелились на сквозняке, из каминных труб тянуло прохладой, а в коридоре, где пол был стар и капризен, каждая доска отзывалась скрипом, будто жаловалась на забытое внимание. В этот утренний час даже часы на стене тикали медленнее, как будто сами понимали: спешить некуда. И если бы не мягкий топот чьих-то шагов по ковровой дорожке, ничто не нарушило бы эту выверенную, почти музейную тишину.

Миссис Эллисон Уитмор не спешила. Она работала в Уолдингхэм-Холле больше двадцати лет и давно знала: если в доме всё слишком тихо, значит, кто-то либо спит слишком крепко, либо думает о чём-то, о чём лучше бы не думать вовсе. У неё в руках была корзина со свежим бельём, перевязанная лавандовой лентой. Открывая дверь в библиотеку, она уже прикидывала, куда поставит стопку и стоит ли проветрить комнату — здесь, как правило, к утру оставалось тяжёлое послевкусие табака и виски. Но она не сделала и трёх шагов, как остановилась.

Роланд Грин сидел в кресле у камина, словно просто задремал с чашей размышлений на коленях. Поза его была почти ленивой: голова запрокинута на спинку кресла, глаза полуоткрыты — глядящие в потолок, будто и там есть текст, который он пытался дочитать. Правая рука лежала на коленях, странно зажата, будто в ней было что-то невидимое. Но не было ничего невидимого. В этой руке он держал перо — старое, чёрное, с бронзовым наконечником. А на коленях лежала записка, написанная аккуратным, привычным почерком.

«Каждому из нас достаётся своя строчка. Моя — последняя.»

Слева от него, на кофейном столике из орехового дерева, стоял бокал. В нём плескалось остаточное вино — густое, рубиновое, как запекшаяся кровь.

Миссис Эллисон медленно выдохнула, и корзина со свежим бельём скользнула на пол. Лаванда рассыпалась. Комната, казалось, стала ещё тише. Даже стены перестали дышать. И в этом беззвучии что-то подсказывало: он умер не только как человек. Он умер как рассказчик.

Они — местная полиция — приехали через сорок три минуты после звонка. Не по сирене. Не с рёвом. Уолдингхэм-Холл был не тем местом, куда приезжают с шумом — даже в случае смерти. Старенький тёмно-синий «Jaguar», приписанный к отделению в Сент-Олбансе, скользнул по подъездной аллее, оставив за собой след мокрых шин. Из него вышли двое: инспектор в плаще, от которого пахло мокрой шерстью, и сержант — молодой, с виду ещё не потерявший веру в то, что правда любит порядок.

В доме всё ещё царила мраморная тишина. Экономка их проводила до библиотеки, открыла дверь — и сразу отошла, будто боялась, что воспоминания тоже умеют мстить. Комната казалась нетронутой. Камин выгорел до пепла, книги спали на полках, свет проникал сквозь тяжёлые шторы ровно настолько, чтобы очертания оставались в полутоне. Воздух был насыщен чем-то, что казалось табаком и вином — только с лёгкой примесью бумаги. Старой, влажной бумаги.

Тело всё ещё сидело в кресле — будто бы живое. Роланд Грин не выглядел мёртвым. Он выглядел так, как мог бы выглядеть Роланд Грин, если бы решил эффектно уснуть перед прессой. Позёрски. Театрально. Смерть в анфас, не в профиль. Инспектор медленно обошёл кресло, не прикасаясь ни к чему. Перо в руке покойного — словно элемент реквизита. Бокал — поставлен точно по центру столика, даже без разводов. А записка... записка лежала так ровно, как будто её выравнивали линейкой.

— Чересчур аккуратно, — пробормотал он. — Он ведь не был школьным учителем, да?

— Говорят, был писателем, —осторожно кивнул сержант, держащие записную книжку и ручку.

— Да уж, — пробормотал инспектор. — Тут каждый штрих — как запятая в редакторской вычитке.

