Когда на погоны капает дождь

ГЛАВА 1 «ТЯЖЕЛОЕ НАЧАЛО»

— «Давным-давно в одной далёкой-далёкой галактике…» — так бы начал кто-то пафосный, в мантии и с лазерным мечом наперевес. Но я не Джедай, и мантия у меня максимум — халат с вытянутыми локтями. Поэтому начну по-нашему, по-земному.

Меня зовут Егор. Фамилия — Дымов. Самый обычный парень. Таких, как я, сотни: в автобусах, в очереди за шавермой, в метро с наушниками на всю башку. Родился в Ленинграде, но не успел оглянуться, как город снова стал Санкт-Петербургом. Местные чиновники устроили опрос: мол, вернём ли историческую справедливость? Вернули. Через три месяца, 6 сентября 1991 года, Ленинград официально превратился обратно в Питер. А я — из ленинградского школьника стал петербуржским недоучкой.

Люблю свой город — в нём кусочки Европы на каждом углу. Немного Голландии, щепотка Франции, пара мазков Швеции, и всё это сверху залито русским духом и утренним дождём. Говорят, Пётр I вдохновлялся Амстердамом, но что-то пошло не по плану, и теперь у нас на одной улице могут стоять французские балконы, итальянские арки и лужа по колено.

Школа у меня была обычная, советская — со стендами, портретами и запахом столовки, который держится в памяти крепче химических формул. Учился я неважно. Особенно в старших классах. Чуть не остался на второй год в девятом — сражение за аттестат велось кровью, потом и родительскими визитами к директору. ЕГЭ тогда ещё не придумали, и слава Богу. У нас были нормальные экзамены, рефераты, шпаргалки, написанные на линейке и спрятанные в рукаве.

Химия и биология — вот что я по-настоящему любил. Особенно химию. Это же кайф — смешивать реактивы, делать вид, что ты — второй Менделеев, хотя на деле просто бахнул в пробирку, и теперь в кабинете дым и паника. Биологию я вообще выбрал на выпускной экзамен и сдал на "отлично". А вот вступительные в вуз я благополучно провалил — даже как-то с вдохновением. Сцена была короткой: я — у доски, комиссия — с выражением вселенской жалости, и финальный аккорд: "Следующий!"

Выбор после школы был простой, как топор: либо армия, либо милиция. Армия — мимо, потому что в Чечне тогда полыхало, и всех срочников пихали туда, независимо от желания жить. Поэтому — ментовка. Правда, я ещё не знал, что с ментовки на войну попадёшь даже быстрее, чем из армии, но это уже совсем другая история.

Медкомиссия… Вот где настоящий триллер. Военно-врачебная комиссия — это такая машина времени, где тебя осматривают доктора, которые лично видели Брежнева и, кажется, лечили Андропова от геморроя. Тесты на психику — отдельная пытка. Я до сих пор хочу найти человека, который придумал эти вопросы, и прибить его в комнате с гастроэнтерологом.

Хирурги смотрят на тебя, как на ходячее криминальное досье. Тебе пересчитывают все вены, будто ищут контрабанду. Если где-то найдётся варикозный узелок — всё, свободен. Татуировки? Перерисуют с такой точностью, что кажется, художник Третьяковской галереи тайком подрабатывает в комиссии.

Гастроэнтеролог сразу отправляет тебя на гастроскопию, потому что "у тебя кожа не того оттенка". А делать это надо не в ведомственной больнице — туда тебя не пускают, ты ещё никто. Иди в свою родную поликлинику, где на УЗИ и гастру очередь из бабушек до конца света. В общем, весь путь к погонам начинается с беготни по больницам, коробок конфет и лёгкой коррупции в духе "а может, без очереди договоримся?"

Спустя два месяца ада, нервов и унижений я наконец держал в руках заветную бумажку: "Годен к службе в органах внутренних дел Российской Федерации". Я-то думал, что на этом всё — приключения закончились. Ха. Наивный. Сопливый. Но с амбициями.

Ах да! Чтобы попасть на ВВК, сначала надо пройти собеседование в отделении милиции. Я жил на Ржевке — это Красногвардейский район, кто не в курсе. Вариантов было немного, выбрал ближайшее ОВД. Прошёл коротенькое собеседование: спросили, курю ли, сижу ли на наркоте, есть ли судимость. Отвечал "нет", хотя по мне, наверное, уже было видно, что я просто не успел.

