Княгиня, Вождь и Железный век

Глава I: Прощание с Древним Миром

Год 955. Киев ещё не достиг того величия, которое Ольга прозревала в своих мечтах, но уже не был диким сборищем племён. Это был город из тёмного дерева и нового камня, город, который сцепил в своей длани путь «из варяг в греки». В своей высокой светлице, прохладной и строгой, Княгиня Ольга стояла у резного окна. Она готовилась к величайшему из своих дипломатических манёвров — визиту в Византию.

Утро было холодным, несмотря на конец лета. С Днепра тянуло сыростью и запахом тины. Ольга, облачённая в тяжёлый, тёмный, почти монашеский наряд, наблюдала за тем, как первые лучи солнца, пробиваясь сквозь туман, подсвечивали купола новой каменной церкви — её личной победы над языческой тьмой. Она была первой, кто принял крещение, и её вера была таким же политическим оружием, как и её знаменитая хитрость.Ольга была женщиной, которая знала цену власти. Она не получила её по милости; она вырвала её из рук хаоса. Власть была её единственной истинной, непоколебимой страстью — тем, что она ценила выше любви, выше покоя, выше даже личного спасения. Эта страсть, эта романтика абсолютного правления, была тем стержнем, который не сломился, когда древляне убили её мужа, Князя Игоря.

«Власть — это не только корона, но и меч, и кровь. И самое главное — воля,» — размышляла она, проводя тонкими, но сильными пальцами по холодному подоконнику.

Её рука помнила рукоять меча, который она никогда не держала в бою, но которым управляла целыми армиями.Её мысли неминуемо возвращались к Святославу. Святослав. Её сын. Её наследник. Её самая большая победа и самое горькое поражение. Он был синонимом неукротимой, дикой, языческой Руси. Он презирал Константинополь и его золото, презирал греческую мудрость, презирал её веру. Он жил ради похода, ради запаха костра и вражеской крови, ради чести, которую он понимал как личную доблесть, а не как благо государства.

«Ты — огонь, моё дитя. Но огонь, который сожжёт дом, если его не заключить в камень,» — шептала Ольга, будто говоря с призраком сына, который в этот час наверняка был далеко, с дружиной, разучивая новые приёмы боя, а не государственного управления.

Византийское путешествие — это была не просто поездка. Это был её последний, самый тонкий и самый отчаянный политический ход, направленный на обуздание сына. Если Святослав не примет её веру, пусть хотя бы примет её союзников. Если он не примет Закон, пусть примет силу, стоящую за Законом. Она ехала за легитимностью — за той печатью цивилизации, которую только Византия могла даровать. В светлицу вошел её верный слуга, но не Малуша, а Феодор, грек, принявший крещение вместе с ней и ставший её духовным и политическим наставником.

«Госпожа,» — сказал Феодор, низко склоняя голову. — «Корабли готовы. Дружина собрана. Через три дня мы двинемся на юг. Вы готовы к прощанию?»

Ольга медленно повернулась, её лицо было непроницаемо, как лик древней иконы.

«Я никогда не бываю готова к прощанию, Феодор. Только к победе. И моё прощание сейчас не с Киевом, а с иллюзией. С иллюзией того, что мой сын сам изберет путь мудрости».

Она подошла к нему ближе, её голос стал тихим и стальным.«Феодор, ты знаешь нашу цель. Мы не едем за золотом — оно у нас есть. Мы едем за словом. За словом, которое станет фундаментом для Святослава. За признанием нашего государства на уровне, который превосходит любую его военную победу. Мы должны убедить басилевса, что Русь — это не толпа дикарей, а сила, способная стать им союзником, или, не дай Бог, величайшим врагом. Византия должна дать мне инструмент для управления душой Святослава».Феодор вздохнул, и его беспокойство было очевидно.

«Его душа, госпожа, остаётся непокорной. Он вчера вновь публично отказался от христианства. Его слова: ‘Крест — женская игрушка, а сила — в Перуне и в мече’».

Ольга прищурилась, и в её глазах вспыхнул тот самый холодный огонь, которым она когда-то сожгла Искоростень.

«Он не понимает. Воинский дух — это лишь одна сторона монеты. Другая — это долговечность. Где те, кто полагался только на силу меча? Их прах развеян ветром, а их имена забыты. Византия стоит тысячу лет, потому что у неё есть закон и Вера. А мой сын хочет построить свою Русь на одном костре. Нет! Я не позволю ему уничтожить то, что я выстрадала, то, что я любила больше своей жизни — великое, единое Русское государство».

Она отошла к большому, грубо вытесанному столу, на котором лежала карта, нарисованная греческими купцами: контуры Чёрного моря, Византии и далёкого, неведомого севера, где лежала её власть.

«Феодор, когда я встречусь с басилевсом Константином, я буду говорить с ним не как мать, и не как вдова. Я буду говорить с ним как правитель, и это наша истинная романтика. Власть не знает пола, не знает веры, не знает возраста. Она знает только волю. И моя воля — это крещение Святослава и стабильность Руси. Я приму крещение от него, я стану его духовной дочерью, но взамен я получу инструмент. Я получу право говорить от имени Бога, а не только от имени мёртвого мужа».

Она замолчала, словно переживая заново все унижения, которые ей пришлось претерпеть от варяжских старейшин и гордых бояр, не желавших подчиняться женщине. Но она подчинила их всех. Хитростью. Жестокостью. И, наконец, верой, которая дала ей божественное право на правление.

«Пойми, Феодор, Святослав — моя плоть, и это моя слабость. Но он и моя держава, и это моя сила. Если я не укрощу его, он погибнет, и с ним погибнет Киев. Моя задача как матери — сделать его бессмертным в истории, но для этого нужно убить в нём язычника и воина-одиночку. Сделать его императором», — её взгляд был устремлён далеко за пределы Киева, за пределы Византии, в неведомое будущее.

Она провела следующие два дня в напряжении. Она прощалась с боярами, раздавала последние указы, укрепляла позиции наместников. Каждый шаг, каждое слово было выверено, чтобы на время её отсутствия не дать Святославу или его языческим сподвижникам ни единого шанса на переворот. Её отъезд должен был стать триумфом, а не поводом для смуты. Накануне отплытия она зашла в небольшую, уединённую часовню, построенную на месте старого, покинутого языческого капища. Она не молилась — она договаривалась.