Кофе. Сборник рассказов

Кофе

Кофе — это варенье из джазовых пластинок. (Макс Фрай)

Кофе. Я полюбила кофе, когда поселилась здесь. Рядом с домом маленькая кофейня, где работает милая девушка-бариста с рыжими косичками.

Люблю заходить туда по утрам, когда весь мир словно пахнет корицей и свежими булочками. И рыжие волосы девушки за стойкой, подсвеченные косыми лучами восходящего солнца, заглядывающего в окна, горят ярко, словно пламя.

Как-то раз я дождалась, когда в кофейне никого не будет и завела беседу. Так я узнала, что девушку зовут Айлин, она студентка и ей девятнадцать.

Люблю смотреть на Айлин, когда она варит кофе. Я смотрю очень внимательно, впитывая глазами каждое движение, каждый жест. Местные не привыкли к таким взглядам, и, когда она ловит мой взгляд, розовеет до самых кончиков ушек, да так ярко, что веснушки на еë щеках выделяются бледными золотистыми пятнами. О, моя милая, если бы ты знала мои мысли, то, пожалуй, уже бы упала в обморок.

Сегодня я пришла не с пустыми руками, на стол, вместе оплатой за кофе, легла шоколадка, маленький букетик и два билета в театр.

Ты снова краснеешь, милая Айлин, но соглашаешься пойти со мной вечером погулять.

Вечер пахнет апельсином, кофе, корицей и лавандой. Вечер пахнет твоими волосами, летящими по ветру и простое бледно-зелëное платье тебе к лицу.

Мы прощаемся на перекрестке, а завтра я снова приду выпить кофе.

Пить кофе, и смотреть очень внимательно, как рыжие волосы подсвечивает рассветное солнце, как твои тонкие, нежные руки легко превращают зёрна в чудесный напиток. Мне остаëтся только смотреть...

Какая, всё-таки жалость, что межгалактическая конвенция запрещает нам, панарианцам, охоту на земных разумных...

Зато на Земле есть кофе.

Кофе. Я полюбила кофе, когда поселилась здесь.

Игор

Глаза мужчины расширились от ужаса. В следующую секунду череп влажно хрустнул, тело кулем обвалилось на пол, дернулось пару раз и затихло навсегда.

************************

— Господин Моррисон, поймите, Игор не мог просто взять и пропасть по собственной воле, — небольшого роста пухленькая брюнетка заламывала ручки в атласных карминовых перчатках. Из больших серых глаз, придававших её лицу наивно-детское выражение, капали крупные слезы, оставляя некрасивые пятна на модном пиджаке цвета карри, а небольшой вздернутый нос распух и покраснел.
Уэс Моррисон окинул посетительницу взглядом и понятливо хмыкнул.
— Однако, мисс Райт, полиция закрыла дело, — детектив вопросительно приподнял бровь.
— Да, они думают, Игор сбежал сам, но он не мог! Не мог! Понимаете, он такой... Такой трогательный, такой ранимый. Он без меня пропадёт!
— Тысяча двести долларов. Пятьсот — аванс, и остальное — по окончанию расследования.
— Я... Я согласна, — брюнетка всхлипнула, схватила висящую на груди сумочку, сжала её в руках и снова отпустила, — я согласна, детектив Моррисон. Я боюсь, с ним могло случиться что-то ужасное!

**************************
— Итак, вы жили с пропавшим здесь, в этой квартире.
— Да, господин Моррисон.
— Эта квартира пренадлежит Вам?
— Да, детектив.
— А где вещи пропавшего?
— Вот, — женщина открыла шкаф.
Детектив молча оглядел содержимое шкафа — джинсы, футболки с мультяшными героями, пара классических брюк, черные шелковые рубашки. Он вытащил одну из футболок, с изображением знаменитого жирафа Йоси, хмыкнул и повесил обратно.
— Так сколько, вы говорите, было вашему пропавшему?
— Двадцать девять, сэр.
— Хорошо. И он был одет в одну из вот этих рубашек, когда пропал?
— Да, детектив.
— Что-то ещё пропало вместе с ним?
— Ну... — она замялась, опустила глаза, — он взял некоторую сумму денег. Но я думала, может быть, он хотел купить что-нибудь для дома.
— Покупками обычно занимался Ваш... Эм... Бойфренд?
— Нет, покупками обычно занималась я. Но он, иногда, мог купить что-то для дома, — она задумалась и потерла кончик носа, — вот, например в прошлом месяце он купил пену и бомбочки для ванн.
— Бомбочки для ванн?
Женщина кивнула.

*************************

Роуз не находила себе места. Шла вторая неделя, как пропал Игор. Может быть, его сбила машина и он лежит сейчас в беспамятстве, неопознанный, в одном из госпиталей.

Или его похитили мексиканские наркоторговцы и держат в плену. Женщина всхлипнула от ужаса и жалости к любимому.

Или...

Ещё этот чертов черствый сухарь, детектив Моррисон. Роуз за эти четыре дня, что он ведёт расследование, уже сотню раз успела пожалеть, что связалась с ним.

"Кем работал господин Петрич? Чем занимался в свободное время? Есть ли у Вас доступ к его аккаунтам в социальных сетях и почте?" и ещё сотни вопросов, от которых у Роуз болела голова.

