Когда оттают души

Счет к вечности

**Глава 1:

Холод начинался не на улице. Он начинался в потрескавшихся пальцах старухи Марфы, пересчитывающей мелочь на кухонном столе, застеленном клеенкой с выцветшими розами. Каждая монета – ледяная горошина. Пятьдесят три рубля. На этой неделе. На похоронный фонд. Газета рядом кричала заголовком: "Санация улиц продолжается: отстрел бродячих тварей – забота о горожанах!" Марфа не читала. Она считала. Считала дни, которые отделяли ее от той единственной покупки, где цену не торгуешь. Гроб. Яма. Камень. *Жизнь в копейках, смерть в кредит.* Дыхание ее вырывалось белым паром даже здесь, в промозглой квартирке. Батареи еле дышали – экономия. Сквозь тонкие стены доносился сдавленный крик, потом глухой удар. Муж на жену? Отец на сына? Неважно. Фоновый шум ледяного ада. Марфа вздрогнула, прижала к груди кошелку. *Еще немного. Только бы успеть.*

***

Под городом, в царстве ржавых труб и вечного полумрака, холод был иным. Он не щипал щеки. Он въедался в кости, пробирался сквозь свалявшуюся шерсть, превращал подушечки лап в онемевшие ледышки. **Арнольд** сидел, подобрав под себя длинные, когда-то роскошные, а теперь покрытые колтунами лапы. Сибиряк. Царь. Теперь – комок грязного снега у теплотрассы. Его золотые глаза, тусклые от голода и предательства, безучастно смотрели в темноту тоннеля. *"Много возни... На новом месте заведем нового..."* Слова, как ледяные иглы, впивались в мозг. Больше, чем тот мороз под минус тридцать, когда он выкапывал из сугроба дохлую крысу. Тогда он боролся. Теперь? Теперь он просто ждал. Неизвестно чего. Конца, наверное. Тепло от трубы было обманчивым – оно грело шерсть, но не добиралось до окаменевшего внутри.

Рядом, свернувшись плотным рыжим клубком, дрожала **Мурка**. Не от холода – от памяти. Запах лаванды и старой кожи. Теплые руки. *"Моя душечка, моя Мурзонька..."* Потом – запах лекарств. Тишина. А потом... Потом пришли *Они*. Громкие, чужие. Двигали бабушкину мебель, спорили о часах и сервизе. А на нее – на бабушкину *душу* – просто махнули рукой. *"Кошка? Выбросите куда-нибудь. Аллергия у Мишеньки, да и возни много..."* Выбросили. Как тряпку. Мурка прижалась лбом к горячей ржавой стенке трубы. Здесь хоть было физическое тепло. Оно не заменяло бабушкиных рук, но не давало превратиться в сосульку снаружи и внутри.

Резкий, предупреждающий рык разорвал тишину. **Рекс.** Он стоял чуть поодаль, на страже. Его темная, когда-то лоснящаяся, а теперь покрытая болячками шерсть взъерошилась. Уши прижаты, желтые клыки обнажены. В его глазах не было страха. Только холодная, выверенная годами побоев ненависть и готовность. Он учуял Человека. Не Бабушку. Бабушка пахла дешевым мылом, кашей и добротой. Этот пах потом, табаком и чем-то острым, злым. Рекс знал этот запах. Запах Дубинки. Запах Сапога. Запах Боли. Он глубже втянул воздух ноздрями, низкое рычание нарастало, превращаясь в угрозу. *Дальше. Не подходи.*

Шум шагов приближался. Громкий, нарочитый. Смех. Грубый, ломающийся голос:
"– Вась, глянь! Опять эта свора у теплухи! Мать их... Опять размножились!"
Второй голос, хриплый:
"– Ага. Щас как дадим по пердаку! Разбегутся!"

Из темноты вышли двое. Молодые. Лица огрубевшие, глаза пустые, как выбитые стекла. В руках у одного – увесистая палка. У другого – что-то блестящее, металлическое. Не ружье. Что-то меньше. Пневматика? Газовый баллончик? Рекс ощетинился, его тело напряглось как тетива. Арнольд медленно поднял голову, в его глазах мелькнул знакомый ужас. Мурка вжалась в трубу, стараясь стать невидимой.

"– Эй, шавки! А ну пошли отсюда!" – парень с палкой сделал размашистый шаг вперед, замахнулся. – "Брысь, твари!"

