Когда зазвонят колокола

Глава 1

Османская Империя г. Константинополь

Время правления Абдул-Азиз I. 1861-1876

Шёл тысяча восьмисот семьдесят первый год. Мехмет-паша с каждым днём

всё явственней чувствовал приближение окончания своего земного пути. Он не боялся смерти. Как воин он знал, что смерть неизбежна. Он боялся оставить свою молодую любимую жену и маленького сына. Его обожаемого Халила. Этот драгоценный подарок он получил на склоне своих лет от любимой четвёртой жены, красавицы Зумрут.

– Как жаль, – думал Мехмет-паша что жизнь, подарив мне этот бесценный подарок, любовь милой Зумрут и малыша Халила, скоро лишит меня радости видеть их. Лишит возможности наслаждаться красотой моей любимой. Я больше не смогу слышать её чудесного пения. Мне не удастся увидеть взросления сына. Не знать, как сложится его дальнейшая судьба.

Мехмет-паша старый воин. Он мечтал, что старшие сыновья пойдут по его стопам и овладеют военной наукой. Но для них ближе стало торговое дело. Он любил своих детей, поэтому не противился их желанию. Но всё же Мехмет надеялся, что самый младший сын Халил в будущем оправдает его надежды и станет военным или дипломатом. Но большая разница в возрасте с Зумрут и время, которое не делало его моложе, да и подкравшаяся болезнь не оставляли Мехмету шанса долго наслаждаться счастьем, которое ему дарила жена и маленький сын шалун.

Он никогда не обижал своих жён. С уважением относился к старшей жене Армаан, которую ему выбрали родители, когда они с ней были ещё совсем детьми. Баловал дорогими подарками и остальных двух жён. Но Зумрут стала его любимицей, которой он старался ни в чём не отказывать. Столько дорогих подарков он не привозил ни одной из жён. Мехмет даже заплатил за Зумрут намного больший калым, чем его отец в своё время за его мать. О свадьбе убелённого сединой Мехмет-паши и совсем молоденькой Зумрут, которая длилась не одну неделю, ходило много толков. Так и цвела Зумрут на радость мужу, услаждая его сердце своей нежной красотой и вызывая своим видом чёрную зависть и лютую ненависть Армаан.

Государственные дела не давали Мехмету, вдоволь насладится любовью к жене и сыну. Пришла пора реформ в Империи, которые не оставляли времени для его спокойной жизни. Долгие поездки не давали возможности ему знать всей правды о том, что творилось в его отсутствие во дворце.

А без него происходили страшные вещи. Казалось, что в старшую жену Армаан вселился сам шайтан. Годы брали своё. Они отняли у Армаан её молодость, красоту. Но главное - отняли его любовь к ней. Она завидовала новой его жене и всем сердцем возненавидела её. А после рождения Халила Армаан совсем потеряла рассудок.

Всё чаще, возвратившись в Константинополь, Мехмет-паша замечал изменения и в молодой жене. Она стала походить на увядающую прекрасную розу в осеннем саду. Раньше сияющая своей красотой, как настоящий изумруд, Зумрут стала чахнуть на глазах. Силы покидали её. Мехмет, зная о своей болезни и приближающемся уходе, не мог поверить, что молодая, недавно цветущая Зумрут может раньше него покинуть этот мир.

Однажды он узнал об изумруде, который исцелял любые болезни. Втайне от всех, он отправил своего верного слугу в одну из африканских стран. Долго длилось поездка верного слуги. Но Мехмет верил, что слуга не предаст его и привезёт ему камень.

Но когда маленькому Халилу исполнилось два года, Зумрут совсем слегла. Врачи бились за её спасение, но всё было тщетно. Вскоре она закрыла свои прекрасные глаза навсегда. После смерти жены быстро стал угасать и Мехмет-паша. Только его надежда на то, что смерти нет, а есть только переход между мирами, и уверенность в том, что там, в другом мире, он встретит свою любимую, придавали ему силы продержаться на этом свете до тех пор, пока он не обезопасит дальнейшую жизнь своего малыша Халила.

Вскоре после похорон любимой вернулся и слуга с драгоценной ношей. Мехмет очень страдал по любимой жене, но чем невыносимее были его дни без Зумрут, тем больше ужесточалось сердце старшей жены. Вся её ненависть теперь выплёскивалась на трёхлетнего малыша. Пользуясь тем, что Мехмет был прикован к постели, она издевалась над невинным ребёнком. Держать малыша в голоде было самым невинным наказанием для него. Только любовь и забота о мальчике его наставника, армянина Ованеса, не дала возможности исполниться изуверскому плану Армаан ещё при жизни Мехмета. Она страстно желала смерти маленькому наследнику паши.

Вскоре болезнь Мехмет-паши обострилась настолько сильно, что он мечтал только об одном - скорее уйти на небеса, чтобы там встретить свою Зумрут и всячески отвергал просьбу верного слуги проверить изумруд на себе.

Но душа его находилась в постоянной тревоге о будущем малыша Халила. Незадолго перед своей кончиной он позвал Ованеса.

– Мой сын полюбил тебя. Вижу, и ты отдал ему своё сердце.

Ованес хотел что-то объяснить хозяину, но Мехмет остановил его.

– Я знаю, что после моей смерти дни малыша будут сочтены. Он богат, но это не спасёт его, а только увеличит мучения моего малыша. Так будь ты ему защитой. Спаси его. Возьми это, – слабеющей рукой он протянул Ованесу небольшую шкатулку и ключ от неё, – это то, что принадлежало моей любимой Зумрут. Пусть эти серьги с изумрудами помогут тебе воспитать моего сына в достатке и безопасности. А этот камень, я верю, обладает чудодейственной силой. И возможно, этот изумруд поможет вернуть ему здоровье, если вдруг мой Халил попадёт в беду. Ни при каких обстоятельствах не лишайся его. А отдай ему его при великой тайне, когда он станет мужчиной, – так сказал Мехмет, и вскоре душа его вознеслась к небесам.

***

Благодаря «Уставу армянской нации» принятому в 1863г. армянской общине была предоставлена возможность свободно распоряжаться своими церквами и школами.

Если в начале XIX века только в Константинополе насчитывалось 150 тысяч армян, то в 1840 г. это число достигло 222 тысяч, а к концу правления султана Абдулы - и того больше. Но, несмотря на некоторые права, данные армянской общине, благодаря прогрессивному правлению Абдулазиза в Турции началось масштабное движение по угнетению армян.