Он обернулся к окну. Оно было заперто. Щеколда с внутренней стороны — простая, старая. Никто не выходил. Никто не входил. Только дождь снаружи и вечер внутри.

— Что думаете? Убийство? — осторожно спросил сержант.

— Кто видел его последним? — вопросом на вопрос спросил инспектор, не ответив на вопрос помощника.

— Пока неясно, — отвечает сержант. — Экономка говорит, что после полуночи все разошлись по комнатам. Их было шестеро. Он остался один в библиотеке. Как всегда.

Инспектор взглянул на часы. 7:52.

— Судя по температуре тела, времени и сухости кожи... смерть наступила примерно около трёх тридцати утра. А может, чуть раньше. Надо будет подтвердить у патологоанатома. Но... — он потёр подбородок. — Это не самоубийство.

— Сэр? — сержант приподнял бровь, смотря прямо на инспектора.

— Если бы я поверил в такую аккуратную смерть, я бы перестал верить жене, — признался инспектор, даже не смотря на помощника. — А она читает детективы с одиннадцати лет. Каждый вечер рассказывает мне, кто убийца, уже на пятой главе. Я женат на женщине, которая не промахивается, — он ещё раз посмотрел на сцену.— И даже она бы не купилась на эту постановку.

Асфальт под колёсами был мокрым, как кафель в заброшенной ванной комнате. Свет фар вырывал из утреннего тумана редкие изгибы дороги, серые изгороди, еле различимые дорожные знаки. Джонатан Рейв вёл машину одной рукой, другой лениво придерживая бумажный стакан с остывающим кофе — из тех, что пахнут больше картоном, чем зерном. В салоне пахло старым кожаным салоном и дождём. Радио он выключил ещё в Лондоне — слова из динамиков казались слишком навязчивыми рядом с теми, что звенели в голове.

глава 2. «пятеро свидетелей»