************************

— Так Вы утверждаете, что господин Петрич — писатель?
— Да, сэр! И очень талантливый! О, если бы Вы прочитали роман, который Игор написал четыре года назад, вы бы неприменно влюбились в эту книгу!
— И что же, роман был издан большим тиражом?
— Нет. Игору не везло с издателями, — женщина снова скуксилась, — они не могли оценить его талант.
— А сейчас господин Петрич работал над чем-то?
— Ох, он часто сидел за ноутбуком, но не любил, когда я пыталась заглянуть в то, что он пишет, поэтому я старалась не беспокоить его.
— Могу я забрать его ноутбук? У меня есть спецы, которые могут вскрыть пароль.

************************

Роуз отдала ноутбук, а теперь жалела. Вдруг этот чертов детектив что-нибудь случайно сотрет или испортит? Игор никогда не простит ей этого.

Настроение Роуз портило ещё одно открытие, о котором она не сказала детективу — она обнаружила пропажу бабушкиного золотого браслета с рубинами. Может быть, она сама его куда-то положила, и забыла по растерянности?

**************************

— Мисс Райт, прошу Вас, успокойтесь! — детектив, словно тусклая серая неизбежность, стоял около рыдающей на диване Роуз.
На журнальном столике, рядом с девушкой, лежали распечатанные переписки Игора с другими девушками весьма фривольного содержания, копия закладной на браслет её бабушки, выписки по счетам Игора с денежными переводами от трех разных женщин и роман "Песня рассвета" малоизвестного сербского автора, который Игор выдавал за свой.
**************************
Через пару недель Роуз, отпросившаяся с работы на час раньше из-за головной боли, обнаружила дома Игора, собирающего вещи.
— О, ты тут, — усмехнулся он, — Я прошу, только давай без истерик. Я полюбил другую. Ну, не куксись. Ты же понимаешь, моя душа, душа писателя, не может долго на одном месте.
— Да, конечно, я всё понимаю, — Роуз прислонилась к дверному косяку. Она и не думала плакать или скандалить. Холодная отстранённость медленно затапливала её.
— Кстати, ты похудела, — Игор окинул её оценивающим взглядом, — тебе идет. Солнце моё, раз уж ты тут, может быть ты знаешь, где мой ноутбук? Нигде не могу его найти.
— Сейчас принесу.
— Спасибо! Ты себе не представляешь, как я рад, что ты всё поняла и готова спокойно отпустить меня, я никогда не сомневался в твоëм благоразумие! — крикнул он вслед вышедшей из комната женщине.

Увесистая старинная сковорода уверенно легла ручкой в руки Роуз.

Как там говорил детектив Моррисон? Гланое — трезвая оценка действий. Кстати, интересно, детектив — женат? Не похоже. Может быть, стоит пригласить его на свидание? Только сначала разобраться с одной мелочью.

Роуз подошла к Игору вплотную — тот как раз вытаскивал из нижних ящиков шкафа свои носки.
— Принесла? — он обернулся.
Глаза мужчины расширились от ужаса. В следующую секунду череп влажно хрустнул, тело кулем обвалилось на пол, дернулось пару раз и затихло навсегда.

Платок

"Случайная встреча — самая неслучайная вещь на свете, а люди, что назначают точное время и место свидания – это те самые, которые пишут только на разлинованной бумаге и выдавливают зубную пасту из тюбика, обязательно начиная снизу."
Хулио Кортасар. Игра в классики.

Где-то в крохотном уездном городке небольшой страны, в своей кроватке, сладко спит маленький Николя. Сейчас ему снится смеющаяся мама и розовые плюшевые пони, летающие в серебряных облаках. Николя, вообще, часто снятся полëты. Пройдëт сорок семь лет и Николя изобретëт новый тип двигателей, позволяющий преодолеть космические пространства, и космическая экспедиция впервые полетит к другой планете, что бы найти для Землян новый дом.

Юрий не спал всю ночь. В сотый раз перепроверяя данные, вычисляя, рассчитывая. Ошибки быть не может, вокруг Тау Кита вращается планета, по всем параметрам очень похожая на Землю...

Юрий устало потëр глаза, понянулся. Тело затекло, а кончики пальцев совершенно потеряли чувствительность. Нет, всë-таки не так давно перенесëнная болезнь ещë давала о себе знать, нельзя так напрягаться и засиживаться до утра....

Люси заплетала дочке косы.

Люсиль – успешный ученый, биотехнолог, лауреат Нобелевской премии, создавший онкофаг -- новейшее лекарство от рака, спасшее сотни тысяч жизней.

Когда-то она пошла по стопам отца, решившись поступить в медицинский университет. Кстати, еë дочка, Мари, когда-нибудь продолжит медицинскую династию, и, спустя всего каких-то тридцать лет, станет во главе исследовательской группы, откроющей явление стазиса.

Но ничего бы этого не было если бы не...

Три года назад Юрию поставили страшный диагноз: рак головного мозга. Он боролся, но опухоль росла очень быстро. Он стал добровольцем в испытании новейшего лекарства, того самоно, что изобрела Люсиль.

Болезнь отступила, отпустила Юрия и он, пройдя курс реабилитации, вернулся в исследовательский институт, что бы продолжить работу, которую начал до болезни.

Стефания очень хотела детей. Очень. Впервые она обратилась к доктору с вопросом бесплодия двенадцать лет назад. Ничего не получалось. Два года она ходила по врачам, но ей не могли поставить диагноз. А десять лет назад этой молодой женщине врачи вынесли приговор – у нее тоже была онкология. Недуг развивался медленно, еë дважды оперировали, был курс химиотерапии, но опухоль росла снова, болезнь рецедивировала, не отпуская женщину из своих страшных объятий.