Рекс не отступил ни на сантиметр. Его рык стал громче, яростнее. Он знал – бежать бесполезно. Они догонят. Им весело. Остаться – значит получить боль. Но боль он знал. Страх перед ней притупился. Осталась только ярость. Ярость и обязанность защитить. Защитить кого? Этих кошек? Себя? Территорию? Неважно. *Защитить.*

Палка свистнула в воздухе. Рекс рванулся не назад, а вперед, в сторону, пытаясь укусить за ногу. Он не боялся. Он ненавидел.

"– О, сука! Газуй его!" – заорал второй, поднимая блестящую штуку.

В этот момент из-за угла трубы, с вопиющей, нелепой доверчивостью, выскочила **Лайлачка.** Длинноногая, худющая, с нелепо торчащими ушами и глазами, полными не угасшего, вопреки всему, любопытства. Она услышала голоса! Люди! Может, сейчас бросят еду? Может, погладят? Она виляла всем телом, подбегая, не обращая внимания на рык Рекса, на палку, на явную агрессию.

"– О, новая дура! – усмехнулся первый парень, переведя дуло с Рекса на виляющую фигурку. – Гляди, сама лезет!"
"– На, получи, псина!" – нажал кнопку второй.

Раздалось резкое *пш-ш-ш!* Лайлачка взвизгнула от неожиданности и боли. Слезоточивый газ? Перцовый баллончик? Она замотала головой, чихая, слезы хлынули ручьем из ее глаз. Она металась, натыкаясь на ржавые конструкции, скуля от боли и непонимания. *Почему? Я же просто подошла! Я же хотела...*

Рык Рекса превратился в рев. Вид боли, причиненной этому глупому, вечно верящему щенку, взорвал что-то в его оледеневшем сердце. Он бросился на парня с баллончиком, не думая о последствиях. *УБИТЬ!*

Палка опустилась. Тяжело. Со всего размаха. По ребрам. Рекс взвыл, откатился в сторону, но тут же вскочил, хромая, снова показывая клыки. Боль была знакома. Она только подливала масла в огонь ярости. Арнольд, забыв про свой оцепенелый ужас, шипел, выгнув спину, стараясь казаться больше. Даже Мурка вылезла из-за трубы, ее спина была дугой, шерсть дыбом, она плевалась, как разъяренная дикарка.

"– Ого, взъелись! – засмеялся парень с палкой, но в его смехе появилась нотка неуверенности. Агрессия стаи, пусть маленькой и израненной, была неожиданной. – Давай еще газа!"
"– Хватит, Вася, – буркнул второй, отступая шаг. Его уже не веселило. Вид Рекса, готового рвать глотку, несмотря на боль, был пугающе серьезным. – Чего с ними связываться? Нас и так полно. Пойдем, где толпа, там веселее."

Крохи Добра и Звон Монет**

**Глава 2:

Боль в боку у Рекса тупо ныла, напоминая о вчерашней дубинке. Газовый ожог на морде Лайлачки покраснел, но жжение притупилось – Мурка всю ночь старательно вылизывала больное место. Арнольд лежал, уткнувшись носом в лапы, но его дыхание было ровнее, а взгляд – не таким остекленевшим. Они пережили ночь. Тепло труб и их собственная сбившаяся в кучку масса тел оказались сильнее сквозняков и страха. Это был маленький подвиг. Безымянный. Никем не замеченный. Крошечная победа в войне за существование.

Наверху, в сером свете утра, город просыпался со стоном. Грохот переполненных автобусов, скрежет трамваев, гулкая какофония сигналов. Люди текли по тротуарам, согнутые, с лицами, застывшими в масках усталой обреченности. Глаза опущены вниз – смотреть друг на друга было страшнее, чем на грязный снег. На остановке висел новый плакат: "Чистый город – безопасный город! Поддержите санитарный отстрел бродячей заразы!". Рядом – стилизованная, оскаленная морда бездомной собаки, капающая слюной. Ниже – номер счета для "добровольных пожертвований на благое дело". Инициатива "Гражданский Комитет Чистоты". Спонсоры – солидные логотипы компаний, чьи владельцы жили за высокими заборами охраняемых поселков.