Так что да… В общем, я попал. В милицию.

Милиция встретила меня не фанфарами и формой по размеру, а запахом мокрой резины, застарелого перегара и общей атмосферой утомлённого раздолбайства. Первое впечатление было такое, будто попал не на службу, а на съёмки отечественного ремейка «Улиц разбитых фонарей». Без актёров. С живыми типажами.

Мой наставник, старший лейтенант по фамилии Кожемякин. С первой встречи он дал понять — жизни тут не будет. Особенно у тех, кто «с улицы» и не имеет родственников в прокуратуре или хотя бы дальнего кума в МВД.

— Ну что, Дымов, — сказал он с интонацией палача перед казнью, — хочешь в патруль — научись молчать, быстро бегать и не задавать тупых вопросов.

Я кивнул. Бегать я умел. Молчать — научусь. Вопросы… Ну, с этим сложнее. Особенно когда ты стоишь на улице в форме, похожей на картонную броню из магазина карнавальных товаров, и пытаешься понять, где у тебя рация, а где портупея — и почему всё это такое неудобное, чешется и пахнет как дедовский сундук с дачи.

Первый рабочий день — как первое свидание: неловко, страшно и хочется домой. Патрульный пост выпал мне на Удельной — место специфическое, с местной фауной, флорой и гражданами, у которых на лбу не написано, чем закончится твоя встреча с ними: протоколом или вызовом скорой.

В паре со мной был сержант Ковырзин. Он не курил, не пил и не улыбался с 1986 года. Говорил тихо, но угрожающе. Лично я считал, что он просто давно умер, но никто ему об этом не сообщил. Он был чем-то вроде ходячей легенды — в том смысле, что никто не знал, откуда он взялся, но все его боялись.

ГЛАВА 2 «ВЛАДИМИР КОЖЕМЯКИН»

История одного русского из Баку.

Он родился в городе, где солнце светило даже ночью — в Баку, среди горячих улиц, приправленных шафраном, базарным шумом и звонкими голосами, перекатывающимися по мостовой. Владимир Кожемякин, старший сын в русской семье, оказался не просто «ребёнком переехавших», а редким сплавом культур — русской прямоты и азербайджанской душевности.

Мама с папой были русскими, но судьба забросила их на берег Каспия. Здесь Володя вырос — высокий, худой, с улыбкой, в которой искрилась золотая фикса и, по мнению дворовых девчонок, обещание чего-то озорного. В Баку он не просто жил — он дышал этим городом, его языком, его запахами и людьми. С местной детворой он слился как тёплая лавашная лепёшка с сыром — органично, с хрустом и навсегда.

Русская школа — да. Но друзья у Вовы были не те, с кем сидишь за партой, а те, с кем бегаешь по базару, ловко стаскиваешь фрукты с прилавка, жмёшься в переулке от сердитого продавца, а потом смеёшься, закинув в рот ещё горячий кусок лепёшки.

Время шло. Мелкие шалости уступили место работе. Пацаны стали парнями. Где-то там, на краю солнечного базара, жизнь впервые сказала: "Хочешь яблоко — заработай". Разгрузка машин, таскание ящиков с зеленью, поездки на сбор урожая — в этих походах Вова ел фрукты, пока не начинало щипать под рёбрами, а потом возвращался домой с полными мешками, словно малолетний торговец щедростью юга.

А потом — как у всех. Школа. Последний звонок. Армия.

Служба врезалась в него, как штык в деревянный ящик — не до крови, но с характерным хрустом. О ней он думал потом ещё долгие годы, как о человеке, которого не любишь, но уважаешь. После дембеля возвращаться в Баку смысла не было — семья уехала в Саратов. А Володя — на Кубань.

Пожил немного там. Водил. Молчал. Думал. Работал. Опять думал. Что-то не клеилось. Жизнь шла, а он стоял, словно автобус на конечной без расписания. Не устраивало всё. И тут младший брат — Сашка, малой, уехавший учиться в Питер — предложил идею: "А может, и ты к нам? В училище, образование, перспектива?"

Володя не раздумывал.