Скрип двери, щёлкнувшая защёлка, лёгкие шаги по каменному полу. Джонатан вошёл в коридор с видом человека, не склонного к излишним разговорам. В руках — перчатки, не надетые, а сжаты в кулаке. Он бросил взгляд на стенную бронзу старинных часов, отметив про себя, как медленно ползёт стрелка.
— Миссис Эллисон, — произнёс он негромко, но с той внутренней тяжестью, что заставляет прислушаться, — будьте добры, соберите всех в гостиную. Сейчас.
Экономка, женщина с лицом, в которое, казалось, вросла строгость, лишь чуть кивнула. Ни одного вопроса. Ни тени удивления. Она знала: если Джонатан говорит таким тоном — его не переспрашивают. Уже через несколько минут по коридорам разнеслось ровное, отточенное:
— Прошу всех членов клуба проследовать в гостиную, — сообщила женщина всем присутствующих в клубе. — Незамедлительно.
Они шли — поодиночке, парами, группами — как будто не в гостиную, а к суду. Кто-то с книгой под мышкой, кто-то с чашкой чая, которую так и не допил. В этих жестах была наигранная небрежность, но глаза выдавали другое. Рональд Грей сверлил взглядом Джонатана, будто заранее обвиняя его в собственной неловкости. Леди Марчетти, скользя по полу, словно призрак, скривила губы в приторной вежливости, за которой легко угадывалось раздражение. Профессор Элдер осознанно опоздал на минуту, входя с театральной паузой.
— Отлично, — кивнул Джонатан.
— Все собрались, — сухо отметила миссис Эллисон и заняла своё место у дверей, как церемониймейстер на балу, где танцев не будет.
Гостиная, обычно предназначенная для разговоров о винтажных сортах вина и забытых поэтах, теперь ощущалась как сцена. Воздух был неподвижным, плотным, и казалось, стоит сказать что-то не так — он треснет. Никто не касался своих напитков. Даже кресла, в которых они устроились, скрипели с упрёком, как будто чувствовали: это не светский приём.
Джонатан медленно обвёл взглядом комнату. Он стоял у камина, словно судья, которому незачем поднимать голос, чтобы удержать внимание. Все молчали. Никто не спросил, зачем их собрали. Но каждый знал — клуб, каким он был, закончился. То, что должно было произойти, уже случилось. А теперь — начнётся развязка. Они сидели, будто под светом направленного прожектора: ровные спины, выверенные мимики, тонкие улыбки, осторожные взгляды. Кто-то играл уверенность. Кто-то — равнодушие. А кто-то просто молчал, надеясь, что тишина скроет страх. Все они играли свои роли — точно зная, что зритель в этом театре один. Джонатан.
Тишина в гостиной длилась ровно столько, сколько было нужно, чтобы каждый ощутил вес происходящего. Джонатан позволил ей вытянуться, как тугую струну.
— Благодарю вас, что пришли, — начал Джонатан, не повышая голоса. — Сегодня я не стану читать вам старые письма из архива или обсуждать чью-то очередную находку в Эдвардианском дневнике. Сегодня я хочу, — он сделал едва уловимую паузу, — услышать вас. Каждый из вас. Вечер перед смертью Роланда. Что вы делали. Где были. С кем говорили. Что слышали. Всё, даже если вам кажется, что это не имеет значения.
Слова были произнесены сдержанно, но не без нажима. Его голос не нарушал покой комнаты — он вплетался в него, как стальной стержень в бархат. Некоторые участники клуба заёрзали, другие с интересом уставились на свои туфли или узор ковра. Он обвёл всех взглядом — не обвиняющим, не враждебным. Просто пронизывающим, точно игла сквозь ткань.
— Что конкретно вы хотите услышать от нас? — спросил кто-то из присутствующих.
— Нам нужно восстановить точную хронологию. Минуту за минутой, —ответил Джонатан, делая акцент на том, что важно восстановить хронологию. — Потому что если в этой истории и осталась правда — она прячется именно там. В мелочах. В совпадениях, которые совпадениями не бывают.
Понятно, — кто-то бросил.
Тишина в комнате зазвенела сильнее. В дальнем углу кто-то негромко кашлянул, и звук разнёсся, как выстрел в галерее.