Глава 2

Похоронив мать, потратив на похороны последние сбережения, Зумрут никак не могла свыкнуться с потерей. От горя она совсем сникла. Её охватила апатия. Она пребывала в удручающей растерянности.
– Бедная моя мамочка. Как мне теперь жить? – плача и причитая, она сутками не выходила из своего дома.
Друг отца, крёстный отец Зумрут Ашот со своей женой Беллой жалели совсем обессиленную Зумрут. Они опекали сироту и помогли ей набраться сил для того, чтобы жить дальше.
Прошло два года после смерти Ануш. Много событий произошло и в Нахичевани, и в Ростове, и в Монастырском, который теперь стал называться колхозом имени «Двадцати шести бакинских комиссаров». С тех пор, как Зумрут лишилась родительского дома, и они с Ануш остались в Нахичевани, она ни разу не решилась посетить родные места. Хотя от крёстного отца знала, что вскоре после Революции, в семнадцатом году, Лео, забрав всё более менее ценного, что осталось после отца, сбежал из Монастырского.
– Ну что ты, балас! Не плачь, моя хорошая. Пусть чёрт возьмёт этих дашнаков вместе с твоим бесчестным братом! – успокаивал он крестницу.
Наступила весна тысяча девятьсот двадцать третьего года. Зумрут исполнилось восемнадцать лет. Она ожила, похорошела. Небольшие отметины на лице, оставленные после чёрной оспы, не мешали её привлекательности. На Пасху Белла с трудом уговорила Зумрут поехать в Монастырский к храму Сурб-Хач для того, чтобы посетить святые родники. Каждый год на нескольких подводах нахичеванские армяне, соблюдая традицию, приезжали на богослужение в храм и обязательно посещали святые родники. Отстояв молебен в уже почти разграбленном после революции храме, они спускались по восьмидесяти восьми ступенчатой лестнице и шли к родникам. Тихо переговариваясь, они вспоминали былую красоту бывшего монастыря, где сейчас располагался детский дом.
– Вы помните, в храме было тринадцать хачках, которые с большими трудностями, почти на себе привезли из Крыма наши предки почти двести лет назад? – спрашивали одни.
– Слава Господу, что остался один, но самый главный! Его сотворили ещё в шестом веке. А в Крым привезли из Турции, из нашей древней столицы Ани. А потом уже на себе перенесли сюда, когда строился этот храм, – отвечали другие.
– А монастырь каким был? Семинария! Первая на Дону типография!
– Не на Дону, а на всём Юге России!
– И колокольня какая была! Вай, вай! Школа церковная. Да. Нехорошо, что этого теперь ничего нет!
– Говорят, что и хачкары, и золото, которое наши предки собрали за многие годы, спрятаны в заваленных подвалах монастыря.
– Говорят ещё, что там спрятан клад самого Степана Разина! Во как!
– Тише, тише! Не надо так громко! – останавливали беседовавших товарищи.
С грустью слушала эти разговоры Зумрут, и слёзы душили её, когда она видела изменения не в лучшую сторону своего когда-то процветающего посёлка с цветущим садом на острове, разделяющим речку Темерник. Здесь, на острове, на котором в праздники служителями храма и обеспеченными людьми посёлка собирались столы с угощениями для всех жителей Моностырского. Она разрыдалась.
Она плакала от картины, которая предстала перед её глазами. Проезжая мимо дома, в котором она родилась, Зумрут душили слёзы. Дом отца стал коммунальным. Хотя на первом этаже так и остался работать небольшой магазин.
Умывшись холодной родниковой водой, вытирая раскрасневшееся от рыданий лицо, она отошла в сторону и столкнулась со стоящим и пьющим родниковую воду незнакомцем.
– Извините, – одновременно произнесли они, и оба улыбнулись.
Так Зумрут познакомилась с Макаром, молодым инженером строителем. Старше её на четыре года, он сразу приглянулся Зумрут. Между ними завязалась дружба, которая вскоре переросла в чистое и светлое чувство.
Приходит время, когда мы понимаем, что случайных встреч не бывает. Каждый человек, который встречается на нашем жизненном пути, послан нам либо в наказание, либо как бесценный подарок судьбы. Для Зумрут таким подарком в жизни оказался Макар.
Двадцатые годы были сложными как для Ростова-на-Дону, где снимал комнату Макар, так и для Нахичевани. И хотя к двадцатому году эти два города настолько слились, что границу между ними можно было увидеть только на старых картах, всё равно они ещё считались разными административными единицами.
Сложно было с работой, особенно Макару. Власть в городе настолько быстро сменялась то белыми, то красными, что жить при таком положении дел было очень сложно. По донской степи блуждали то молодцы Барона Врангеля, то батьки Махно. А Ростов и Нахичевань кишели бандами уголовников.
После захвата Ростова Первой Конной Армией Семёна Будённого в Ростове, наконец, укоренилась Советская власть. Но жить людям не стало легче. Но, несмотря на все трудности жизни, в это время Зумрут была счастлива. Ашот и Белла были кондитерами и имели свою небольшую кондитерскую лавку. Крестница, любившая заниматься выпечкой, стала хорошей помощницей для названных родителей, не имевших своих детей.
Почти через год Зумруд и Макар решили жить вместе. Вскоре, при помощи и участии Ашота и Беллы, которые стали посажёнными родителями для Зумрут, они сыграли скромную свадьбу.
В ноябре тысяча девятьсот двадцать восьмого года, наконец, Нахичевань и Ростов-на-Дону объединились, став одной административной единицей и у Ашота появилась возможность открыть ещё одну кондитерскую, но уже на объединённой территории. После торжественного открытия и раздачи конфет детишкам, забежавших на аромат свежевыпеченных пирожных, Ашот был окрылён и думал, что теперь его жизнь, как и жизнь крестницы будет счастливой и обеспеченной. И совсем не ожидал, что этот день будет только началом страшных трагедий.
Новая кондитерская сгорела в первую ночь после её открытия. Ашот тяжело пережил этот пожар. Но, не успев отойти от одной беды, его вскоре настигла вторая. Бандиты подожгли старую лавку, которая находилась рядом с домом Ашота. Пережить утрату своего дела и добротного дома со всем имуществом Ашот не смог. Через неделю после пожара в маленьком доме Зумрут, куда она с Макаром забрала названных родителей, вместе с пожилой сестрой Беллы он умер от сердечного удара.
Потеряв вместе с крёстным отцом работу, все остались без средств существования. Макар, который не смог найти ранее работу по своей специальности ни в Ростове, ни в Нахичевани, и некоторое время работал в кондитерских у Ашота, предложил жене переехать в Ленинград.
– Зиночка, – так называл жену Макар, – ты помнишь, что писала в письме моя тётушка?
Зумрут помнила. На днях они получили от неё весточку. Знакомый Тамары Эдуардовны, сестры матери Макара, будучи проездом в Ростове, с трудом нашёл его и передал от неё письмо. В нём она просила приехать к ней на постоянное жительство, потому что после смерти мужа осталась совсем одна. Но её больше тревожило то обстоятельство, что по новому постановлению, которые выходили теперь в огромных количествах и очень часто, «О порядке самоуплотнения больших городских квартир» жильцы должны были сообщать куда следует об освободившихся комнатах и лишних, занимаемых ими метрах. В противном случае ей грозило лишение имущества и жилья.
– Макар, вы знаете, что пока был жив супруг вашей тётушки, знаменитый на весь Петербург, извините, Ленинград врач, ему полагались дополнительные метры на кабинет. Но теперь при норме восемь метров на человека Тамара Эдуардовна занимает две комнаты площадью двадцать метров. Она очень боится, что её уплотнят и ей придётся доживать непонятно где. Пока у неё есть высокопоставленный покровитель, друг семьи, и с вашей помощью всё может получиться хорошо и для вас, и для неё. Вы уж уважьте хорошего человека, не оставляйте её одну, – передал просьбу своей соседки принёсший письмо мужчина.
– Я не могу оставить одну больную Беллу, – отвечала Зумрут мужу.
Она давно хотела открыть Макару тайну, которую доверила ей её мать Ануш перед смертью. Но доверилась Белле. Она думала, что возможно, продав камень, они все устроят свою жизнь. Но Белла даже не дала договорить Зумрут.
– Не продолжай, балас. Ануш была мудрой женщиной, раз она ни разу не обмолвилась об этом камне, ни разу не показала нам его и не рассказала, откуда он у неё появился. Может быть, настанут другие, спокойные времена.
Зумрут согласилась с тем, что ещё не настало время открыть свою тайну мужу. И, вняв уговорам Макара и Беллы, она стала собираться в долгий и трудный путь.
– Белла, как мы только устроимся в Ленинграде, обязательно будем помогать тебе, – рыдая, успокаивала приёмную мать Зумрут.
Но Белла понимала, что расстояние между городами очень велико и возможности помогать у молодой пары совсем не будет. Она понимала и то, что, скорее всего, встретиться им больше будет не суждено.
– Не переживай, дочка, наши друзья из общины обещали помочь мне с сестрой. Всё будет хорошо. Держись за Макара, он очень хороший и порядочный. А главное, он любит тебя. А чтобы мы всегда были вместе, если у вас родится сынок, назовите его Ашотом, а если дочка, то Беллой. Так каждый раз, называя деток по имени, вы будете вспоминать нас.