В одной из ветхих пятиэтажек, в квартире с облупившимися обоями и вечно подтекающим краном, **Агния Степановна** (та самая Бабушка) готовила "паек". Не для себя. Для Них. В маленькой кастрюльке варилась дешевая перловая крупа, разбавленная водой и щепоткой соли. Рядом – кусочек выменянного на сдачу бараньего жира, обрезки куриной шкурки, собранные у равнодушной мясницы за "спасибо". Скудно. Жалко. Но это было все, что она могла позволить. Ее собственная пенсия уходила на лекарства (гипертония, суставы), жалкий коммунальный минимум и тот самый Похоронный Фонд. Каждая копейка на счету. Но эти копейки для Них она выкраивала. Почему?

Она подошла к окну, затянутому морозным узором. Во дворе – грязь, слякоть, сломанная детская горка. И – ни одной живой души, кроме воробьев, клевавших что-то вмерзшее в лед. Когда-то здесь бегали дети, играли собачки, соседки болтали на лавочках. Теперь – пустота и гулкое эхо чужой злобы. *"Бродячая зараза..."* – пронеслось в голове. Ее сжало под ложечкой. Она вспомнила **Рыжика.** Своего пса. Дворянина-двортерьера. Преданного, умного, смешного. Его не "отстреляли". Его отравили. Подбросили отравленную котлету прямо во двор. Агния Степановна нашла его утром, скрюченного в судорогах, с пеной у рта. Ветеринара вызывать? Бесполезно и не по карману. Он умер у нее на руках, глядя преданными, непонимающими глазами. Соседка из верхней квартиры, та самая, что вечно ворчала на "собачий лай", выглянула в тот день на лестничную площадку. "Ну что, избавилась от паразита?" – бросила она и захлопнула дверь. Боль от потери смешалась с ледяной яростью. Но что она могла сделать? Старая, слабая, одна...

После Рыжика мир для Агнии Степановны стал еще холоднее. И еще одинокее. Пока однажды, возвращаясь с пустой авоськой из магазина (цены снова подскочили), она не услышала за мусорными баками жалобный писк. Там, в картонной коробке, промокшей насквозь, дрожали три крошечных комочка. Котята. Брошенные. Обреченные. Сердце Агнии Степановны, казалось бы, окаменевшее после Рыжика, дрогнуло. Она не могла взять их домой – сил не было, да и соседи... Но она не могла и пройти мимо. Она принесла им теплого молока (последнее из пенсии!), оторвала кусок от своего старого шарфа, чтобы утеплить коробку. На следующий дня коробка была пуста. Кто-то выбросил котят в мусорный бак. Живых.

С тех пор она стала замечать Других. Изгоев. Теней. Брошенных Мурок и Арнольдов, озлобленных Рексов, глупых Лайлачек. И поняла: ее крохи – не просто еда. Это акт сопротивления. Маленький, тихий бунт против всеобщего оледенения. Каждая склянка каши, каждый кусочек шкурки – это пощечина миру, кричащему "Убей!". Это память о Рыжике. И надежда, что где-то там, в холоде, есть душа, которая, как и она, не до конца замерзла. Хотя бы одна.

Она налила остывшую перловку в старый пластиковый контейнер, сверху положила жир и шкурки. Тщательно замотала в тряпку, чтобы сохранить хоть каплю тепла. Надела пальто, стоптанные валенки, старый платок. Вышла на лестничную площадку. Хлопнула дверь соседки сверху. Та самая. Агния Степановна невольно сжала контейнер крепче.

***

Внизу, у теплотрассы, **Лайлачка** первая уловила знакомый запах. Дешевое мыло. Перловка. Доброта. Ее больная морда дернулась, хвост, несмотря на слабость, забил дрожащую дробь по бетону. Она забыла про вчерашний газ, про боль! Она знала! Знавала! Люди бывают добрые! Она попыталась вскочить, но Рекс, лежавший рядом, рявкнул глухо, предупреждающе. *Стой!* Его желтые глаза были прищурены, уши напряжены. Он тоже узнал запах. Бабушка. Но он не доверял. Доверять нельзя никому. Никогда. Один раз доверился – получил пинок. Второй – цепь. Третий – лес и голодную смерть. Бабушка не била. Но... Люди.

Арнольд поднял голову. Запах еды заставил его желудок сжаться от спазма голода. Но он не двинулся с места. Опыт научил: еда часто идет в комплекте с подвохом, пинком или петлей. Мурка, осторожная, принюхалась. Этот запах... Он не ассоциировался с болью. Скорее... с далеким, почти забытым ощущением сытости и покоя. Но память о громких чужих голосах, вышвыривающих ее из дома, была свежее.