Так он оказался в Санкт Петербурге — в ЛАТУГА, (Ленинградское авиационно-техническое училище гражданской авиации), в общежитии, среди гудящих коридоров, студенческих запахов чебуреков, носков и вечных разговоров «за жизнь». Поступил легко, без особого напряга. Учёба давалась просто, сокурсники были младше лет на шесть, а Володя — старше, выше, спокойнее. Высоченный (195 см), худющий, с глазами, в которых уже был прожит кусок жизни, и с той самой фирменной ухмылкой, где на переднем зубе блестела золотая вставка — не вызывающе, а с юмором.

Скоро он стал старостой. Потому что с преподавателями умел говорить без подлизы, но по делу. Потому что на экзамене знал, когда помолчать, а когда сказать одну точную фразу, от которой у препода мёрзли очки.

Учёба — учебой, но общага не про теорему. Володя стал героем локального масштаба: девчонки тянулись к нему, как пчёлы к расплавленному мёду. Старший, внимательный, не спешащий — этим он и брал. Ходили слухи, что к окончанию второго курса он знал каждую третью студентку по имени и вовсе не по зачётке.

Но всё хорошее заканчивается. Или трансформируется.

Учёба шла к финалу, а вместе с ней приходил вопрос: "И что дальше?" Возвращаться на Кубань и опять садиться за баранку? Нет. Уже пробовал — не его. Устроиться по специальности в аэропорт Пулково? Без прописки — даже не мечтай. Арендовать Питер? Это не комнату снять — тут тебя ещё и не впишут.

И вот тут судьба снова сыграла нужной стороной кубика: милиция. Собеседование прошло легко. У Вовы — армия за плечами, училище — профильное, и возможность получить сразу офицерское звание. Плюс — милицейское общежитие. А там, глядишь, и прописка, и свой угол, и город — уже твой.

Он не стал ломаться. Не колебался. Просто принял решение.

Так Володя Кожемякин остался в Питере. Город поддался не сразу — но таких, как он, он уважал: с юмором, с характером, без истерик. С головой на плечах, с золотом на зубе — и теплом в глазах.

Санкт Петербург — город странный. Он тебя либо сразу принимает, либо долго морочит голову. С Кожемякиным он пошёл по второму сценарию. Испытал, помотал, подкинул пару вопросов: «А ты точно готов?» Володя был готов. Не жаловался, не кипишевал — просто жил.

Форма на нём сидела с непривычки как пиджак школьника на выпускном — плечи широкие, ткань хрустит, а в глазах то ли тревога, то ли азарт. Начал он в одном из райотделов города — не в центре, конечно, а в таком районе, где под ногами всё ещё скользили семечки, а бабки на скамейках знали больше, чем дежурный по сводке.

Работа... Да что тут сказать? Милиция девяностых — это не кино про доблестных. Это про пыль, жирный пот, «дворики» с характером и задержания характерней. Но Кожемякин влился. Был он не из тех, кто «с мандатом» на показ. Он работал молча, цепко, по-настоящему. И гопников видел, и домашние замесы, и поножовщину на пустом месте. С каждым говорил по-своему: с кем — по-пацански, с кем — по-отечески, а с кем и матом, но так, чтобы запомнили не злобу, а смысл.

Он вообще был тонкий психолог, хотя сам себя таким не считал. Просто чувствовал людей. Видел, где врать начнут. Понимал, когда кто врёт не от злости, а от страха. Мог задержать аккуратно, без показухи. А мог и ухо открутить — когда понимал, что другого не дойдёт. И всегда оставался собой.

ГЛАВА 3 «СЫТ ПО ГОРЛО»

Мне казалось — майор Кожемякин меня просто ненавидел. Не сгоряча, не за что-то конкретное, а как в школьные годы ненавидят соседа по парте, который дышит громче, чем должен. Он посылал меня и моего напарника, сержанта Андрея Ковырзина, на такие вызовы, что иной раз мы переглядывались и спрашивали сами себя: «Это вообще реальность, или нас кто-то снимает в чёрной комедии без сценария?».

Мне было жаль Ковырзина — ведь страдал он, по сути, из-за меня. Если бы не я, может, его бы оставили на спокойной дежурке, со скучными пьяными ссорами да потерянными паспортами. Но Кожемякин будто изощрённо подбирал вызовы — самые ароматные, самые сочные из всей карты Красногвардейского района. У этого волчары был нюх. Настоящий инстинкт ищейки, только вместо наркотиков — дичь.