Ленинград 1928 г.

Дорога в Ленинград оказалась труднее, чем предполагала Зумрут. Москва встретила их пасмурной, дождливой ноябрьской погодой. Ещё в поезде Зумрут почувствовала себя плохо. Когда к ним подошла женщина с предложением снять недалеко от вокзала комнату, Макар, не раздумывая, принял её предложение. И вовремя. К вечеру у жены поднялась температура. Пришлось задержаться в Москве на несколько дней. С трудом Макару удалось приобрести билеты на поезд до Ленинграда. И, наконец, они с совсем обессиленной от жара Зумрут через сутки прибыли в Ленинград.
Комнаты тётушки находились в коммунальной квартире. До революции весь третий этаж красивого дома с эркерами и лепниной на фасаде принадлежал одному состоятельному человеку, который не стал дожидаться выстрела знаменитого крейсера и с семьёй переехал в небольшой городок Франции.
Теперь большая квартира, ранее занимающая весь третий этаж, была разделен на десять небольших коммунальных комнат. Теперь большая, вся в кафеле, совмещённая с туалетом ванная комната для удобства жильцов была перегорожена стеной. На кухне стояло десять столов, на стенах были установлены полочки для домашней утвари. Посередине кухни установлен портал, на котором стояли керосинки жильцов.
Зумрут поразили и комнаты тётушки. Здесь всё было не так, как она себе представляла. В каждой из двух комнат стояли красивые изразцовые печи. И вся обстановка профессорской квартиры говорила о том, что жили здесь весьма зажиточные люди. Высота потолка в комнатах, была около пяти метров. А сами потолки украшали небольшие, но красивые люстры. Да и таких домов ей никогда ей не приходилось видеть.
Раньше, до революции, состояние парадной лестницы было одним из мерил качественности и престижности квартир. И в этом доме был просторный подъезд. Потолки и стены с красивой лепкой. Окна с большими, целыми, не полуразбитыми, как в других домах, витражными стёклами. Широкая лестница с красивыми перилами. Всё это показывало, что этому четырёхэтажному дому очень повезло с жильцами.
Но как потом выяснилось, что особенно дому повезло со старожилом дома. Это была женщина лет семидесяти по имени Варвара. Можно сказать, она выросла в этом доме на третьем этаже, в семье бывшего хозяина. Но уехать с ними она не решилась. Так и осталась жить в самой маленькой комнате, в которой жила раньше, работая на бывшего хозяина. Она следила за чистотой и порядком в теперь уже коммунальной квартире. Жильцы её слушались и относились к ней уважительно.
Да и не могло быть другого отношения ни к ней, ни между соседями, потому что в эту квартиру, так получилось, заселили, по новому определившемуся определению, жильцов из «бывших».
Случайно это вышло или новые власти преднамеренно поселили вместе в одной коммуналке профессора медицины с женой Тамарой Эдуардовной, вдову бывшего офицера царской армии с дочерью. Семью инженера путейца. Преподавателя электротехнического института. Жила здесь и бывшая стареющая оперная прима из Мариинского театра и простая учительница, и ещё семьи, с которыми пока Зиночка, как теперь всем представилась Зумрут, ещё не познакомилась.
Тамара Эдуардовна радужно встретила своего племянника с женой и сразу стала хлопотать за уставшей от переезда и больной Зиночкой. На борьбу с воспалением лёгких такой диагноз поставил врач терапевт, также проживающий в этой коммуналке, бросились все соседи. Кто-то предложил малиновое варенье, кто-то микстуру от кашля. Но грозная Варвара, по-хозяйски выставив всех из тёткиной комнаты, взялась лечить новую соседку своим методом. Она растирала Зиночку барсучьим жиром. На ночь делала для неё состав для компресса из мёда, скипидара и ещё чего-то, по словам Варвары, «секретного». Кормила противным репчатым луком, смешанным с мёдом, который заставляла запивать настоем из трав, ей только ведомых. Несмотря на усердное лечение Варвары, которая только ей разрешила называть себя бабушкой, Зиночка только с началом весны могла почувствовать себя здоровой.
– Иш расхорохорилась, – ласково журила её Варвара, пытаясь угостить свою подопечную пирожками или блинами, – ешь! Тебе силы нужны. Тебе рожать надобно, а ты скелет.
– Бабушка, так как же я рожу, – обняв старушку, отвечала ей Зина, – не получаются у нас детки.
– Время ещё не пришло. Поправиться тебе надобно, тогда Бог пошлёт вам детишек. А пока ешь, кому говорю! – стараясь казаться строгой, отвечала ей добрая старушка.
Тамара Эдуардовна тоже переживала за Зиночку.
– Макар, я уже ругаю себя за то, что уговорила вас на переезд. Не подходит наш климат Зиночке.
Трудолюбивая, всегда приветливая по южному, несмотря на голодные годы, хлебосольная, Зумрут сразу прижилась на новом месте. Но особенно она подружилась с соседями, которые жили напротив их комнаты.