— И, конечно, нельзя не упомянуть... — Джонатан медленно повернулся к камину и взял с мраморной полки три предмета, аккуратно расставленные на тёмной ткани: сложенную записку, чернильное перо с каплей засохших чернил на наконечнике и тонкий бокал с отблеском гранатового вина на донышке. — Эти вещи были найдены рядом с телом, — он не поднимал их, просто указал, но гостиная будто бы сжалась — как грудная клетка перед криком. — И вот что меня тревожит: всё это... не вполне укладывается в картину самоубийства.
На этих словах профессор Элдер хмыкнул — слишком резко, слишком театрально. Леди Марчетти непроизвольно вцепилась в подлокотник кресла. Молодой мистер Пирс, сидевший ближе всех к огню, вздрогнул так, будто заметил, что камин смотрит на него в ответ.
— Интересненько, — тихо бросил Саймон Крэйг, но Джонатан услышал.
Джонатан отступил на шаг назад — не в жесте слабости, но как дирижёр, уступающий место симфонии.
— Начнём с тех, кто был ближе всех, — не стал тянуть Джонатан. — Кто видел Роланда в тот вечер? Кто слышал, как он смеётся? Кто — как он замолчал? — просила недолгая пауза. — Слушаю вас.
Кто-то вздохнул. Кто-то — усмехнулся. Кто-то — нервно потянулся за бокалом, не отпивая. Театр начал своё первое действие, и маски уже начали спадать.
— Ну и что именно рассказывать то? — небрежно спросила Жаклин Роу.
Старинные часы на стене зала отсчитывали время, будто тоже хотели услышать ответы. Словно сами стремились уложить ночь смерти Роланда в аккуратный порядок минут и признаний. Джонатан отступил к высокому книжному шкафу и жестом указал на кресло, стоявшее в полукруге у очага.
— Начнём, — произнёс он. — Макс?
Макс Харт вышел вперёд, как на сцену, поправив лацканы твидового пиджака и грациозно опустившись в кресло. Он сцепил руки в замок и обвёл взглядом собравшихся.
— Вечер, признаться, был драматически скучным, — заговорил Макс с ленивой грацией закулисного актёра. — Ни интриги, ни даже приличного вина. Думаю, после полуночи стало бы веселее, но я, как всякий уважающий себя буржуа, удалился в покои где-то в одиннадцать... максимум — в половине двенадцатого.
Он сделал паузу, словно давая зрителям рассмеяться. Никто не рассмеялся.
— Дальше? — сказал Джонатан, словно подталкивает школьника к ответу.
— Что касается Роланда... — Макс чуть наклонил голову. — Он был, как всегда, при своём репертуаре. Главный режиссёр собственных похорон. Думаю, он бы оценил этот эпизод. Особенно этот вечер.
«Он умеет давать спектакль. Но не умеет прятать аплодисменты после финала.» — отметил про себя Джонатан.
Он не задал вопросов. Макс — не тот, кого стоило перебивать. Следующей вышла Агата Сомерсет — прямая, точная, холодная, как лезвие ножа.
— Я провела вечер в своей комнате, — говорила она, не садясь, — читала монографию об аббатствах XIII века. До двух ночи. Роланду я сказала "добрый вечер" у лестницы — и больше не пересекалась. Ни желания, ни нужды.
Её голос не дрожал, не обрывался — он был составлен из равных долей стекла и стали.
— Вы уверены, что он ни к кому не заходил? — спросил Джонатан.
— Моё окно выходило на внутренний сад, — коротко кивнула Агата. — Я бы услышала шаги. Там эхо.
«Она построила свои слова как алгебру. Но откуда в уравнении такая холодная симметрия?» — подумал про себя Джонатан.
Следом поднялась Люсия Ванье, но как-то неловко, как будто сама не верила, что способна выдержать чьё-то внимание.
— Я... я была в саду, — заговорила она тихо, запинаясь, сжав руки в кулаки. — До поздней ночи. Мне не спалось. Луна была... красивой. Я писала. Стихи. В блокноте. О смерти. Не в том смысле... просто... тема всплыла.
— Вы видели его тогда? — спросил Джонатан, от чего она сглотнула.
— Я не видела Роланда. Никого, — нервно проговорила она. — Только тень у фонаря. Хотя... может, я и придумала это. Ночь была как зыбкий сон.
При упоминании записки её лицо стало белым, как пергамент. Джонатан не спрашивал — только смотрел.
«Она поэт даже в слезах. Но кто сказал, что стихи не могут врать лучше прозы?» — заключил про себя Джонатан.
Жаклин Роу шла уверенно, будто маршировала. Села, сложив руки на коленях.
— Я работала. До половины первого, — сказала она, кк выстрел. — Сама. В тишине. Над статьёй. На Роланда времени не было.
— Правда что ли? — приподнял бровь Джонатан как бы не в значай.