Вот едем мы с Ковырзиным, и по рации — свеженькое: соседи жалуются на «неприятный запах» из квартиры. Мы переглянулись, оба не сказали ни слова, просто хором выдохнули: — Кожемякин, сука…

На месте всё как по учебнику: возле двери — толпа соседей с вытянутыми шеями и полными надежды глазами. Театр смерти на бис. Запах — не резкий, не свежий, как с мясного прилавка, а уставший, выветрившийся, с налётом безысходности. Гнилое мясо, которому уже всё равно, что про него думают.

Сами дверь мы открыть не имеем права — если, конечно, не уверены, что внутри происходит преступление. А как это проверить? Да никак. Если соседи не нажалуются, если наводки нет — стой, нюхай, жди.

Я доложил по рации, что мы на месте: дверь заперта, изнутри, пахнет характерно. По идее, надо ждать участкового, чтобы он дал команду слесарю на вскрытие. Но...

— Дымов! — раздался голос Кожемякина сквозь хрипящую рацию. — Участковый Стоян на срочном вызове, так что вскрывай самостоятельно и потом доложишь.

И как-то отчётливо я представил себе, как он сейчас сидит у себя в кабинете с этим же Стояном, пьёт чай и давится от смеха.

— Принял. Конец связи, — ответил я.

Ковырзин, будучи старшим по званию, оперативно нашёл слесаря из местного ЖКХ. Почему он, сержант, не связывался с Кожемякиным напрямую? Я тоже задавался этим вопросом. Ответ оказался прост: Андрей страшно картавит, а наш позывной был триста тридцать третий. Спасибо, мать его, Кожемякину. Поэтому вся радиосвязь — моя. Я говорил, а Ковырзин молчал. И, кажется, ему это нравилось. Мы друг друга уравновешивали: он — молчун, я — рот не закрывается. Такая вот слаженная антенна.

Стоим мы у двери, соседи дышат в затылок. Им же интересно, что там. Может, Савелий скопытился? Может, наконец? Ждали, ждали — и дождались.

Слесарь, вскрыв замок, не стал задерживаться на автограф. Схватил чемоданчик и, как турбина, сдулся по лестнице вниз, поднимая дополнительную волну вони.

Открываю дверь. Страшно. Но надо. За мной Ковырзин — сдержан, как всегда. А сзади соседи в экстазе: лезут в открытую дверь, словно на бесплатную премьеру. Пришлось отмахиваться, как от мух.

В одной из комнат, прямо на линолеуме, лежал мужчина. Лицом вниз. Кожа чёрная, как уголь — ни очертаний, ни формы, ни человека. Просто масса, прижавшая к голове то ли руки, то ли остатки рук.

— Посмотришь, может, дышит? — сказал я Ковырзину и услышал тихий смешок. Цинизм — лучшее спасение.

Мы выгнали соседей. Одни в обмороке, другие — в шоке, третьи — в предвкушении, что ещё вернутся. Начали работать. Что значит "работать"? Да ничего особенного. Я вспомнил из школьной химии, что такие запахи хорошо сгорают газом. Открыл все окна, включил конфорки — пусть горит, проветривается. Ковырзин молчал. Смотрел, запоминал. Может, восхищался. Может, жалел.

Теперь оставалось ждать участкового. Формально — осмотр, направление на вскрытие. А пока — стоим на страже, чтоб ни одна пожилая любопытная морда не заглянула в квартиру.

Доложил Кожемякину: ножей, топоров, арматур и спиц — в трупе нет. Квартира закрыта изнутри. Следов борьбы — никаких. В беспорядке виноват только жизненный стиль покойного. Ответ Кожемякина был краток, как удар дубинкой:

— Ждите. Участковый в пути.

И мы... ждали.

Участковый Антон Стоян прибыл минут через двадцать, и сразу за ним, как карета по душу, приехала бригада «Ритуала» — носильщики смерти. Лицо одного было мне знакомо. Я как-то раз спросил у Ковырзина:

— Как, по-твоему, можно работать с трупами? Кто вообще в эту профессию идёт? Там, что, курсы какие-то есть?

Ковырзин ответил без тени сомнения:

— Да кто? Местные алкаши и пьяницы. Остальным в этой специальности делать нечего.

И тут меня поразило: как он ловко формулирует фразы, обходя букву "р", которую яростно коверкал с рождения. Другой бы и не заметил, а я — обомлел. Вот он, настоящий талант! Не в прозе — в умении молчать красиво.