А потом появился онкофаг. И болезнь отступила. Через полгода после лечения Стефания поняла, что беременна. И, не смотря на запреты врачей, решилась. Теперь в кроватке спал маленький Николя и видел сны о розовых плюшевых пони.

А у Мари смешные рыжие кудри. И веснушки, и зелëное платье. И в глазах, когда она смеëтся, пляшут синие и зеленые искры. Она обожает деда и своего пса Тоби, валяться на солнышке и малиновое мороженное. И Люси очень любит дочь.

Но ничего бы этого не было если бы не...

У Андре не задался день с самого утра. Бывают такие дни, когда всë катится к чертям. Было тяжелое дежурство, половину ночи он простоял за операционным столом. А когда утром вышел из клиники, обнаружил, что его машина не заводится. Пришлось вызвать и ждать эвакуатор. По дороге до метро он решил выпить кофе. Какой-то умник толкнул его, и кофе оказалось на брюках. Пришлось зайти и купить себе другие, а эти сдать в химчистку.

Андре задумался, какую ещë пакость придумала судьба, когда на выходе из торгового центра, идущая перед ним девушка, зацепилась каблуком за решетку и, неловко подвернув ногу, упала.

Молодой доктор бросился помогать пострадавшей, у которой, как оказалось позже, случился вывих.

А потом... Когда расстроеной девушке наложили лангету, напоил еë кофе. И, почему-то, решил еë рассмешить. Во что бы то не стало. И смотрел, как в еë необычных глазах цвета морской волны пляшут синие и зелëные искры.

Хэлен забыла дома платок. Сегодня она летела к своему жениху в Бостон. Она зашла в торговый центр, но платок так и не купила. А на выходе зацепилась каблуком за решетку и неудачно упала.

На самолëт она не попала. Но сейчас, глядя в светло-голубые глаза молодого доктора, который сначала оказал ей помощь, потом отвëз в больницу, а затем угостил кофе, она внезапно засомневалась, нужно ли ей лететь...

Кстати, я говорила что маленькая Мари очень похожа на свою бабушку, Хэлен?

И не было бы ничего – ни серьëзной Люси и еë лекарства, спасшего сотни тысяч людей, не смешливой Мари, которая изобретëт стазис, ни Николя, изобретателя межпространственных двигателей, который сейчас сладко спит, глядя сны о плюшевых розовых пони...

Юрий бы умер, не открыв планету, пригодную для жизни...

И человечество бы ещë несколько столетий не полетело к другим звëздам...

Если бы Хэлен не забыла дома платок.

Лëва

Мишка лежал в своей кровати поздно вечером, обняв любимого плюшевого медведя и крепко зажмурив веки притворялся спящим, когда впервые услышал этот голос.

– Ты не спишь?
– Нет, не сплю, а кто это? – спросил он скорее удивлено, чем испугано, люди четырех лет от роду вообще не склонны пугаться по пустякам.
– Меня зовут Лëва. Давай дружить? – перед глазами у Мишки замелькало что то большое, блестящее, грандиозное, черное.
– Давай! – обрадовался мальчик, он всегда был рад новым друзьям.

Всю ночь Миша со своим новым другом бороздили морские просторы, рассекая волны и и пугая случайно проплывающих мимо китов.

Лёва был огромен и чëрен, более всего похож на гигантского черного змея, с шипастой мордой, в гребнях которой так удобно устроился весело хохочущий Мишка.

– Мама, мама! А у меня новый друг!
– Да, и кто же он? – Улыбаясь спросила мама.
– Он – ле-ви-о-фан, – с гордостью по слогам произнес Миша, – мы всю ночь бороздили морские просторы! Он снова придет ко мне через три дня, и мы поплывëм охотиться на пиратов!
– Ах, какой интересный сон тебе приснился, мой маленький охотник на пиратов! – Мама улыбнулась и потрепала мальчика по волосам.

Лёва не обманул, действительно вернулся на третий день и они снова отправились бороздить моря и океаны в поисках настоящих пиратов.

Строгий доктор в белом халате по-доброму посмотрел на Мишкину маму, прижимающую испуганного сына к себе:

– Волноваться не о чём, мамочка. Это нормально в таком возрасте – иметь воображаемых друзей. У Вашего сына просто очень богатое воображение.

Через три месяца в другой клинике надменная женщина-врач брезгливо скривила губы и выписала Мишке таблетки, от которых тот стал сонным и вялым, часто тошнило и болела голова.

– Миш, не спишь? Поплаваем?
– Не могу, Лëва. Сил нет, – мальчик сонно зевнул, – приходи потом.

Так продолжалось полгода. Женщина в белом халате, внимательно выслушав Мишу, кривила губы и выписывала новые таблетки. Под конец полугодия и мальчик и его мама были похожи на живые тени: оба похудели до костей, а под огромными глазами залегли синяки.

А потом мама с папой поскандалили, папа громко хлопнув дверью ушёл, и больше никогда не появлялся в их жизни. Мама, сидя прямо на полу в коридоре, бессильно плакала. А ночью Мишка снова услышал Лëвин голос:

– Привет! Как дела? Я скучаю по тебе и нашим путешествиям.
– Лëва... Я хочу попросить тебя уйти. Пожалуйста. Не обижайся. Я люблю тебя, но мама из-за тебя плачет.
– Хорошо, – тихо выдохнул левиафан. И исчез.