Шаги. Тяжелые, неуверенные. По лестнице в техподполье спускалась Агния Степановна. Она несла свой скромный "паек" как святыню. Спуск давался тяжело – ныли колени, кололо в боку. В полумраке тоннеля она различила знакомые силуэты у дальних труб. И желтые точки глаз, следящих за ней с немым вопросом и скрытой тревогой.

"– Здравствуйте, мои хорошие... – прошептала она, опускаясь на корточки на почтительном расстоянии. – Живы? Держитесь?... Вот... принесла вам... Кушайте на здоровье."

Она открыла контейнер. Запах теплой (уже почти остывшей) каши и жира расплылся в сыром воздухе. Лайлачка не выдержала. Рык Рекса не помог. Она рванулась вперед, поскуливая, виляя всем телом, забыв про осторожность. Голод и врожденная доверчивость оказались сильнее страха.

Запах Смерти и Ржавое Тепло**

*Глава 3:

Страх, посеянный соседом, пустил в душе Агнии Степановны ледяные корни. Она не спала ночь. Каждый скрип за стеной, каждый шум во дворе заставлял ее сердце бешено колотиться. "Комитет Чистоты"... Бригада... Эти слова звенели в ушах, как погребальный колокол. Она видела их в кошмарах: люди в одинаковых темных комбинезонах, с безликими масками, несущие дубинки, петли и шприцы. Они приходили к трубам, а Лайлачка, доверчивая дурочка, бежала им навстречу с виляющим хвостом... Арнольд не успевал спрятаться... Рекс бросался на защиту и... Мурка...

Она сжала кулаки под стареньким одеялом. *Нет.* Она не могла не пойти. Голод там, внизу, был реальнее ее страха. И ее обещание: "Завтра... Если смогу... Приду." Она *должна* была смочь. Это был ее бунт. Ее крошечная свеча в кромешной тьме. Даже если она привлечет мотыльков на верную гибель.

Утром она собрала "паек" с трясущимися руками. Вчерашний страх соседа сменился злорадным молчанием – он видел ее состояние и был доволен. Этот взгляд добавил решимости. Она спустилась в подвал, как на плаху. Каждый шаг по лестнице отдавался болью в висках. *Пусть их там нет. Пусть они ушли. Пусть спрятались...*

***

У труб царило непривычное напряжение. **Рекс** не лежал, расслабившись. Он сидел, как часовой, уши – радары, ловящие каждый звук. Его нос, покрытый заживающими струпьями от газа, беспрестанно тестировал воздух. Он учуял незнакомый запах еще до рассвета. Резкий. Химический. Чужой. Не просто человек – *опасность*. Он не знал слова "Комитет Чистоты", но знал инстинкт. Этот запах нес смерть. Он рычал тихо, предупреждая остальных, заставляя их быть настороже.

**Мурка** не ела крошек, оставшихся с вечера. Она забилась в самую глубокую нишу за трубой, слившись с тенями. Ее зеленые глаза горели немым ужасом. Она чуяла то же, что и Рекс. Этот запах напоминал ей... нет, не чужих, выкинувших ее. Что-то хуже. Лекарства в бабушкиной комнате перед концом? Дезинфекцию в подъезде? Он нес конец. Она знала.

**Арнольд** лежал, притворяясь спящим, но его уши подрагивали. Даже его апатия отступила перед этим всепроникающим химическим смрадом. Он не встал, но его когти выпустились, впиваясь в грязный бетон. Готовность.

Только **Лайлачка** вела себя почти как обычно. Морда болела меньше, голод давал о себе знать. Она поскуливала, подходя то к Рексу (получая в ответ рык "Тихо!"), то к Арнольду (который игнорировал ее), то к Муркиной нише. Ее вера в людей была поколеблена газом, но не убита. Может, придет Бабушка? Она принесет еды? Лайлачка улавливала знакомый запах мыла и каши сверху, на лестнице, и скулила громче, виляя обрубком хвоста. Рекс рявкнул на нее сердито, почти отчаянно. *МОЛЧИ!*

Шаги Агнии Степановны были тише обычного, неувереннее. Она появилась в проеме, бледная, осунувшаяся за ночь. В руках – тот же замотанный контейнер. Запах еды смешался с запахом ее страха. Лайлачка рванула к ней, забыв про запрет Рекса.

"– Тссс! Тише, тише, дурочка! – зашептала Агния Степановна, опускаясь на корточки, но не открывая сразу контейнер. Ее глаза лихорадочно бегали по темным углам тоннеля. – Кушайте быстро. Очень быстро. И... будьте осторожны. Пожалуйста..."