Среди всей этой мрачной процессии я приметил одного ритуальщика — улыбчивого, ухоженного мужичка, лет тридцати, вечно свежевыбритого. Мы пересекались часто. Звали его Ринат Шарафутдинов. В один из таких выездов я как-то поинтересовался:

— Ринат, ты один держишься, а твои напарники меняются как перчатки. В чём секрет?

— Они не выдерживают и начинают пить. А я — не пью. Даже пиво. Вера не позволяет. Я мусульманин, — ответил он спокойно.

ГЛАВА 4 «ВАЛЕНТИНА ИВАНОВНА»

Я всегда обращал внимание на мелочи — из них, как из битого стекла, складывается мозаика любого преступления, заявления, или даже самого дурацкого звонка, поступающего в дежурную часть нашего отдела. Но в тот день по рации передали одно-единственное слово:

— Панасюк.

И в тот же миг началась таинственная миграция. Входную дверь дежурки закрывали чуть ли не на висячий замок, участковые исчезали в подземельях, а их начальник растворялся в воздухе, как таракан под светом кухонной лампы.

Причина паники? Совсем не генерал из ГУВД и не внеплановая проверка. Всё куда страшнее. Это была бабка. Да не просто бабка, а бабка-ураган — Панасюк. Лет семьдесят, если не больше. Жила она на самой окраине, в частном секторе, который, к нашему несчастью, входил в зону обслуживания нашего отдела.

— А чего это все её боятся? — спросил я как-то у майора Кожемякина.

Тот задумался. Видимо, в его голове уже созревал коварный план. Я был новенький, Панасюк меня в лицо ещё не знала, и это значило только одно — свежее мясо отправляется на растерзание.

— Так. Слушай сюда. Спускаешься в дежурную часть, говоришь, что весь отдел срочно выехал задерживать опасных преступников. На хозяйстве остался только ты. Понял?

— Так точно! — рявкнул я и шагнул навстречу неизведанному.

Старушка оказалась на удивление бодрой. Если бы она только увидела, как от неё разбегаются милиционеры, вполне могла бы рвануть за ними в погоню. Стояла у дежурного окна, жестикулировала, голосила:

— Где участковый Коновалов?! Я требую принять у меня заявление о противоправных действиях! — голос её был как гвоздь в крышку гроба дежурного — короткий, звонкий и абсолютно беспощадный.

— Коновалова нет на месте. У него срочный вызов. Я могу передать ему ваше заявление, и он с вами свяжется, — пытался дежурный отбрехаться, глядя в стену, лишь бы не ловить её взгляд.

— Передать?! — презрительно фыркнула Панасюк. — Я требую зарегистрировать заявление и присвоить ему номер КУСП!

— Это не ко мне, такие заявления регистрируются в канцелярии, по алфавиту, и рассматриваются в течение тридцати суток… — начал он свою мантру, мечтая телепортироваться из этой вселенной.

И тут — звонок. Дежурный оживился, заёрзал на стуле, задвигал головой как сова на кофеине. Искал меня. Нашёл. Поднял брови с хищной радостью, как будто он не просто дежурный, а старшая ведьма в «Макбете».

— Вот, сотрудник милиции Дымов. «Он вам поможет», — произнёс он с садистским удовольствием.

Панасюк уставилась на меня. Я — на неё. В её толстенных очках глаза казались размером с чайные блюдца. А она, в свою очередь, изучала моё лицо с такой сосредоточенностью, будто пыталась запомнить, где именно в будущем будет класть капкан.

— Дымов? — спросила она, будто я мог оказаться кем-то другим.

— Так точно! — гаркнул я так, что даже у Панасюк дёрнулся глаз. Она, видимо, решила, что я идиот, а дежурный — псих, и с облегчением переключила всё внимание на меня.

— Дымов, вы должны принять моё заявление, — произнесла она и шагнула ближе, как палач к эшафоту.

— Конечно, давайте спокойно разберёмся. Главное — по порядку. Согласны?

— Я согласна, — сказала она с таким выражением, что я почти услышал фанфары. Мне даже показалось, что у неё случился лёгкий... ментальный оргазм.

Я взял заявление. Прочёл. Замер. Сухость во рту, пульс под двести, глаза бегают по строчкам в попытке найти скрытую камеру. Поднял взгляд на Валентину Ивановну. Та смотрела на меня с выражением святой убеждённости.