Надменная врач постановила, что Миша выздоровел, и отменила таблетки. Жизнь пошла своим чередом. Еще через год мама Миши встретила дядю Костю – веселого бородача, похожего на сказочного доброго великана, и вышла за него замуж.

Прошло ещё чуть больше года, в кроватке весело агукала Юлька, смешная розовощекая Мишкина сестра, а сам Михаил, серьезный, как никогда, вместе с мамой ходил по магазинам, покупая тетради и вещи для школы: мальчик шёл в первый класс.

– Лёва, не спишь? Я скучал. Покатаемся?

Сердце мальчика дрогнуло, а потом он согласился. Всю ночь они неслись сквозь волны, вокруг бушевало море, обдавая их солеными брызгами, вызывая порою ужас, но чаще – бурный восторг. А на утро Миша решился:

– Пап! – он подергал Константина за рукав, – ты знаешь, сегодня опять преплывал Левиофан.

И выложил ему всё, как на духу.

– Не нужно бояться, и уж тем более – предавать друзей. Ты можешь рассказывать о своих путешествиях мне, я буду очень рад послушать. Только, по секрету, – Костя сделал страшные круглые глаза и продолжил шепотом, – я тебе вот что скажу: как некоторые люди бояться мышей, так наша мама боится левиафанов. Поэтому давай ты не будешь ей об этом рассказывать. Хорошо?

Мишка кивнул и совершенно счастливый ушел в школу.
С тех пор Лëва иногда приплывал к мальчику, не так часто, как ему хотелось бы: всё дело в том, что Лёва тоже стал старше, и у него появились какие-то его, левиафаньи дела.

Жизнь шла своим чередом. Мишке было 13, когда Константин Сергеивич добился того, что бы биологический отец мальчика отказался от родительских прав и оформил усыновление. Теперь он стал ему отцом не только в жизни, но и по бумагам. Миша, совершенно радостный и окрыленный, пошел гулять, да и выболтал своему другу, Юрке, про Лëву. Друг покивал с умным видом, и даже на словах позавидовал. А на следующий день весь двор знал об этом, выставив Мишку посмешищем.
Парень назвал бывшего друга "дырявым ведром" и сломал ему нос.
Дальше было ПДН, психолог и психиатр.

Мама впервые разругалась с папой Костей.

Вырывающегося и ругающегося Мишку положили в больницу и привязали к койке.

– Миш. Миша!
– Уходи! Уходи и не возращайся! Я тебя ненавижу! Не-на-ви-жууууу!!! – Крик сорвался в хрип и рыдания.

Потом были уколы, психолог.
Потом Константина Сергеевича пригласили в другой город на хорошую должность и семья Афанасьевых переехала.

Много воды утекло с тех пор. Михаил Константинович выдал замуж обеих дочерей и схоронил жену, за полгода сгоревшую от рака. А потом он решился. Решился и поехал – просто увидеть море. Он никогда не видел моря, разве что в своих грезах. Вот Людочка с детишками пять раз на море были, а ему всё недосуг как-то.

Сухой и прямой, как палка, с проседью на висках, Миша шел по берегу Моря. Дошел до высокой скалы, под которой вода, словно кипела и волны разбивались о камни. Сел опасно –у самого края. Было холодно и ветрено, поэтому никого не было на берегу, и никто не мог помешать Михаилу Константиновичу с головой уйти в свои мысли.

Он сидел, и смотрел вдаль, к самому горизонту, а под его ногами бушевало море.

А потом он, словно невзначай выдохнул:

– Лëва...

Через минуту волны расступились и из воды поднялась черная шипастая голова.

– Ты всё-таки прошёл. Я ждал тебя. Покатаемся?

Лицензия

— Мариза, ты правда получила свободную лицензию? Ты... Ты хочешь уйти через зону отверженных в Ахо? — сестра была бледна, по щекам катились слёзы.
— Да, Дина. И тебе советую, когда ты подрастёшь, — я сложила последние патроны в рюкзак.
— Но ведь... Но ведь никому не известно, — сестра всхлипнула, — есть ли на самом деле Свободная зона и Великий город за зоной отверженных, или это всё сказки, выдуманные правительством.
— Я должна попробовать. Солнце моё, тебе шестнадцать. Начинай тренироваться — до двадцати пяти осталось девять лет. Подумай сама — неужели ты хочешь жить и оглядываться, боясь нарваться на какого-нибудь психа? И что бы твои дети жили, как крысы — оглядываясь? Неужели ты хочешь, как мама? — я обняла рыдающую сестру, — Всё, всё, моя хорошая. Не плачь. Тем более — я иду не одна. Дерек со мной.

Четыреста лет назад мировое правительство ввело закон о лицензии на убийство. Не знаю уж, чем они руководствовались, но мир с тех пор сильно изменился. Любой человек по достижении возраста двадцати пяти лет должен был выбрать колличество человек, которые он может убить. От нуля до тридцати. Говорят, это было сделано для защиты общество — что бы люди, под страхом неотвратимого наказания, контролировали своё поведение.