Она открыла контейнер. Лайлачка жадно набросилась. Арнольд, несмотря на тревогу, подошел. Голод и привычное доверие к Бабушкиному ритуалу пересилили. Мурка не вышла. Рекс не сводил глаз со старухи и с темноты за ее спиной. Его мышцы были напряжены до предела. Он учуял нечто новое в ее запахе – панический страх. Это было хуже химического смрада. Бабушка боялась *за них*. Значит, опасность реальна и близка.

"– Ешьте, ешьте скорее... – бормотала Агния Степановна, гладя дрожащей рукой Лайлачку по спине. Ее глаза были полны слез. – Может... Может, вам уйти отсюда? Ненадолго? Спрятаться?"

Куда? Звери не понимали слова "уйти". Это их дом. Их тепло. Их единственное убежище. Арнольд поднял голову от еды, его золотые глаза вопросительно уставились на старуху. Лайлачка, наевшись, ткнулась мокрым носом ей в ладонь. Рекс издал короткий, тревожный звук – не рык, а скорее стон. Он учуял НОВОЕ.

Не шаги. Гул. Низкий, ровный, нарастающий. Как гудение большого насекомого. И голоса. Мужские. Громкие. Уверенные. Не такие, как у вчерашних хулиганов. Холодные. Деловые.

"– ...участок 7Г. Подвал теплотрассы ТК-45. По наводке. Говорят, тут рассадник."
"– Принято. Отработаем по схеме. Сначала приманка, потом зачистка."

Агния Степановна замерла. Кровь отхлынула от лица. *Они пришли.* Прямо сейчас. Из-за угла дальнего тоннеля брызнул луч мощного фонаря, выхватывая из мрака ржавые трубы, перепуганные морды Арнольда и Лайлачки, силуэт Рекса, застывшего в боевой стойке, и саму старуху, скорчившуюся у открытого контейнера с едой.

"– Эге! – раздался один из голосов, без тени удивления. – Ранняя пташка. Бабулька с гостинцами для паразитов."
"– Стандартно. – ответил второй. – Фиксируем нарушение санитарного режима. Приманку – туда, где они."

Двое мужчин в темно-синих комбинезонах с нашивкой "КЧ" (Комитет Чистоты) и резиновых сапогах. На лицах – хирургические маски и защитные очки. Один нес мощный фонарь и длинный прут с петлей на конце. Второй – металлический чемоданчик и странный шприц-пистолет. За ними громыхал небольшой электрический тележник, похожий на мотороллер.

Рекс зарычал так, что задрожали трубы. Это был не предупреждающий рык, а боевой клич. Звук чистой, неконтролируемой ярости и ужаса. Он знал этот тип людей. Знакомый запах смерти шел от них волнами. Арнольд шипел, выгнув спину до предела, его колтуны топорщились. Лайлачка жалобно заскулила и прижалась к ногам Агнии Степановны. Мурка исчезла в тени.

"– Ого, злюка! – фонарщик направил луч прямо в глаза Рексу. – Этот явно бешеный. На усыпление, Сергей?"
"– Протокол. Сначала приманка. Уберем пассивных, потом разберемся с агрессивными. – "Сергей" открыл чемоданчик. Внутри лежали аккуратные ряды... аппетитно выглядящих кусочков фарша. Он взял один щипцами и бросил его недалеко от Лайлачки. Пахло мясом. Слишком сильно. Сладковато. – Ну, псинка? Лакомство!"

Осколки Ангелов и Молчание Труб*

**Глава 4:

Темнота подземелья после яркого луча фонаря и рева Рекса казалась абсолютной, давящей. **Лайлачка** бежала. Бежала, не разбирая пути, подчиняясь лишь слепому, животному ужасу. Крики Бабушки, предсмертный хрип Рекса, холодные голоса людей – все смешалось в оглушающий гул в ее ушах. Она натыкалась на ржавые балки, скользила по масляным лужам, спотыкалась о мусор. Боль от газа на морде вспыхнула с новой силой, смешавшись со слезами. *Почему? Почему опять боль? Почему люди?* Ее вера трещала по швам, как тонкий лед. Она бежала, пока не рухнула, спрятавшись за грудой старых покрышек, дрожа всем телом. Тишина. Жуткая, звенящая тишина. Ни Бабушки. Ни Рекса. Ни Арнольда. Ни Мурки. Она была одна. Совершенно одна в огромном, враждебном мраке. И этот мрак пах смертью.