***

Раньше семья отставного офицера Царской Армии Борисова Игнатия Петровича, с супругой, выпускницей Смольного института Еленой Никитичной с их маленькой дочерью Софией проживали в изолированной квартире на Фонтанке. Они никогда не жили в роскоши, но и не нуждались. Отец, вернувшийся с фронта первой мировой войны с простреленным лёгким, тяжело болел. В семье появились трудности и в материальном положении.
В воздухе витала тревога, пронизывающая весь Санкт-Петербург, который вдруг с четырнадцатого года стал называться Петроградом. Но ничто не могло помешать этой семье оставаться в бодром состоянии духа. Они по-прежнему относились друг к другу с взаимной любовью и уважением, вели скромный образ жизни, подобающий интеллигентной семье.
Софочка родилась в девятьсот тринадцатом году. В девятнадцатом году, когда ей исполнилось шесть лет, отца арестовали. Как он умирал и где, Елене Никитичне узнать так и не удалось. Вскоре их выселили из изолированной квартиры на Фонтанке, дав ордер на заселение в большой, на десять семей, коммунальной квартире.
Так и стали они жить в бедности среди проживающих рядом с ними разных людей. Разных не только по национальности, но и по сословию. Большую коммунальную квартиру населяли и те, кого соседи причисляли к "бывшим" и "настоящие". Добрые, злые, отзывчивые и безразличные, умные и глупые люди.
В тысяча девятьсот двадцать восьмом году у Тамары Эдуардовны, с которой мать Софьи очень была дружна, поселился племянник, прибывший с женой из Ростова-на-Дону.
Зиночка, милая, отзывчивая, добрая молодая женщина была по национальности армянка. Впрочем, как и её муж и его тётушка. Разговаривая по-русски с небольшим приятным она забавно спрашивала:
– Как это? Как это сказать?
Когда Макар уезжал в командировку, женщины, вечерами собирались за столом в комнате Тамары Эдуардовны и за чаем рассказывали друг другу о своей прошлой жизни. Рассказывали, конечно, Елена Никитична и Тамара Эдуардовна. А Софья слушала их откровения, млела от тихой и плавной речи, которая переносила её в какой-то другой мир.
Но однажды Зина решила поделиться с ними, об истории своей семьи, о родителях, которых давно потеряла, и о наступившей тяжелой жизни без них. Эти рассказы Зины больше всего поражали воображение Софьи. Она так красочно и искренне рассказывала о том, что ей и её семье пришлось пережить, что Софье казалось, что она читает какую-то интересную приключенческую книгу. О тайне, которую она хранила многие годы, она, конечно, умолчала, решив, что для этого ещё не настало время.
Так они жили в дружбе, помогая друг другу в эти тяжёлые для всех годы. В тридцатом году Зиночка родила мальчика. Беременность проходила тяжело. Зина очень ослабла, поэтому и роды были тяжелыми и с неприятными последствиями. Зина стала часто и тяжело болеть. Для её ослабленных постоянными пневмониями лёгких был вреден тяжёлый климат Ленинграда. К этому времени старенькую Варвару похоронили. Но женщины помнили все её наказы по лечению Зиночки и старались выполнять всё в точности, как это делала она. Но помогало такое лечение ненадолго.
Софья взрослела. Она очень подружилась с Зиночкой. Трогательно заботилась о подруге и о чудесном малыше Ашотике, к которому очень привязалась.
Всем известно, что счастье – это отсутствие бед. Но, к сожалению, жизнь совсем без бед не бывает. В тридцать шестом году, когда Ашотику исполнилось шесть лет, Зиночка-Зумрут умерла.
Эта трагедия тяжело отозвалась на всех. Макар был убит горем и растерян. Он совсем не знал, как ему жить дальше без Зумрут. Его тётушка, искренне любившая её, тоже сникла и вскоре совсем слегла.
Елена Никитична и Софья, к этому времени работавшая учительницей младших классов в школе, всю заботу о друзьях возложили на себя. Софья видела, как Макар страдает из-за потери любимой. Ей всегда нравился характер и воспитание Макара. Но сейчас она прониклась к нему ещё большим уважением. Ей нравилось, что он не смакует свои чувства из-за произошедшей трагедии, вовлекая в водоворот собственных страданий всех окружающих, как это делают многие. Он не стал пить, заглушая алкоголем душевную боль. Но ещё хуже, когда так терзают своё сердце, что заболевают или уходят вслед за любимыми, оставляя на произвол судьбы маленьких, не приспособленных к жизни без них детей. Макар страдал.
Однажды София стала свидетелем разговора между Тамарой Эдуардовной и Макаром. Она, видя его душевные муки, утешала его, на что он ответил:
– Если бы были всесильными…. Я бы вернул Зумрут. Это несправедливо, что она навсегда нас покинула. Но, к сожалению, мы не всесильны, и дорога нашей жизни продолжается. И чем быстрее получится снова мне встать на ноги, тем лучше для Ашота. Да и для нас всех.
Прошло два года после смерти Зиночки. Софья поняла, что полюбила Макара. Но её мучали сомнения.
– Макар взрослый мужчина, старше меня на семнадцать лет. Что я могу ему дать двадцатилетняя девчонка. Разве он сможет полюбить меня? Если только из-за Ашота. А Ашотик очень привязался ко мне. Немудрено, он уже большой смышлёный мальчик, многое понимает. Иногда называет меня мамой и при этом смотрит на Макара, который делает вид, что не замечает им сказанного. Даже если бы Макар предложил мне выйти за него замуж ради Ашота, я бы, не думая, согласилась.
Вскоре Софью настиг ещё один удар. Неожиданно умерла Елена Никитична. Это несчастье, словно опустошило Софью. Тамару Эдуардовну после этого события тоже было не узнать. Она совсем перестала ходить. Чувствуя свой скорый уход, она очень переживала за близких ей людей. Она видела смущение Софии, когда появлялся Макар. Была уверена, что Софья влюблена.
Понимала и задумчивость Макара, которому Софья была симпатична, но его сердце всё ещё принадлежало Зумрут. И всё же наедине с ним она пыталась подтолкнуть его к решительным действиям.
– Макар, я хочу, чтобы ты понял: прошлое нельзя забыть, но нельзя и изменить. Мы не подвластны ни будущему, ни прошлому. Надо жить настоящим. Подумай, что может произойти с тобой, с твоей семьёй и, всё взвесив, прими правильное решение.
– Вы правы, тётушка. Я даже боюсь подумать, что может произойти со всеми нами. Всё может случиться.
– Ты о чём беспокоишься? – спросила его Тамара Эдуардовна.
– На днях арестовали нашего соседа. Профессора. И на службе каждый день кого-то арестовывают. Мой начальник предложил мне переехать в небольшой посёлок Катово на строительство комбината.
– На повышение?
– На освобождение нашей квартиры, – тихо произнёс Макар, – мне кажется, он хочет заселить сюда каких-то своих людей. И я думаю, что если я поступлю по-другому…
– Соглашайся.
– А как же вы? Вы не вынесете переезда. И ещё не известно, что нас ждёт там, – Макар переживал за состояние родного человека, – и София? Её нельзя оставлять здесь одну.
– Соглашайся. Поедем все. Я выдержу, – настаивала тётушка, – квартира не стоит ваших жизней. Подлый человек на всё пойдёт ради достижения своей низменной цели.
– Может, он передумает? Нельзя же так с людьми поступать.
– Ты хочешь попасть туда, где пропал мой муж, отец Софочки? У тебя сын. И о Софье надо подумать. Ты прав, её нельзя оставлять одну. Вот после Нового года и поедем. А если оставить всё как есть, ты должен понять, что всё равно они сделают так, как им нужно. Подумай хорошенько.
Когда следующим утром к ней зашла София, Тамара Эдуардовна усадила её возле себя.
– Софочка, девочка, – послушай меня внимательно и постарайся меня правильно понять. Я скоро оставлю вас. Молчи! Не перебивай меня. Я там одна не буду. Я уйду к своим любимым людям: Зиночке, своему дорогому мужу. Но мне очень хочется, чтобы здесь, рядом с тобой был надёжный мужчина, которому можно доверять. Я вижу, ты сомневаешься, чего-то боишься, хотя я уверена, что ты любишь Макара. Любовь, это не грех. Не бойся своих чувств. Ты пойми, любой женщине необходимо чувствовать, что её не только любят, уважают, но и всегда смогут защитить. Огородить от беды. Лучше защитника, чем Макар, я думаю, сложно встретить.
И не переживай, что он иногда не может выразить словами свои чувства. Даже если он молчит, это не значит, что он не говорит тебе о главном. Его душа расскажет больше, чем слова. А поступки оградят от надвигающейся беды. Ты понимаешь меня?
Тамара Эдуардовна умерла через несколько дней, не дождавшись Нового тысяча девятьсот тридцать девятого года. Софья поняла, что хотела сказать ей тётушка Макара. И когда он после похорон предложил ей выйти за него замуж и уехать с ним в маленький, совсем не похожий на Ленинград посёлок, она, не задумываясь, согласилась.