Была и другая версия — контроль над численностью популяции. В неё я, кстати, верю больше.
Того, кто совершал убийство сверх своей лицензии, либо убивал того, кто не достиг возраста двадцати пяти лет, ждала страшная участь, участь, страшнее смерти — стать отверженным.

Такого человека облучали в Ка-машине, делая полубезумным, кровожадным и стимулируя иммунитет выше некуда, и вышвыривали за городские ворота. Отверженный становился силён, как зверь, а ещё такие люди жили долго, очень долго, гораздо дольше обычных людей. Со временем они превращались в опасных хищников в человеческом обличии, одержимых жаждой крови.

А ещё была бесконечная лицензия. Её брали либо психи, либо те, кто хотел выйти за ворота, как я. Того, кто выберет бесконечную лицензию и останется в городе, ровно через год ждёт участь отверженного. Если доживет, конечно.

Говорят, где-то там, далеко, за землями отверженных, есть свободная зона — зона свободная от убийств и насилия. И город Ахо, где люди живут в согласии. Когда-то туда ушли те, кто был против новой политики и построили там свой островок мира и пацифизма.

Наш отец хотел уйти туда, но мама — боялась. Он очень её любил, поэтому остался. Но он лелеял мечту о том, что до свободной зоны дойдём когда-нибудь мы с сестрой. Поэтому озаботился богатым арсеналом оружия. Когда Дине было двенадцать, а мне — двадцать один, мамы не стало — нарвалась на психа с бесконечной лицензией по дороге с работы домой. Отец выследил его через неделю и убил, но сам получил смертельное ранение.

Я поцеловала сестру на прощание и вышла на улицу. Двинулась к городским воротам. Люди, видя мою экипировку, разглядывали меня с интересом. Некоторые в страхе жались к стенам.

Я прождала Дерека час от назначенного времени, с каждой минутой понимая всё четче, что он струсил и не придёт. Значит наврал, что тоже взял бесконечную лицензию. Вот же крыса...

Я шагнула к городским воротам.
— Эй, железяка! Открывай. Я — сваливаю!

Живое сердце

— Эмилииии, — протянул Механический Доктор, — Ээээмили, посмотри мне в глаза.
Вдох-выдох. Медленно отступать вдоль стены. Только не смотреть в глаза. Не смотреть в страшные стекла-провалы. Только не смотреть в глаза.

Ещё шаг. Липкий страх ползёт мерзкими капельками по спине.

Только не смотреть в глаза. Но и свои закрывать нельзя – это спровоцирует механикуса. Или, чего доброго, оступишься и потеряешь равновесие. Тогда у Стражей Разумного будет законный повод сцапать и увезти.

— Эмили, глупая Эмили, я исцелю тебя. Больше не будет ни страха, ни боли. Просто дай мне руку, — голос Доктора убаюкивал монотонным шелестом, — я заменю твоё Живое сердце механическим.
— Благодарю, брегон, моё сердце бьется ровно, — ещё шаг. Только не смотреть в глаза.
Мимо идут прохожие, но никому нет дела. Никто не придёт на помощь. В груди почти каждого из них ровно стрекочет механическое сердце.

Механическое сердце, разработка ученых конца прошлого века – не умеющее болеть и боятся, не умеющее радоваться и любить...

Ещё два шага вдоль стены. Медленный вдох и выдох.

Сначала сердца заменяли тем, чье собственное уже не может служить.

Быстро выяснилось, что людей с механическим сердцем уже не волнуют человеческие чувства – они не способны любить и ненавидеть, боятся и сопереживать. Они в ровном настроении и вполне довольны жизнью. Потом сердца стали пересаживать военным и добровольцам.

Но тут выяснилось, что человек с механическим сердцем не способен воевать, потому как не способен на убийство. Ровное сердце не видит в этом смысла. Очень быстро эксперементальным путём установили, что Механическое Сердце — панацея от всех моральных болезней человечества.

Ещё шаг, и стена дома заканчивается. За спиной – спасительная свобода. Шаг назад.

Механикус тянется следом пятипалым манипулятором, словно желая схватить.
— Несчастная маленькая Эмили не хочет стать свободной, какая жалость, — стрекочет он вслед.
— Благодарю за заботу, господин Доктор, — когда я решу заменить сердце, я обязательно отыщу именно Вас.
Теперь главное — не сорваться на бег. Вдох-выдох.

Тридцать семь лет назад, когда среди взрослого населения осталось меньше половины тех, чье сердце билось, а не стрекатало в груди, появились механикусы – искуственно созданные Механические Стражи, Судьи и Доктора. Первые следили за порядком, последние отлавливали и "убеждали" тех, чье сердце ещё было живо. Разными способами убеждали...

По закону требовалось добровольное согласие на замену сердца. А само сердце можно было заменить только после прекращения роста организма. Эмили перестала расти в шестнадцать. И вот уже год была объектом "охоты". Сколько ещё она продержится?

Продукты для бабушки куплены. У неё тоже живое сердце. Ей больше нельзя выходить из дому – её организм ослаблен старостью, и любой Доктор, любой Страж Разумного увезёт её на замену сердца на вполне законных основаниях. Вдох-выдох. Сегодня повезло. Сколько ещё будет вот так везти?

Механикусы не имели права увозить силой или наносить вред. Но они пугали, подстрекали, зашептывали. Стоило получить травму, проявить панику или показать агрессию, и ты будешь признан больным и опасным – для себя и общества. Тебя заберут.