**Арнольд** бежал иначе. Целенаправленно. Вглубь лабиринта труб, туда, где шум города был глуше, а воздух пах сыростью и плесенью. Его большие лапы мягко ступали по бетону, тело двигалось с остатками былой грации, несмотря на колтуны и страх. Он нашел укромную нишу – небольшое углубление за массивной задвижкой, заросшее паутиной и пылью. Здесь пахло металлом и временем. Безопасно? Вряд ли. Но лучше, чем там, где пахло химией и смертью. Он втиснулся в угол, свернулся клубком, стараясь сохранить тепло. Голод скручивал желудок, но он терпел. Терпел и слушал. Шаги? Голоса? Гул той машины? Ничего. Только капанье воды где-то вдалеке. Он закрыл глаза, но видел падающего Рекса. И слышал крик старухи: *"Бегите!"* Он сбежал. Он выжил. Но стыд? Было ли это стыдом? Или просто холодным осознанием: выживает тот, кто бежит первым. Его золотые глаза светились в темноте, как угли. Одиночество было знакомо. Но после тепла у труб, после хрупкой "семьи", оно жгло сильнее.

**Мурка** исчезла. Не просто убежала – растворилась. Она проскользнула в узкую щель между двумя гигантскими трубами, туда, куда не пролез бы даже котенок. Ее худое тело протиснулось в темноту, в пространство, пахнущее горячим металлом и пылью. Там было тесно, душно, но... безопасно. Как в утробе. Она затаилась, прижавшись к горячей поверхности трубы, слившись с тенями. Сердце колотилось, как птица в клетке. Она слышала все: крики, рык, хрип Рекса, шум машины, плач Бабушки. Каждый звук вонзался в нее ледяной иглой. Люди. Они всегда приносят боль. Выбросить. Убить. Забрать тепло. Она сжалась в комок, стараясь стать невидимой, неслышимой, несуществующей. Ее мир снова сжался до размеров щели. Без труб. Без Арнольда. Без глупой Лайлачки. Без Рекса... *Рекса больше нет.* Мысль пробилась сквозь оцепенение страха. Острая, как коготь. Он защищал. И его... убили? Мурка зажмурилась, спрятав морду в лапы. Хотелось мурлыкать, как бабушке на коленях. Но звук застрял в горле комком шерсти и слез. Тепло трубы жгло бок, но внутри было холодно.

***

**Агния Степановна** сидела на жестком пластиковом стуле в помещении, похожем на камеру хранения или подсобку. Стены – голый бетон. Стол, заваленный бумагами. Лампочка под потолком мигала, отбрасывая нервные тени. Перед ней – молодой человек в такой же темно-синей куртке "КЧ", но без маски. У него было безразличное лицо чиновника и тонкие губы.

"– Агния Степановна Петрова, – он читал с бумаги. – Нарушение статьи 7.4 Кодекса городской санитарии: несанкционированное кормление бродячих животных в неположенном месте, создающее антисанитарные условия и угрозу распространения заболеваний."
"– Но я... я просто... – голос старухи дрожал, руки сжимали пустой контейнер, как якорь спасения. – Они же голодные..."
"– Голодные, больные и опасные, – перебил чиновник. – Ваши действия способствуют их размножению и агрессии. Как сегодня наглядно продемонстрировал экземпляр условно-бешеной особи."
"– Рекс не бешеный! Он защищал! – вырвалось у Агнии Степановны.
"– "Рекс"? – чиновник поднял бровь. – Очень трогательно. Присвоение клички не отменяет факта нарушения. Вы знаете, что по этой статье предусмотрен штраф? Пятнадцать тысяч рублей."

Старуха побледнела, как мел. Пятнадцать тысяч?! Это больше, чем ее пенсия за три месяца! Больше, чем скоплено в Похоронном Фонде за полгода! Это крах. Абсолютный крах.

"– У меня... нет таких денег... – прошептала она. – Я пенсионерка... Больная..."
"– Альтернатива – общественные работы, – чиновник отложил бумагу. – Уборка территории. Субботники. Подметать, красить заборы. В районе, где вы живете. Под нашим наблюдением."
"– Но у меня... колени... сердце..." – Агния Степановна сжала больные суставы.
"– Работа не пыльная, – парировал чиновник. – Или штраф. Выбирайте. И учтите, – он посмотрел на нее ледяными глазами, – если вас еще раз засекут в районе теплотрассы или где-либо еще с кормом для этих... тварей, штраф удвоится. И мы будем вынуждены поставить вопрос о вашей вменяемости. Пенсионеры... бывает, теряют связь с реальностью."