Глава 3

Макар всю дорогу пытался объяснить Софье, почему им пришлось покинуть любимый город.
– Ленинград мне тяжело покидать. Этот город я полюбил. Мне тяжело покидать его. И Зумрут... Эти годы, прожитые с ней, стали самими счастливыми для меня. А ты молода, красива и, скорее всего, не любишь меня. Я намного старше тебя и понимаю, что только любовь к Ашоту заставила тебя выйти за меня замуж. И я очень тебе благодарен за это.
Софья хотела сказать ему, что всё не так, как он думает. Хотела объяснить, что давно полюбила его. Но Макар промокнул появившиеся у неё слёзы платком, прижал её голову к своей груди.
– Я не мог оставить тебя одну в Ленинграде. Я понимаю, что полюбить меня тебе будет сложно. Но поверь, я всё сделаю, чтобы ты хотя бы уважала меня, как своего защитника.
Софья разрыдалась в голос. Она хотела сказать, что ей больше никто не будет нужен, кроме него и Ашотика. И что она совсем не жалеет о переезде. С ним бы она поехала куда угодно. Пешком бы пошла. Но она молча плакала, прижавшись к нему, а он нежно, по-отечески гладил её по голове и думал: почему всё так вышло? Почему он потерял навсегда любимую. Почему умерла тётушка, которая могла бы ещё пожить? Почему так рана скончалась мать этой милой девушки?
Ещё много вопросов крутилось в его голове, ответы на которые не всегда поддавались логике, но их надо было решать с учётом наступившего времени. Только один вопрос тревожил его больше всего. Как открыть тайну Зумрут, которую она доверила ему перед самой смертью. Он знал и боялся того, что если кто-то один невзначай узнает о драгоценном камне, то обязательно это приведёт к огласке, которая может плохо отразиться на всей последующей жизни Софьи.
– Это уже не тайна, если её знает ещё кто-то. Обязательно найдётся третий. И тогда неизвестно, как он может поступить. Но если из-за понравившейся моему начальнику жилплощади мне пришлось покинуть город, то из-за драгоценности не пожалеют никого. А изумруд большой. Турецкий паша не пожалел денег на его приобретение.
Макар несколько раз хотел просто избавиться от него. Выкинуть или подкинуть, например, в церковь. Но его остановила память о жене.
– Если она смогла сохранить его, значит и мне надо каким-то образом рассказать о нём Софье. Со мной в любой момент может что-то случиться.
Наконец они прибыли в Катово. Можно сказать, что это был не посёлок, а маленький, совсем маленький городок со своей церковью и базарной площадью. Рядом с поселковым советом, в котором раньше проживал основатель посёлка, стояла избушка с выведенным краской словом: «Школа» и обветшавшем на ветру и солнце плакатом с надписью: «Учиться, учиться, учиться! Ленин».
В поселковом совете за массивным столом, наверно, когда-то принадлежащим кому-то из состоятельных местных людей, сидел мужичок и, слюнявя химический карандаш, что-то писал.
– Вы что, вновь прибывшие? – спросил он, с удивлением разглядывая вошедшую семью.
– На строительство комбината прибыли? – прозвучал чей-то зычный голос. Со старого, в некоторых местах порванного кожаного дивана поднялся высокий парень.
Проверив документы новых поселенцев, председатель представился.
– Значица так. Меня кличут Михайло, по батюшке Трифонович Никифоров. А это мой сын, балбес. Тимошка.
– Ты чего, батя, меня перед людями позоришь? – забасил парень и, подойдя ближе к прибывшим, расправив плечи, громко пояснил, – не балбес, а посыльный Тимофей Михайлович, – он протянул руку Макару для рукопожатия.
– Значит, вы курьер, – пожав руку и представившись, сказал Макар.
– Значит так, – сказал старший Никифоров, передавая ключи от дома Макару, – сейчас этот курьер доставит вас на ваше место вашего жительства. Не обессудьте, лучшего пока нет. И вот такой вопрос, – он обратился к Софье, – как вас по батюшке? Игнатьевна? Так вот, Софья Игнатьевна, значит, вы учительница? А у нас ребятня бегает за просто так.
Софья с радостью согласилась. Она любила детей и скучала по своей работе.
– Тогда так, недельку вам на обживку, а потом съездим с вами в район, чтобы было как положено. Должность там опять же зарплата полагается, и как раз выбьем, что там надо для учёбы. Тимошка, запрягай кобылу.
Тимофей быстро довёз их до места. Макар успел заметить, каким взглядом он сразу окинул Софью и какие сладострастные взгляды он бросал на неё по дороге. Это его очень обеспокоило. Это не было чувство ревности. Что-то такое нехорошее было в этом молодом здоровяке, что напрягало, отталкивало от него. И пугало Макара.
Вид немного покосившегося дома сначала привёл новых жителей в замешательство. Разруха, грязь, запустение окружала Макара и Софью, привыкших к чистоте и порядку. Но для Софьи хватило недели, чтобы навести порядок, сделать его жилым и уютным гнёздышком. Пропадающий на работе Макар, возвращаясь с работы, не переставал удивляться жене. Её сноровке и работоспособности.
Через неделю она, как и обещала, вместе с Ашотом пришла в правление. Около школы уже толпились ребята всех возрастов. Были здесь и малыши, и ребята постарше. К Ашоту сразу подбежали две озорные девчонки, его ровесницы.
– Мама, мама это Люся и Глаша! Они мои друзья, – через некоторое время представил своих подруг Ашот. С этого дня друзья были неразлучны.
Софья не только стала преподавателем в младшем классе, но и занималась с остальными ребятами, так как преподаватели действительно не торопились приезжать на работу в такую глушь, как Катово. Софья оказалась деятельной. Она смогла договориться с начальником строительства комбината и добилась ремонта старого здания.
– Так вы на стройку никаких специалистов не дождётесь! Где их дети будут учиться? Где прикажите работать их жёнам? – с возмущением говорила она.
– Конечно! Послушать вас, так все жёны учителя? – парировало начальство.
– Почему учителя? Комбинату что, работницы не нужны? А больницу построите? А ясли? Магазины?
– Ну, вы, милая, размечтались!
Но строителей для ремонта школы прислали. И к первому сентября Софья встречала поселковых детей в отремонтированной школе. На открытие прибыла комиссия из района,
и привезла новую учительницу. А Софью назначили директором школы.
– Нам нужны такие толковые, энергичные люди. А то как-то неудобно получается, столько лет Советской власти, а дети учатся грамоте в церковной воскресной школе, – сказала представительница комиссии.
Софья знала, что местный священник Епифаний со своей женой матушкой Евдокией занимались с детьми. Обучали письму, счету и чтению. Она подружилась с ними. Часто оставляла на них Ашота, когда ей требовалось отъехать в район. Её удивляло, что во многих больших городах церкви были закрыты и превращены в склады, хранилища инвентаря и гаражи. А эта с виду небольшая церквушка жила своей тихой жизнью.
– Да, Софушка, наш храм с большой историей. Его воздвиг один проезжий купец, который остановился на берегу нашей реки. Ты же видела, какая там красота, – рассказывал отец Епифаний.
Софья действительно восторгалась красивой природой этого местечка. На крутом высоком берегу реки стояла каменная старинная беседка, вид из которой был изумительно красив. Казалось, что река обняла остров со всех сторон. И как заботливая мать, которая крепким объятием удерживает своего непослушного ребёнка, чтобы он далеко не убежал из отчего дома, соединив два своих рукава, продолжила своё тихое течение. Красота острова, берега и самой реки завораживала взгляд и была достойна кисти художника. Тишина, которую нарушал лишь гомон птиц, гнездующихся на острове и шелест течения реки, успокаивала и наполняла душу тихой радостью от восприятия увиденного.
– И вот этот купец, а было это ещё в восемнадцатом веке, решил поселиться здесь навсегда. Там, недалеко от беседки, он выстроил дом для своего семейства, потом поставил нашу церковь и подарил эту икону, – матушка Евдокия подвела Софию к небольшой иконке «Святой Троицы Ветхозаветной с деяниями».
– Иконка небольшая, но сила в ней огромная. И хотя есть у нас иконы и ценнее, но эта выходит так: родоначальница нашего храма, берегиня наша святая, – матушка Евдокия перекрестилась и поцеловала икону, – она намоленная добрыми людьми.