— Он был блестящим подлецом. Обожал манипулировать, — выпалила она, метнув взгляд в камина и усмехнулась. — Я знала, на что он способен. Он заслужил всё, что получил. Если вы хотите знать, убила бы я его — не нашли бы даже тела.
Кто-то охнул. Джонатан остался спокоен.
«Правда — тоже маска. И Жаклин умеет её носить с вызывающей откровенностью.» — усмехнулся Джонатан.
Саймон Крейг молчал долго. Настолько, что тишина снова вошла в комнату и улеглась в кресло рядом. Когда он поднялся, никто не ожидал от него многословности.
— Я лёг спать около полуночи. Не слышал, не видел, — чёпарно ответил Саймон.
— Вы так… уверены в этом? Прям совсем ничего? — задал вопрос Джонатан, глядя на Саймона, когда тот сел обратно.
— Вы подозреваете меня, мистер Рейв? — возмутился Саймон, посмотрев так, словно хотел оставить отпечаток взгляда.
Повисла пауза. Ответа не последовало.
«Если бы он был книгой — у него не было бы аннотации. Только пустая обложка. И запертый замок.» — насмешливо-мрачно отметил про себя Джонатан.
Комната, только что наполненная голосами, обронила последнюю фразу — и замолкла. Тишина упала, как занавес после неразрешённого финала. Кто-то кашлянул. Кто-то поджал пальцы, скользя ими по ткани подлокотника. Кто-то смотрел в пол, кто-то в окно, будто в нём мог притаиться ответ.
Джонатан стоял у очага, чуть в тени. Его силуэт отражался в стекле книжного шкафа, удвоенный, как и его мысли. Он медленно провёл взглядом по каждому лицу — будто перебирал старые фотографии: не только то, что видно, но и что за кадром.
Макс — самодовольный, слегка уставший от собственной театральности. Агата — холодная, точная, как лист расчётов. Люсия — тонкая, прозрачная, дрожащая от поэтической боли. Жаклин — прямая, как выстрел, но с намёком на то, что умеет стрелять вслепую. Саймон — запертый сейф, вопрос в том, что там спрятано: страх или нож?
Он не говорил сразу. В уме прокручивалась хронология — строки, минуты, дверные щелчки, отголоски шагов, лунный свет на ступенях. Но как он ни пытался сложить этот пазл — одно всегда выбивалось. Куски были настоящие, но картина не собиралась.
— Кто-то из вас говорит правду, — сказал Джонатан почти тихо, но так, чтобы услышали все. — Остальные — пишут удобную версию. Как всегда.
В зале не шелохнулся даже огонь. Он будто прислушивался тоже. Тишина была не пустотой. Она была подозрением. Она была началом чего-то более острого, чем просто расследование. И в ней Джонатан понял — ночь ещё не закончилась. Она только начинает разгадывать, кто в этой пьесе — актёр, а кто — автор убийства.
Вскоре дверь за спиной Джонатана мягко закрылась, будто сама хотела не потревожить тех, кто остался внутри. Голоса стихли сразу, как только он пересёк порог. Воздух в коридоре был плотнее, чем обычно — насыщенный мыслями, тенями и невысказанным. Он шёл медленно, словно каждое движение помогало ему осмыслить услышанное. Ступень за ступенью — мимо портретов с выцветшими глазами, мимо зеркала, в котором отражался только он, а не его сомнения.
Записка. Он снова видел её перед собой — неровные буквы, будто спешившие завершить последнее предложение. Она не была криком о помощи. Не была и признанием. Она была фрагментом. Обрезанным, вынутым из контекста. И потому — ещё более пугающие.
Он остановился у окна. Снаружи — ночь. Дом спал, если, конечно, мог спать с таким грузом в стенах. Где-то на другом конце особняка кто-то тихо хлопнул дверью. Джонатан не обернулся. Внутри него уже выстраивалась цепь — имена, фразы, взгляды. То, как Макс говорил слишком витиевато. Как Агата не позволяла себе ни одной эмоции. Как Люсия дрожала от своих же слов. Как Жаклин дышала яростью, а Саймон смотрел, будто уже видел приговор. Это была не просто смерть. Это была история, вывернутая наизнанку. Он провёл ладонью по подоконнику, как будто искал точку отсчёта, и медленно выдохнул.
— Роланд мёртв. Но его история только началась, — мрачно проговорил Джонатан. — И я уже не читатель. Я — редактор. И я найду того, кто из них переписал финал.
Он отошёл от окна, не оборачиваясь. Впереди было слишком много страниц. А кое-кто из героев явно хотел остаться между строк.