Механический Доктор стоял на том же месте и смотрел вслед с каким-то странным любопытством. Иногда Эмили казалось, что механикусы живее чем те, чье сердце заменили искуственным.

Эмили и сама не знала, на сколько была права. В каждой металлической груди билось настоящее, Живое сердце...

А у нас весна

– А у нас война, – я устало опускаюсь на камень рядом с шаманом.
Блики костра смешиваются с тенями в ветвях, играют в его волосах. Костёр трещит и рассыпается, не искрами даже, огненными бабочками.

Для меня с нашей первой встречи прошло почти два года. Кажется – я повзрослела за это время на целую жизнь, и не знала теперь даже сама, кто я. Кажется он прожил их сотню, но остался прежним.
Знакомая ведунья говорила, что время в наших мирах течет по разному. Сколько, интересно, прошло для него?

Эта встреча была внезапной – я шла не к нему. И искала тоже – не его.
— А у нас весна, — я не видела, но знала, что он улыбается.
— У нас тоже весна.
— Это хорошо. Смотри на весну, — протягивает руку, и, накрыв мою, сплетает наши пальцы.
На секунду он поворачивается ко мне, и я жадно вглядываюсь в его лицо, силясь разглядеть и запомнить.
А еще мимолетно отмечаю, как пальцы его смуглы, длинны и тонки.
— Не смотри, — смеётся он, — пока ты там, в другом мире, ты увидишь того, кто тебе ближе к сердцу.
Я смущаюсь — мне и впрямь на долю мгновения почудилось знакомое лицо. Странно: там, дома, я приписывала себе чувства к другому человеку.

Шаман опять смеётся, но руки не отнимает.
Так мы и сидим — я, не дошедшая, куда надо, и он – пришедший неизвестно откуда...

Первый раз я встретила его два года назад — провалившись в транс на концерте, я оказалась в Великой Степи, через которую шла, пока не вышла к стойбищу подле холмов.

Я видела его впервые, но, словно бы знала его даже не всю жизнь — много-много жизней до этого.

Я села рядом, и мы сидели молча. Можно было бы высокопаро сказать, что мы разговаривали душами, но это не так. Мы молчали, и молчание это было так правильно для меня, как не могло быть правильно что-то иное — в этом мире и в других. Сердце, тревожное безумное сердце, успокоилось, как успокаивается всякий, добежавший среди бури до своего дома.

Кончилась мелодия, кончился бесконечный поток моего времени в мире за тысячью Граней, реальность вернула беглянку в привычный круг вещей.

Дни привычно потекли мимо, но бывают встречи, что меняют нас.

Шамана не было в моём мире, я это чувствовала точно, но невольно тянулась к каждому, кто давал хоть немного похожее чувство, находясь рядом...

Знакомая ведунья говорила об отражениях и о том, что легко обмануться, путаясь в отражениях.

Что же, может и так, да только разница была столь же заметна, как между свежим ветром и духотой подвала — можно ведь и там и там дышать, только в подвале не раскрываются сами собой за спиной невидимые крылья.

Иногда становится тошно, но не от себя или кого-то конкретного, а просто — от всего мира. Тоска похожа на крупные серые металлические бусины, что нить за нитью ложатся на руки и шею.

Мне достало сил дозваться до того, чье лицо я видела, но так и не запомнила.
— Скажи, а ты придёшь?
Звякнули мелкие колокольчики среди множества цветных лент. Руки легли поверх моих, ладони обняли ладони.
— У нас не было уговора на эту жизнь. Не жди напрасно. Встретимся не в этой жизни, так в любой следующей.
— А я могу прийти?
— Сможешь — так приходи.
Всегда ли отсутствие иллюзий помогает жить?
Мне не хватило сил дойти через Грани. Может быть — не хватит никогда. Ни в этой жизни, ни в следующих.

Верховная, что иногда снисходила побеседовать со мной, на мою просьбу ответила, что задумка моей души в этом мире ещё не исполнена, и потому место моё — здесь.

Блики костра смешиваются с тенями в ветвях, играют в его и моих волосах. Шаман не отпускает моей руки, и, хотя я не могу видеть его лица, я знаю, что он улыбается. Можно обмануться, приняв страсть за любовь. Можно назвать домом любое место, где ты живёшь. Только эта сказка не об этом.

Нельзя перепутать с кем-то того, чьим присутствием исцеляется твоя душа. Никто из нас не станет искать чужих отражений или довольствоваться тенями.

Костёр трещит и рассыпается не искрами даже, огненными бабочками.

Открой глаза. Ч1. Ничего

Вокруг ничего. Где-то внутри жжёт, тело дергается, делая вдох.

У меня есть тело. Я дышу.

Вокруг ничего. Хочется хоть как-то означить себя, найти.
Выходит звук — странный, пугающий. Но я дышу и я звучу.

То, на чем я лежу, неприятно ноет, колет, жжёт. Пытаюсь это изменить, дергаюсь, извиваюсь всем телом. Взмахиваю отростками, что оказались прилеплены к нему с разных сторон, больно ударяюсь о что-то и от резкой боли открываю глаза.

Я вижу. Я дышу, звучу и вижу. А ещё я чувствую боль и горечь, которая подкатывает туда, откуда шёл звук.

Переварачиваюсь, собираю в кучу слабые отростки и двигаюсь куда-то, не знаю, куда.

Не покидает ощущение, что делаю что-то не так, но что — не имею понятия.