София смущенно поинтересовалась у матушки, как удалось сохранить храм, да ещё вести в нём службу.
– Так там, в Москве, в Кремле служит наш благодетель. Он местный, наш. Удалось ему как-то настоять на своём. Да и место наше, глухомань. Наверное, подумали: кто к нам ходить будет? А приходят люди. Из далека приходят. Стоим пока. Бог миловал, – говорила матушка почти шёпотом.
Софья, выходя из церкви, столкнулась в дверях со стариком, который показался ей очень странным. Нахмурив густые брови, он с какой-то злобой окинул взглядом Софью и, что-то сказав ей вслед, перекрестившись, вошёл в церковь.
Потом от матушки Евдокии она узнала, что это отец председателя совета Никифоров Трифон Тимофеевич, которому курьер Тимофей приходится внуком. Софья старалась стороной обходить здание поселкового совета, в котором постоянно находился Тимофей. Но школа стояла рядом, и не встретиться с этим бесцеремонным типом ей не всегда удавалось. А он, видя её испуг и нежелание встречаться с ним, стал ещё наглее. Однажды, просчитав, что она осталась одна в помещении школы, он зашёл в класс и закрыл торчащим в замке ключом дверь. Хорошо, что это заметил его отец и стал стучать в дверь школы, когда услышал крик Софьи о помощи.
– Ладно,– не хочешь по-хорошему, я это запомню, – зло процедил он, выходя из школы.
Вскоре Софья, на радость Макара, округлилась, что говорило о том, что скоро у них появится прибавление. Ашот радовался больше всех. Он гладил живот своей приёмной матери и постоянно повторял:
– Родись, Зиночка, я тебя очень жду. Не бойся, я тебя очень буду любить.
Радовались и отец Епифаний, и матушка Евдокия, они так привязались к Софии, что полюбили её, как родную дочь. Только Тимофей, видя Софью, проходившую мимо, зло сплёвывал и, матерно ругаясь, заходил в правление.
Однажды тёмным зимним вечером возвращавшуюся домой Софью настиг пьяный Тимофей.
– Ну что? Слишком гордая? Неприступная? Запомни, я всегда добиваюсь того, чего хочу! – он прижал напуганную Софью к забору и стал с силой раскрывать её пальтишко. Пуговицы разлетелись в разные стороны. От отвратительного запаха перегара Софью затошнило. Она ударила насильника по лицу.
– Вот и добивайтесь у своей жены! Отойдите от меня! Я на вас жаловаться буду! – Софья стала отбиваться от его непристойных прикосновений, что только разозлило Тимофея.
– Жаловаться? – Тимофей грязно обозвал Софью.
– Помогите! – закричала она.
Но он повалил её в сугроб и начал бить. Софья, защищая ещё не родившуюся жизнь своего ребёнка, старалась увернуться от его ударов. Но у неё ничего не получалось. Он бил её сначала по лицу, потом удары посыпались по телу, по животу. Софья кричала, пока её крик не услышали соседи из недалеко стоящего дома. В доме загорелся свет. Но Тимофей остановил побои только тогда, когда его откинул с тела жены подбежавший Макар. Вернувшись с работы и не застав её дома, он пошёл навстречу Софье. Макар подбежал к Тимофею и с ходу повалил его наземь. Подбежавшие соседские женщины привели Софию в чувство, а мужчины, сначала поддав Тимофею, остановили разъярённого Макара.
Сильно избитый Тимофей больше не появлялся в правлении. Но, возможно, старался не попадаться Софье на глаза. Но однажды ночью раздался громкий стук в дверь дома Софии и Макара.
Тысяча девятьсот сороковой год Софья со слезами на глазах встречала одна с Ашотом, не зная, куда и за что был арестован её муж. Соседи, да и ученики уважительно относились к молодой учительнице, которая, несмотря на горе, ни на один день не прекратила своей работы. Все понимали, почему был арестован Макар, и ещё больше невзлюбили Тимофея.
– Ты вот что, Михайло, – однажды сказал сыну рассерженный на внука дед Трифон, – убери этого балбеса, прости меня, Господи, от греха подальше.
– Чего опять балбеса? Я как это? Курер! Во! – подал голос обиженный Тимофей.
– Курьер! Точно, балбес! Ку-ре -р! Куда же, батя, я его отправлю такого, – развёл руки Никифоров.
– Чего раскудахтался? Или хочешь, чтоб нам «петуха» запустили? Он уже постарался, одну деваху опузатил. Обошлось? А эта на сносях, если что натворит, ребёнка потеряет, то нам всем мало не покажется!
– Чего я? Она сама. Не хотела бы, так и замуж за меня не пошла бы. Чего уставилась? – Тимофей грубо крикнул на жену, – чего стоишь? Иди отсюда!
Заплакав, молодая женщина выбежала из комнаты.
– Э-Эй! – дед покачал головой и стукнул тростью об пол, – а если народ прознает, кто её армяшку засадил? Чтоб его здесь не было! Всё! Я сказал своё слово!
Как не ныл и не упрашивал Тимофей отца, Михаил устроил его на строительство комбината плотником.
Вскоре на свет появилась Зиночка. Молодой маме сразу пришли на помощь две родительницы учениц Софьи и подружек Ашота, Люси и Глаши. Родители Глаши Сидоровой и Люсьены Бубенцовой дружно жили по соседству. Их дружбу переняли и девочки, которые всегда и везде появлялись вместе. Одногодки Ашота они сразу приняли его в свою компанию.
Родились девчонки в одном районном роддоме с разницей в полчаса.
– Софья Игнатьевна, мы всегда вместе с Глашей. Мы как сестрички. Только я старше.
– Так это потому, что Люська вообще неугомонная. Всегда первой хочет быть, – смеясь, рассказывала Глаша, – вот она и надумала раньше меня на свет выпрыгнуть. Так наши мамки рассказывали.
– Да! А отцы наши вместе радость обмывали. Напились, мамы рассказывали!
– Вместе на одной машине из района нас домой еле привезли.
– Одна только разница у нас. Видите, я светленькой родилась. Потому что я очень солнышко люблю! Как весна наступит, у меня веснушками нос покрывается. А мальчишки дразнятся. Ну и пусть!
– Я тебя защищать буду, – сказал Ашот.
– Ага! А я что, солнце не люблю? И поэтому тёмненькой родилась? Ты думай, Люська, лучше, – обиделась на подругу Глаша, – а то звенишь всегда, как бубенец.
Софья улыбалась. Действительно, у непоседливой Люси голос был звонкий, громкий. И сама она, в отличие от подруги, была шустрой и не по годам смекалистой.
– Ты, Люсенька, и правда, всегда румяная. Вот как у тебя щёчки горят, – говорила ей Софья, – и быстрая, словно солнечный лучик. И голос у тебя звонкий, как бубенец. Недаром твоя фамилия Бубенцова.
– А я, наоборот, родилась тёмненькой!
– А ты, Глашенька, тоже хороша. Ты в меру спокойная, в меру шустрая, – успокоила девочку Софья, – это вас уравновешивает.
– Ой, Софья Игнатьевна, знаете, как нас тут изводили? – затараторила Люся.
– Да ладно, не нас, а наших родителей, – поправила подругу Глаша, – мой папка светлый, а у Люси, наоборот, с тёмным волосом.
– А с характерами тоже неразбериха. Глашка наша спокойная, а мама её в меня. Такая же беспокойная. А моя мама тихая, как Глашка. Строгая.
– Это же надо такое? Загадка природы, – смеялась Софья.
– Вы смеётесь, а нам хоть плачь! Так стал народ доставать нас и родителей своими догадками.
– Да, стали говорить, что перепутали нас в роддоме? Представляете!
– А родители что?
– А родители всегда отвечали им, что, мол, ничего, если и перепутали, всё равно девочки вместе растут, как сестрички. Так и то верно. Мы же всегда вместе.
– А нам наказывали, чтобы не верили слухам и плевали на всех, – серьёзно сказала Глаша.
– А вы что? – спросил Ашот.
– А что мы? Как только сплетники подходили к нам с расспросами да издёвками, так мы давай плеваться. Пока те утираются, а мы в бега!
– Да вы что? – Софья смеялась от души, – вы это так поняли? А что же родители?
– Мамки ругались, – ответила Глаша.
– А папки сказали им, чтобы нас мамы не трогали. Сказали, что они сами наставляли нас плевать на всех.
– Да! Говорили, ничего, надоест дуракам утираться, перестанут глупые вопросы детям задавать.
– И перестали?
– Перестали. Больше нам никто и никогда таких вопросов не задавал.
Видимое спокойствие Софьи днём сменялось ночью тревожными мыслями и горькими слезами. Она постоянно думала о Макаре. Её поездки в район и даже письма, посылаемые в Москву, не дали ей никакого ответа на вопрос, где Макар и что с ним. Да и в воздухе витала какая-то напряжённость. Хотя видимых причин как бы не было. Дети росли на радость Софьи. Даже вернувшийся со стройки Тимофей, иногда забегающий к отцу в правление, делал вид при встрече с директором школы, что не замечает её.