Теперь я понял, почему при её появлении в отделе все разбегаются, а на дверях появляется табличка «Закрыто на ремонт».

Суть была в следующем:

Панасюк жила в дачном секторе. Сосед Шаров Иван Николаевич держал кур и одного петуха. У самой Панасюк — курочки тоже были, но без петуха. Всё бы ничего, но тот самый злополучный петух, не сдержав гормональной страсти, периодически перелетал через забор и топтал её кур.

Заявление было написано на полном серьёзе: «Прошу привлечь к уголовной ответственности гражданина Шарова, чей петух в грубой форме надругался над моей курицей».

Я пару раз моргнул. Потом ещё пару. И всё равно — нет, не показалось. Написано грамотно, уверенно, пунктуация блестит.

Позже я узнал: у Валентины Ивановны три высших образования. Была заведующей в библиотеке, пока фляга не засвистела. И действительно, участковый Коновалов хранил у себя справку из психдиспансера: официально — шизофрения, учёт, наблюдение.

Я, как положено, взял объяснение, сделал вид, что всё серьёзно, и проводил её к выходу. Всё это время отдел был мёртв. Ни шагов, ни кашля. Воздух будто застыл.

Зато, как только за ней закрылась дверь — будто кто-то нажал кнопку «Play». Отдел зашевелился. Люди выползали из укрытий, сочувственно кивали мне, хлопали по плечу. Телефон дежурной части, ранее молчавший, теперь звонил каждые три минуты. Жизнь вернулась.

А я сидел и думал: это что же... у меня теперь личный петушиный ад начался?

ГЛАВА 5 «ПЕРВОЕ РАСКРЫТИЕ»

В тот день мы с моим напарником, Андрюхой Ковырзиным, неспешно колесили по знакомым улицам, патрулируя вверенный нам участок и высматривая граждан, подходящих под неформальное, но вполне понятное описание — выходцы из всех мыслимых Азий. Приказ нам спустил никто иной, как майор Кожемякин, человек без фантазии, но с неистощимым талантом требовать невозможное. На сей раз — обеспечить выполнение плана по доставке в отдел иностранных граждан, пребывающих на территории Российской Федерации без миграционных документов.

Сама схема была до безобразия простая — как и её автор. Мы останавливали людей, вызывающих хоть какие-то подозрения, проверяли документы, и, если те оказывались не в порядке — вежливо, но настойчиво предлагали проследовать в служебный автомобиль, после чего доставляли их в отдел для составления административного протокола. Штраф, бумажки, формальности — всё как обычно. На первый взгляд — детский лепет. Достаточно подъехать к ближайшему метро и вычёркивать по паре фамилий за минуту.

Но, как выяснилось, иностранцы были отнюдь не наивными простаками. Они быстро уловили суть происходящего, разослали друг другу сообщения по всем своим каналам — и вот уже у входа и выхода с метрополитена никого нет. Только ветер гуляет.

План, между прочим, касался не только иностранных граждан, но и вполне себе отечественных россиян. Согласно действующему законодательству, даже гражданин РФ обязан иметь регистрацию по месту пребывания в Санкт-Петербурге. Вот и подхожу я к Вам на улице — как рядовой милиции и с удостоверением под курткой — и прошу предъявить документы.

Вы, естественно, в недоумении:

— А на каком основании, собственно, вы меня тормознули?

В этот момент я, разумеется, не могу поведать Вам, что за невыполнение плана мне грозит очередная взбучка от Кожемякина с последующим дежурством за двоих. Поэтому я с каменным лицом сообщаю, что, дескать, по ориентировке Вы похожи на человека, находящегося в розыске, и в связи с этим настоятельно прошу предъявить документы.

Вы возмущаетесь, заводитесь, говорите о том, как несправедливо, что приличных людей останавливают, в то время как «черножопые» свободно разгуливают. Я молча слушаю, киваю, а потом с сухой вежливостью напоминаю: за отказ предъявить документы предусмотрена ответственность по статье за неповиновение сотруднику милиции — и либо штраф, либо до пятнадцати суток ареста. Как правило, на этой ноте Ваш пыл уменьшается, и документы оказываются у меня в руках.

На что я смотрю? На регистрацию, конечно. Паспорт сам по себе интереса не представляет — он одинаковый от Калининграда до Владивостока. Главное — регистрация по месту пребывания, её срок действия. Многие надеются, что мы не заметим просроченные отметки. Как будто мы тут на прогулке и пришли поиграть в догонялки.