Вокруг странное большое вверху на тонком внизу. Хм. Переворачиваюсь и, согнув тело пополам, вытягиваю отростки подлиннее вперёд, а теми, что покороче, упираюсь в то, что подо мной. А на всех отростка есть еще отростки, а на них — пластины. Фу, ну и гадость, кто это придумал?

Круглое наверху может вертеться, давая разглядеть то, что вокруг. А ещё круглое наверху болит.

Внутри круглого наверху сухо и горько.
Тело снова само сокращается несколько раз, издавая хрипящие, резкие звуки.

Вижу прозрачное в прозрачном, понимаю, что это нужно для круглого. Снова ползу. Далеко. Нужно ползти вверх. Не понимаю, но пытаюсь. Падаю несколько раз, чуть не опрокинув прозрачное на себя. Наконец получается... Встать.

Я стою и жадно пью прозрачное, заливая его прямо в щель в круглом, из которого был звук, и в котором сухо и горько.

Оглядываюсь по сторонам. Темно. Ставлю прозрачное обратно, замечая вдали тонкую щель, из которой просачивается что-то белое.

Иду, пошатываясь. Глупые отростки — цепляются один за другой и я снова несколько раз падаю. Тянусь одним из верхних отростков вперёд, хочу потрогать белое. И проваливаюсь в свет.

Открой глаза. Ч 2. На берегу

Белый-белый песок струится с ладони на запястье, оттуда на предплечье и стекает, будто бы вода, струйкой по локтю. Падает на белое платье.

Я сижу тут уже пару часов.

Море. Люблю море. Я сбежала когда-то сюда, за тысячу километров от родного города, от родных, от того, кого я когда-то любила больше жизни.

Я сбежала от дела, которое выбрала, ведомая обстоятельствами и чужим влиянием. Не справилась, не "сдюжила". Просто "слетела" от непомерной нагрузки.

Обидно, наверное, вот так, отчислиться на третьем курсе, пройдя большую часть пути. Иногда я думаю, кем бы я была, как бы жила, "упрись" тогда "рогом".

Но я сдалась. Сдалась после первого обморока от переутомления и бессонных ночей.

Когда меня отчислили, дома был знатный скандал. И я ушла в дождь.

Мы напились с сокурсницей, на веранде детской площадки. Её тоже отчислили. Где она теперь, интересно. Говорят, удачно вышла замуж.

А я... А я сбежала во второй раз. В тот вечер тот, кого я любила, звал меня на свидание, я же была просто не в состоянии. И отказалась.

Жалела ли об этом после? Сотни тысяч раз.
Но может — так и было нужно?

Ложусь на песок, глядя в голубое небо. Тело вялое, перегретое полуденным солнцем. Нужно вставать и искать дорогу домой, но сил нет. Как, интересно, я здесь оказалась?

Память возвращается кусками, отрывками, мельтешением образов. Затем разворачивается неотвратимо, словно пружина, выскочившая из часов.

Я купила билеты, собрала вещи в один рюкзак и, наврав родителям, что еду работать, сбежала к морю. Я никогда о нём не грезила и не мечтала. Просто купила билеты, повинуясь порыву. Дальше был заплеваный вагон, полный потных тел, незнакомый город и страх — что же я наделала?

Работала сначала в гостинице практически за еду и жильё, потом в магазине, развлекала туристов в душном плюшевом костюме аниматора на жаре, мыла полы. И рисовала. Получила образование, продала несколько картин. А потом была выставка, где я и познакомилась с Ричардом. Чуть было не уехала следом за ним на другой континент. Собиралась же.

А что дальше?

Хмурю лоб. Словно кто-то стёр кадры с видеоплёнки — от наших с ним прогулок по морскому берегу, до того момента, как я очнулась в чужом доме, одна и в беспамятстве...

Нужно идти. Но тело не слушается, размореное жарким солнцем и теплым песком подо мной.

Открой глаза. Ч3. По барханам памяти

Время похоже на песок. Ветер несёт его, и мы не придаем значения этому действу. Но несколько крупиц превращаются в пригоршню. Пригоршня — в три, три — в десять. И вот уже целый бархан погребает под собой нашу память.

Смешная женщина – маленькая и круглая, как колобок, улыбчивая и открытая, учит двух девчонок. Журит, порою грозит в шутку пальцем. Но тебе не обидно. И не стыдно, как это бывает порой перед иными взрослыми.

Говорит за жизнь. Не как с детьми, как с равными.
Много ли взрослых говорило с нашим поколением, как с равными? Не было тогда такой моды.

Время похоже на песок. Песок, утекающий сквозь пальцы. Кажется, что времени в чьих-то песочных часах ещё достаточно. Но эта самая эфемерная из всех иллюзий жизни.

Мудрая, смешная женщина улыбается и подбадривает даже тогда, когда болезнь не позволяет ей встать с постели. И не перестаёт улыбаться.

Делится историями из жизни. Делит попалам горе и горести, а затем ещё на две половины. Так, что бы непомерное стало сносным. И отметает лишнее.

Мешает в равных пропорциях водку, пустырник и валериану. И велит спать, когда хочется сдохнуть.

Время похоже на песок...
Есть, кого вспомнить, но не к кому больше прийти. Разве что — сквозь песчаную бурю, по барханам памяти...

Теплый-теплый песок вокруг. И ветер приносит несколько крупинок, бросая их на лицо.