Зиночке исполнился годик, когда началась Великая Отечественная война. В это утро, оставив малышку на одиннадцатилетнего Ашота, Софья поспешила в школу. Двадцать второго июня намечался выпускной вечер для учеников, окончивших седьмой класс. Софья подходила к школе, когда увидев её в окно правления, выскочил на крыльцо председатель.
– Игнатьевна, иди сюда! Давай быстрей! – позвал он её.
– Михаил Трифонович, что случилось? На вас лица нет, – обеспокоенно спросила его Софья.
– Война!
– Какая война? Как война? – недоумённо спросила растерянная Софья.
– Какая, какая! Немец напал на нас, – громко ответил председатель и неожиданно тихо выпалил, – капец Союзу.
– Что вы такое говорите?
– То и говорю, что скоро фашист и у нас будет. А! – он махнул рукой, – чего тебе объяснять! Только что позвонили мне из района, предписано оповестить всех мужиков. Списки составить. Завтра машина за ними придёт. Мобилизация, значит.
У Софьи появились слёзы.
– Не реви. Созывай, кого можешь к правлению. Сказали, в двенадцать часов будет важное сообщение правительства.
Софья с детьми, пришедшими для помощи ей в подготовке к выпускному вечеру, побежала по домам сообщать людям страшную весть. Вскоре у правления вокруг электрического столба, к которому был прикреплён громкоговоритель, собрались не только мужчины, но и почти всё населения посёлка. Ожидая правительственного сообщения, напуганные известием, люди тихо перешёптывались. Прослушав слова Молотого, они ещё некоторое время стояли молча до тех пор, пока одна из женщин громко не заголосила.
– Да что же это теперь будет! Да как же мы теперь без тебя, кормилец ты наш, – она обхватила руками шею своего мужа.
Её примеру последовали и другие женщины. Удручающая картина была и на следующий день, когда родные провожали своих мужей, братьев, сыновей на войну. Рыдали женщины, одна чья-то беременная жена упала в обморок. Софья держала на одной руке прижавшуюся к ней и плачущую от испуга Зиночку, другой крепко прижимала к себе Ашота, который старался успокоить её.
– Мамочка, не плачь, – постоянно повторял он, вытирая катившиеся слёзы из его глаз.
Мобилизация коснулась и семьи Никифоровых. Хромой церковный староста Трифон и по причине возраста и какой-то болезни председатель правления Михаил, избежавший мобилизации, провожали сына и внука Тимофея. Недалеко стояла его жена с маленькой дочкой. Софья удивилась, что Тимофей к ним даже не подошёл. Она, наблюдавшая картину прощания, заметила, что Мария, так звали жену Тимофея, с еле заметной усмешкой на лице, казалось, была рада его отправке на фронт.
Через некоторое время старики, женщины и дети, успокаивая друг друга, стали покидать площадь перед правлением. Понурый отец Епифаний, которому было больше семидесяти лет, сокрушаясь на свой возраст и постоянно при этом, накладывая на себя крест, медленно шёл впереди сопровождающих его матушки Евдокии и Софьи с детьми.
Не доходя до церкви около дома Софьи, они остановились, чтобы попрощаться, но увидели, как к ним приближается сторож Трифон.
– Батюшка, у меня к вам разговор появился, – обратился он к отцу Епифанию.
– Пойдём, Трифон, пойдем, побеседуем, – ответил ему священник, и они пошли к церкви.
Когда они завернули за угол соседского дома и шли по улице, ведущей в храм, он спросил сторожа:
– О чём ты хотел поговорить, Трифон?
– Так вот времена какие наступили, отец Епифаний.
– Да, сын мой, тяжёлые времена. Но будем уповать на Божью помощь…– Трифон не дал договорить батюшке.
– Так-то это так, но бережённого и Бог бережёт. А если немцы к нам наведаются. Слышали? Бомбят во всю, да всё рядом с нами.
– Ты прямо говори, Трифон, что тебя тревожит.
– Так ясно, что. Отдали бы вы иконку мне на хранение. Знаете, как она для нас, Никифоровых, дорога.
– Трифон, я понимаю тебя. Она дорога не только для вашей семьи. Она родоначальница, берегиня нашего храма, который и воздвиг твой предок. Она висит на своём месте много лет. И по предписанию твоего предка я не могу её снять и передать кому-то, даже тебе. Ты тоже знаешь, что была она подарена и завещана им, чтобы принадлежать во веки веков нашему храму. Берегиня она наша. Не посмеют немцы храмы грабить. Всё же культурная нация. Да и Бог нам в помощь. Больше века церковь стояла. Кто на святыню руку поднимет?
– А если поднимет? – Трифон искоса зло посмотрел на священника.
– Не думаю. У нас сильная Красная Армия не пропустит врага. Не дойдёт до нас фашист. А мы пойдем, помолимся. Будем просить Всевышнего о спасении и победы над фашистской нечестью. Бог милостив. Он услышит наши молитвы.
– Бог, конечно, видит, а я слышу. Белоруссию подмяли, скоро и к нам доберутся, – тихо сокрушался Трифон, взглядом провожая отца Епифания, – и чтобы ты не говорил, икона наша. Нам она принадлежит! И нам будет принадлежать.
Тем временем Софья с детьми и матушкой вошла в свой дом.
– Не нравится мне этот Трифон, – тихо сказала матушка.
– Да, странный старик, – ответила ей Софья.
– А ты знаешь, кто он? Помнишь, я тебе рассказывала о благодетеле, который не дал разрушить нашу церковь? Это потомок того купца, который и построил её, и икону сам повесил на то место, где она и сейчас находится. А Трифон со своим семейством тоже часть этого рода. Потому и сторожем стал у нас. И сына своего Михаила пристроил. Председателем правления сделал.
– Понятно, поэтому и Тимофей своевольничал. Безобразничал. Видела я сегодня жену его, Марию. Мне показалась, что она как бы рада, что его забрали на фронт.
– Будешь тут рада. Поиздевался он над ней. Жалко её. Прости Господи, – матушка перекрестилась.
– Матушка, у меня к вам большое дело есть, – Софья решилась рассказать ей о тайне Зумрут.
Отправив Ашота к ребятам, которые пришли к нему, она рассказала матушке о камне и попросила спрятать его.
– Да как же это, Софушка? Куда же я спрячу такую драгоценность, – запричитала матушка, разглядывая изумруд, который Софья достала из бархатного мешочка, сшитого руками Зумруд из своего пояса невесты.
– Мало ли что может случиться. Вдруг немцы дойдут до Катово. Вдруг обыски будут. А церковь они не тронут. Не посмеют. Всё-таки культурная нация, богатая на гениев: Шиллер, Гёте, Дюрер, Бетховен, да ещё много гениев. Разве может у них рука подняться разрушить великую культуру другой нации?
– Софья, ты не слышала, как книги на кострах сжигали в Германии? – удивлённо спросила матушка.
– Слышала. Манн, Ремарк, Фрейд… Слышала и не могла поверить, как так можно? Но нашей церкви тысячу лет! Не поднимется у них рука на такую старину.
– У наших поднялась? Сколько храмов в склады, свинарники превратили, – тихо сказала Матушка и тут же прикрыла рукой рот, – одно успокаивает. Вера народная. У нас народ такой: набедокурит, но вовремя опомнится. А уж как опомнится, так покается. А покаявшись, всё восстановит. И веру нашу, и храмы очистят от скверны. И будут над нашей матушкой Россией звонить колокола, очищая наши души и призывая людей к добру и миру.
Верь мне, так и будет, – матушка Евдокия перекрестилась трижды и промокнула слёзы платком.
– Да неужели немцы посмеют? – удивлено спросила Софья.
– Если уж у себя они нахозяйничали, то какая им вера.
– Но что же мне делать? Я боюсь, у меня дети. Вдруг обыскивать будут? А если найдут, не поверят, что больше ничего у меня нет.
– Ладно, не переживай. Детьми рисковать негоже, конечно. Но если у меня найдут, то ты понимаешь, что ни камня ни меня… Да ладно, буду молиться, Бог нам в помощь. И тебе, родная, молиться не грех.
– Матушка, мне нельзя. Я учительница.
– Что такое ты говоришь? Если учительница, так что? Верить надо. А сейчас особенно усердно. Молись, Софушка, молись. Ты же крещённая? Сейчас всем молится необходимо, чтобы Бог помог изгнать врага с нашей земли. А он поможет. Не один раз такое было. Ладно, пойду я. Там отец Епифаний заждался меня.
Перекрестившись и спрятав на груди мешочек с камнем, матушка ушла. А Софья, заплакав перекрестилась и стала, тихо читать молитву.