А я, между прочим, был принципиальный. И замечал всё. Если у человека нет регистрации и он утверждает, что только что приехал, то будь добр предъявить билет — хоть с самолёта, хоть с автобуса. Нет билета — значит, ты мой клиент. Предлагаю проехать в отдел, и, если слышу возражения — напоминаю про всё ту же статью.

Так и начиналось каждое дежурство. Мы с Ковырзиным садились в наш служебный автомобиль и делали план. Старались управиться побыстрее, чтобы потом спокойно отдохнуть. Да, у нас был маршрут патрулирования, но, если рация молчит — кто нам мешает съесть шаверму в машине или отдохнуть в каком-нибудь тёмном дворе? Никто, кроме Кожемякина, который изредка проводил проверки. Но его не хватало на всех — он был один, а нас с десяток.

Обед был временем священным. Кто-то ел из контейнеров, принесённых заботливыми руками жены. Кто-то заваривал дешёвую лапшу. Но мы, представители кочевой службы, могли позволить себе трапезу вне казённых стен. Самыми изысканными местами считались рынки и придорожные кафе.

Однажды, без единого слова, Ковырзин остановил машину у овощного рынка, подошёл к прилавку, быстро набрал в пакет овощей — и мы двинулись дальше. Через несколько минут были уже в кафе. Нас ждали. Официант взял у нас пакет, кивнул:

— Всё как обычно?

Ковырзин в ответ молча кивнул и занялся любимым делом — ковырянием зубочисткой в зубах, наблюдая за публикой.

Вскоре на столе оказалась горячая лепёшка, две пиалы ароматной шурпы, салат из наших овощей, общий плов и чайник душистого чая.

— Вот так бы жить, — протёр ладони я, предвкушая, как приятно согреет шурпа.

После обеда Андрюха уходил в подсобку благодарить хозяина, он же и повар, и мы, не заплатив ни рубля, уезжали. Я как-то пытался сунуть Ковырзину деньги — в ответ получил такой взгляд, что понял: отныне и навсегда — обеды у нас бесплатные.

Насытившись, мы продолжили патрулирование. Было уже темно. Вдруг в эфире раздалось сообщение дежурного — в квартире на перекрёстке улицы Лазо и проспекта Ударников, предположительно, произошло убийство. Мы, не теряя ни секунды, рванули на вызов.

Квартира встретила нас тишиной и какой-то глухой, липкой пустотой. На кухне сидела женщина, погружённая в ступор. В комнате сновал мальчик лет четырёх, который, увидев меня, подвёл к двери и сообщил:

— Тут папа сидит. Мама почему-то на кухне.

Я зашёл. Мужчина лет сорока, сидящий у дивана, мёртв. В области сердца — аккуратный разрез. Крови не было вовсе. Такое ощущение, будто кто-то вырезал жизнь, не пролив ни капли. Мальчик тем временем взобрался на диван и, не понимая, что отец уже не вернётся, крепко обнял его. Последний раз. Последнее прикосновение к ещё тёплому телу. У меня в горле встал комок, и я увёл мальчика.

ГЛАВА 6 «ВОНЮЧИЙ СЛУЧАЙ»

После нашего случайного раскрытия и неожиданного роста статистики по убийствам в Красногвардейском районе Санкт-Петербурга на утренней планёрке майор Кожемякин не появился. Это вызвало немалое удивление у всего дневного наряда: впервые случилось так, чтобы на плацу заднего двора отдела Кожемякин не устроил разнос, не выдал привычное последнее китайское предупреждение. Но главное — он никогда, слышите, никогда не хвалил.

Развод смены провёл замкомроты, Роман Соц — парень с характером: весёлый, подтянутый, словцо за пояс не прячет. Такой, каким бабушки любовались бы из окна, а младшие лейтенанты мечтали бы стать. Он сказал, что Кожемякина срочно вызвали в городское ГУВД, и когда тот вернётся — неизвестно.

Мы с Ковырзиным, немного передохнув после ночной смены, снова заступили в день. Встретили нас как героев. Соц вывел нас с Андрюхой из строя, развернул к остальному наряду лицом и с выражением глубокой признательности произнёс речь — за проявленную смекалку, внимательность и оперативность. Мол, такие как мы — золотой фонд милиции. Ну и понеслась: «таких нам надо», «горжусь», «пример для молодых» и всё в этом духе. Успевай только лапшу с ушей снимать. Типичная мотивационная речь — молодым на вдохновение, старикам на укор.