Угроза висела в воздухе, тяжелая и недвусмысленная. Либо разорительный штраф, либо каторжный труд на износ. И вечное наблюдение. И главное – запрет. Запрет на единственный акт ее сопротивления, на ее крохи добра, на память о Рыжике и несчастных котятах. Ей перекрыли кислород. Мир окончательно затянул ледяную удавку.

"– Я... подпишу... на работы, – выдавила она, чувствуя, как внутри что-то окончательно ломается.

Чиновник кивнул, довольный. Достал еще одну бумагу.

***

**Лайлачка** выползла из-за покрышек. Жажда и голод гнали ее вперед. Она шла, низко прижав уши, поджав хвост. Каждый шорох заставлял вздрагивать. Она вышла в другую часть подземного лабиринта – более обжитая, с проводами, ящиками, следами людей. И тут она учуяла. Запах! Не Бабушкин. Другой. Молоко? Что-то съедобное... и знакомое? Она пошла на запах, забыв об осторожности. За углом стояла картонная коробка. Из нее доносился жалобный писк. Лайлачка подошла ближе. В коробке копошились... котята! Трое крошечных, слепых комочков. Рядом – блюдце с молоком и кусочки какого-то паштета. Лайлачка жадно лизнула молоко. Оно было теплое, вкусное! Она забыла про страх, про боль, про одиночество. Она ласково ткнулась носом в коробку. Котята запищали громче.

Ледяные Иглы и Незримая Нить*

**Глава 5:

**Лайлачке** было холодно. Не просто от промозглого ветра, продувавшего пустыри за гаражным кооперативом, куда она сбежала от фотоблогера. Холод шел изнутри. Пустота после Рекса, после Арнольда, после Мурки, после Бабушкины каши. Ее обычная, глупая вера в людей треснула окончательно у той коробки с котятами. В глазах того мужчины не было тепла, как у Бабушки. Там был расчет. Как у людей в синих комбинезонах. Как у тех, кто выбросил ее когда-то щенком. Она забилась под прогнивший кузов брошенного "Москвича", свернулась клубком и скулила. Не от голода (кусок колбасы от блогера все еще лежал камнем в желудке), а от тоски. Мир оказался огромным, страшным и... пустым. **"Дуреха"** – звали ее другие собаки. Может, они были правы? Ее вера убила Рекса? Она подняла морду и завыла. Тихо, жалобно, в пустоту. Не зовя никого конкретно. Просто потому, что больше не могла молчать.

***

**Арнольд** нашел воду. Ржавую лужу под протекающей водосточной трубой на крыше старого склада. Он лакал жадно, игнорируя металлический привкус. Высота давала иллюзию безопасности. Отсюда он видел улицы, людей-муравьев, крыши других домов. И дым. Много дыма. От костров, которые жгли в бочках замерзающие бомжи? Или от "санации"? Он видел, как вчера фургон "КЧ" заехал в их старый двор. Его золотые глаза сузились. Где Мурка? Где Лайлачка-дуреха? Где... Бабушка? Мысль о старухе возникла неожиданно. Ее запах – дешевое мыло, каша, *доброта* – вдруг отчетливо всплыл в памяти. Арнольд резко тряхнул головой, сбрасывая колтуны снега. Сентиментальность. Глупость. Выживать надо. Он спустился с крыши по пожарной лестнице, как тень. Нужна еда. Мусорные баки за рестораном. Опасно, но голод гнал сильнее страха. По дороге он уловил слабый, далекий звук. Завывание? Чья-то боль? Он замер, насторожив уши. Потом фыркнул и побежал дальше. Не его дело.

***

**Мурка** не ушла. Котенок за стеной трубы пищал уже вторые сутки. Сначала тихо, жалобно, потом все слабее. Мурка сидела в своей щели, зарывшись носом в лапы, стараясь не слышать. *Не мое. Не мое. Не мое.* Но писк буравил мозг. Он будил образы: теплый бок ее давно умерших котят; хозяйкины руки, гладящие ее, беременную; беззвучный крик тех котят в коробке, о которых рассказывала Бабушка... И вдруг – резкий, пронзительный визг! Котенку угрожала опасность! Мурка выскочила из щели, забыв про страх. За углом, на него, шипя, наступала крыса. Большая, голодная, с горящими глазками. Котенок, слепой и беспомощный, жался к стене.