Время открыть глаза.

Открой глаза. Ч 4. Лабиринт

Нужно открыть глаза.

Но шум далекого моря поёт ту самую колыбельную, что поёт каждая мать своему ребенку. Ту, что вечерами играет ветер, приложив свои невидемые губы к печной трубе. Ту, что шепчут сосновые ветви в ночном лесу. Ту, что ты обязательно услышишь, решившись однажды пройти сквозь глубь веков, что бы согреться у огня. Огня который зажег когда-то первый Отец твоего рода.

Ту самую, что ты слышал много-много раз, но так и не смог запомнить. Так тепло и уютно засыпать под неё. Словно в детстве, под теплым маминым боком...

О нет, нет, нет!

И ещё сто тысяч раз нет! Я знаю эту игру. Я играла в неё раз триста, неужели всё заново?

Поджимаю босые ступни ближе к телу. Зябко. На дворе — середина-конец апреля. Сугробы покрыты слоем черной грязи, кое-где проглядываю серые, цвета высохшей пыли, клочья прошлогодней травы.

Железные трубы остановки, две доски. Если крыша над ней когда-то и была, то история об этом умалчивает.

Сумерки похожи на разбавленную в воде серую гуашь. Не поймёшь — то ли начинается вечер, то ли заканчивается утро.

Здравый смысл и опыт подсказывают: скорее всего — первое. Вряд ли Создатель Игр расщедрится на целые сутки...

Правила просты — бежать по лабиринту, дойти до финальной точки. Иногда — найти и вынести что-то. Или вывести кого-то. Время — до рассвета.

Лабиринт всегда разный. Иногда это и впрямь лабиринт — серые стены и сотня дверей, которые никуда не ведут, чудовище следом. Или стеклянные стены. Или...

Изредка лабиринт — это горы. Иногда — здание или заброшенный завод. Тот самый завод, на котором работали когда то отец и дед. Из дверей проходной которого, в летний день, гурьбой "высыпали" довольные жизнью работяги, сдавшие смену.

Во снах завод пуст и разрушен, а цеха его полны монстров...

Но чаще всего лабиринт это Город. Твой родной город, знакомый с детства каждым поворотом, каждой тропкой, каждым фонарём.

Знаешь его до последнего камня? Готова пробежать налегке и с закрытыми глазами?

Насмеши Создателя Лабиринтов.

Привычные улицы приводят в тупики.
Там, где Город должен заканчиваться, простираются новые кварталы.

Маршрутки не едут туда, куда надо, пытаться сесть в одну из них — пустая затея. Такси не вызываются. Мосты состоят из сплошных дыр. Привычные дороги вытягиваются многокилометровыми змеями.

Иногда мне хочется найти Создателя Лабиринта и заглянуть ему в глаза. Даже больше, чем найти выход.

Что же, я знаю правила.

Босые ноги опускаются в ледяную грязь.

Мост, озеро. Поздороваться с маленьким чудовищем, что похоже на Лох-Несское, живущем в озере. Говорят, оно явилось из кастовой пустоты, вместе с озером, и летом откусывает головы незадачливым купальщикам. Но я думаю — наговариввют.

Кстати — теплеет.
Гора и крутой поворот. И что, даже свет сегодня не выключишь, что бы я тыкалась в темноте, словно слепой котёнок?

Эу, наверху, а в чем подвох?

Котёнок... Котёнок. Угу. Беленький. В корзиночке. А чего без бантика? И почему на этом месте во сне почти всегда кошки?

Мудрые говорят: кошки во сне приводят к чудовищам. Не ходи за кошками!

Вопреки голосу разума котёнок перекачивает ко мне на руки, доверчиво жмется к груди. Идиллическая картинка.

И зачем я его схватила? Иду же обычно мимо.

А вот и подвох — за поворотом не оказывается привычных улиц.

Целый лес из клёнов. Лишь небольшая тропинка в просвете из деревьев уходит направо.

В закатном солнце листья над головой образуют причудливую вязь. Духота невыносимая. В траве неумолкают кузнечики.

Что же, время года сменилось, а время суток?

Время теряется, а может исчезает и вовсе? Хотя, последнее вряд ли — это против правил игры.

Тропинка разливается улицей, чередой незнакомых домов — темных и заброшенных. Готова поклясться, что видела это место. Но точно так же знаю, что никогда здесь не была.

Иду, заклядывая в окна. Не знаю сама — зачем. За каждым стеклом — пустота, чёрное ничего. Темнота и снаружи — наступает на пятки, гонит, наровит вылезти из-под придорожного куста и потрогать холодным прозрачным щупальцем за ногу.

Ещё немного — и опоздаю. Перехожу на быстрый шаг, потом и вовсе — набег. Только быстро всё равно не получается: одной рукой придерживаю доверчиво жмущегося ко мне кота, другой — платье, норовящее опутать ноги.

Нужно просто постучаться в правильный дом. Тогда откроют, и...

А вот если постучаться в неправильный, можно остаться в лабиринте навсегда.

Темнота крадет звуки. Липкий холодный туман ползет по земле густым киселем. Кто я, кот? Где я?

Приближающийся рассвет давит, словно гигантская тяжесть на плечи.

Прости кот, наверное — не судьба.

Закрываю глаза и стучусь в первый попавшийся дом. Ворота его распахиваютсяровно за половину секунды до рассвета.

Выдыхаю и делаю шаг.