Погода была обычная для Питера: небо нависло над головами так, что казалось, его можно потрогать рукой, солнце пряталось где-то за серыми тучами, и моросящий дождь уверенно задавал тон. Осень в самом стандартном её проявлении.

Мы выполнили план по сбору иностранцев и поехали дальше по маршруту. Примерно через полчаса в рации раздался голос Кожемякина:

— Ну что, звёзды ППС. Есть для вас особое задание. Из квартиры две недели никто не выходит, бабушке звонят родственники из другого города — она не отвечает. Двигайтесь по адресу и на месте доложите.

— Принято. Отбой, — ответил я и, повернувшись к Ковырзину, сказал тихо: — Ну не сука ли он?

Ковырзин ничего не сказал. Только скривился как-то лениво и, не сбавляя хода, нажал на газ.

На месте нас встретила соседка. Указала на нужную железную дверь. Запаха не чувствовалось, паниковать пока было рано. Мы звонили и стучали — в ответ лишь тишина. Я сообщил Кожемякину по рации, что придётся вскрывать квартиру. Запах всё ещё отсутствовал.

— А ваша квалтила находится лядом? — с заметной картавостью уточнил Ковырзин.

— Да, окна выходят в один двор, совсем рядом.

— А можно посмотлеть? — спросил он.

Соседка, не говоря ни слова, пошла в квартиру. Ковырзин пошёл следом. Минут через пять он вышел и сказал:

— Дымов. Пошли за мной.

Он звал меня исключительно по фамилии — в моём имени была злосчастная буква «р», которую он, как человек с дефектом речи, старательно избегал.

Мы прошли на балкон. Я выглянул влево и увидел: у соседней квартиры балконные окна распахнуты. Но был один нюанс… Страх. Девятый этаж. И надо перелезть с одного окна в другое. Причём никто не гарантирует, что балконная дверь будет открыта. Страшно. Но если не полезу, Ковырзин решит, что я ссыкло. Хотя сам — такой же, только покрупнее и картавит.

Сначала он меня страховал, но, когда стало неудобно, отпустил руку. Я двигался по карнизу маленькими приставными шажками. Вот и заветное окно. Немного подтянулся и опрокинулся внутрь. Как и думал — балконная дверь заперта. Через стекло ничего подозрительного не было видно: всё на своих местах, идеальный порядок.

— Дымов! Ну что там? — окликнул меня Ковырзин.

— Дверь закрыта, я теперь как заложник. Обратно — никак. Еле один раз решился, второй уже не осилю. У меня до сих пор ноги трясутся.

В рации зашипел голос:

— Триста тридцать третий. Ответь Коктыбелю.

— На связи три тройки.

— Что у вас?

— Без изменений, ждём участкового и слесаря.

О манёврах по балкону я умолчал. Если бы Кожемякин узнал — прилетело бы так, что мало не показалось.

Надавил на верхнюю форточку — открылась. Пролез бы туда только я. Влезаю, и сразу в нос ударяет знакомый, тяжёлый, ни с чем не путаемый запах...

— Ооо... Этого мне ещё не хватало, — выдохнул я вслух и неуклюже рухнул внутрь. Цветок в горшке с грохотом упал и разбился на полу.

— Да твою же мать... — выругался я, щурясь от вони, и прошёл вглубь квартиры.

Всё чисто, ничего подозрительного. Но запах... Он шёл откуда-то изнутри. Я направился к двери, открыл сначала деревянную, потом — входную.

— Ты что так долго? — спросил Ковырзин. Соседка за его спиной вытягивала шею так, что казалось, она сейчас её вывихнет.

— Чего высматриваете? — спросил я.

— Да всё жду, где Клавдия Ильинична.

— Вы точно уверены, что она не выходила?

— Конечно. Я десять дней назад уезжала к дочери в Гатчину — уже тогда она не отзывалась.

Ковырзин прошёл внутрь и, подойдя к ванной, сказал:

— Дымов. Иди сюда.

Я неспешно подошёл. Ванная была закрыта. Дверь вздулась от влаги. Мы её еле открыли — и… в глаза бросилась вода. Хотя нет. Это была не вода.