Рык Мурки был тихим, но смертельно опасным. Она метнулась между крысой и котенком, шерсть дыбом, когти – бритвы. Крыса отпрянула, оценивая размеры противницы. Мурка не дала ей опомниться. Удар лапой – быстрый, точный – по носу. Крыса запищала и отскочила. Мурка преследовала ее, шипя и плюясь, пока та не скрылась в темной дыре. Потом вернулась. Котенок дрожал. Мурка осторожно обнюхала его. Пахло страхом и... жизнью. Она взяла его за шкирку, как когда-то своих, и потащила обратно в свою узкую щель. Там было тесно вдвоем, но тепло трубы согревало. Котенок уткнулся в ее бок, ища сосок. Инстинкт оказался сильнее разума. Мурка начала вылизывать его, ворча что-то невнятное. Пустота внутри... немного заполнилась. Но мысль о Бабушке, о ее последнем крике отчаяния, вдруг пронзила Мурку острой иглой. Где она? Жива ли?

***

**Агния Степановна** **умирала.** Не сразу. Не быстро. Она умирала по частям, под холодным дождем, на глазах у равнодушного города. "Общественные работы" оказались пыткой. Ее заставили мести тротуары. Длинный участок вдоль промзоны. Ветер с реки пробирал до костей. Старые варежки промокли насквозь, пальцы потеряли чувствительность. Веник казался неподъемным. Надзиратель из "Комитета Чистоты" – молодой парень с пустым взглядом – курил под навесом и бросал реплики:

"– Не задерживаться, гражданка Петрова! Участок должен быть сдан к 13:00!"
"– Что, тяжело? А кормить паразитов – легко?"

Каждое слово – ледяная игла. Она мела, спотыкаясь, смахивая с лица смесь снега, дождя и слез. Голова кружилась. В ушах стоял гул. Она вспоминала тепло труб. Глаза Лайлачки. Достоинство Арнольда. Ярость Рекса. Осторожность Мурки. Ее "ангелы"... Теперь она сама стала мусором. "Несанкционированный элемент", мешающий чистоте города. Штраф или смерть под открытым небом – какая разница?

Дождь сменился мокрым снегом. Пальцы совсем перестали слушаться. Она уронила веник. Попыталась нагнуться – темные круги поплыли перед глазами. Сердце колотилось, как аритмичный молот. Она выпрямилась, опираясь о мокрую стену здания. И вдруг... **Почувствовала.** Не боль. Не холод. Что-то иное.

*Визг котенка.* Яркий, как вспышка. (Мурка прогоняла крысу).
*Тихий, тоскливый вой.* Где-то очень далеко. (Лайлачка под "Москвичом").
*Холодную решимость.* Идущую по следу голода. (Арнольд у мусорных баков).

Они были живы! Все! Они *чувствовали*! Не ее мыслью, а всем нутром. Незримая нить, протянутая за недели у ржавых труб, не порвалась! Она натянулась, как струна, и зазвенела болью, тоской, голодом... и еле уловимым теплом (Мурка и котенок?).

"– Эй, гражданка! Не валяй дурака! Бери веник! – крикнул надзиратель, бросая окурок в лужу.

Агния Степановна не услышала. Она смотрела сквозь стену, сквозь город, туда, где были ее потерянные ангелы. И почувствовала их страх... за *нее*. Они знали. Чувствовали ее боль, ее унижение, ее ледяную агонию.

"– Бабулька! Ты глухая? – надзиратель зашагал к ней.

В этот момент Агния Степановна сделала последнее, что могла. Не для себя. Для них. Она вдохнула полной грудью ледяной воздух и **закричала.** Не слова. Не мольбу. Чистый, высокий, пронзительный звук отчаяния и любви. Как тогда, в подвале, когда кричала "Бегите!". Только теперь это был крик: **"Я ЕЩЕ ЗДЕСЬ! Я ЧУВСТВУЮ ВАС! ДЕРЖИТЕСЬ!"**

Крик сорвался в тишину промзоны, заглушив на мгновение вой ветра. Надзиратель замер, ошарашенный. Агния Степановна пошатнулась. Темнота накатила волной. Она упала на мокрый асфальт, лицом в талый снег. Последнее, что она ощутила перед тем, как сознание поглотил мрак – не холод земли, а **три ответных импульса:**