Глава 4

Наступил конец октября сорок первого года. Однажды ночью в окно дома Софьи кто-то осторожно постучал.

– Софья Игнатьевна, это я, Мария, откройте.

– Странно, жена Тимофея? Ночью, – думала Софья, накинув шаль на плечи и открывая ей дверь.

Софья испуганно отскочила в сторону, увидев на пороге троих мужчин в форме советских солдат.

– Не пугайтесь, это наши. Я в лес ходила по клюкву, на болота, и вот на них набрела. Договорились ночью встретиться у околицы. Думаю, приведу к вам. К кому ещё, Софья Игнатьевна? К моим нельзя. Они ждут, не дождутся когда немец к нам войдёт.

– Как это? Как ждут? – испуганно спросила Софья.

– Что вы, Софья Игнатьевна. Это они прикидываются такими. А на самом деле… Вот поэтому и решила к вам привести. Я побегу, а то кинутся, а меня нет, беды не оберёшься.

– Беги, будь осторожна, – Софья закрыла за ней дверь и хотела зажечь керосиновую лампу.

– Не зажигайте, мало ли кто с улицы увидит,– попросил совсем молоденький лейтенант. Мы хотели открыто войти в ваш посёлок. Но вот Мария запретила нам это делать. Посоветовала до поры до времени на болотах отсидеться.

– Проходите, – тихо сказала Софья.

Справившись с растерянностью, Софья быстро выставляла на стол всё съестное, какое было в доме. На столе появился чугунок с остывшей картошкой, лук, сухари.

– Вы ешьте, ешьте и рассказывайте. Откуда, куда вы теперь?

– Я младший лейтенант Камышин. А это мои бойцы, – он кивнул на двоих рядовых солдат, которые молча стояли у двери, – оружие есть, патронов нет. Мария говорит, подлечитесь, может еще, кто из окружения к нам примкнёт. А там решим, что делать. С голыми руками к нашим не пробиться, – устало объяснял он.

– Садитесь, поешьте, что есть.

– Лучше с собой дайте, там, в лесу ещё несколько человек, Есть раненные, – смущаясь, попросил лейтенант.

– Как же так, ребята, немцы наш район взяли. Что происходит? – спрашивала Софья, собирая всё, что у неё было из съестного.

– Ничего! Наши скоро подтянутся. Мы у болот пока обоснуемся. Может, оружием обзаведёмся.

– Так значит, наши далеко? – Софья завязывала в узел вещи Макара.

– Пока ничего не могу сказать. Скорее всего, отступили. Мы пытались. Нам не пробиться. Фриц вокруг. Без оружия или расстреляют попусту, или в плен возьмут. Так мы лучше в лесу обоснуемся, туда, на болота фашист не сунется. Не переживай, сестра, повоюем ещё.

– Вот всё, что от мужа осталось. Переоденьтесь. А если сами на этих болотах потонете? – обеспокоенно спрашивая, Софья передала солдатам узел с вещами и корзину с оставшейся нехитрой едой.

– У нас местный, не ваш. Он из соседней деревни. Говорит, хорошо знает эти места. Не переживай, сестра, ещё поборемся, – попрощавшись, они хотели выйти из дома, но Софья остановила их.

– Вы сказали, что у вас раненые есть, возьмите простынку на бинты, пригодится. Берегите себя, ребята. Я к вам сама приду, поесть соберу и принесу.

Через два дня ночью люди услышали истошный крик Марии, доносившийся из дома Никифоровых. А на рассвете жителей посёлка разбудил гул мотоциклов, лай собак.

Послышался громкий стук в дверь. Фашистский солдат бил по двери прикладом и кричал на немецком языке:

– Шнель, шнель!

Софья поняла, что им надо выйти из дома. Она схватила детей и, подталкиваемая прикладом автомата, вышла во двор. Второй солдат, стоявший на улице, увидев тёмненького Ашота, схватил его за плечо и отшвырнул от Софьи. Напуганный мальчик упал наземь.

– Юде! Юде! – кричал он, наведя автомат на Ашота.

– Нет, нет! Он армянин, – кричала ему Софья и кинулась вместе с рыдающей Зиночкой наземь, прикрывая собой сына.

Фашист больно ударил её ногой, попав в живот, но она успела своим телом накрыть обоих детей. Второй фашист что-то сказал напарнику и, приказав Софье подняться с земли, оба прикладами выгнали её со двора.

Присоединившись к соседям, идущим по дороге, они пошли к правлению. Там уже стояли напуганные жители посёлка. К Софье сразу подошли матери Глаши и Люси. Девочки, отозвав в сторону Ашота, что-то ему рассказывали. На ступенях крыльца правления, рядом с каким-то немецким офицером стояли старик Никифоров и его сын Михаил. Заискивающе глядя на фашиста, они с вниманием слушали и в знак одобрения его слов кивали головами. Когда площадь перед правлением заполнилась людьми, Михаил стал всех успокаивать.

– Тихо, замолчите. Сейчас герр офицер своё слово скажет.

– Сволочь, а прикидывался своим, – со злостью тихо сказала мать Глаши.

– А Трифон, чёрт хромой, ещё старостой в церкви пристроился, чтоб им пусто было, – поддержала подругу мать Люси.

Немецкий офицер одобряюще похлопал Михаила по плечу и на ломанном русском языке стал объяснять людям, как им будет хорошо жить при новой власти.

– За неповиновение приказам – расстрел. За связь с партизанами – расстрел. За подрывную деятельность на территории посёлка – расстрел. За сокрытие коммунистов, офицеров Красной Армии, евреев, цыган – расстрел.

По толпе пробежал шумок. Жители посёлка не ожидали увидеть всегда тихого, хромого, набожного Трифона, который был помощником отца Епифания, услужливо бегающим между надменными немецкими офицерами.

Бес в душе не усидит, когда наступает время бесчинств и беззакония. И тогда люди с чёрной душой, подталкиваемые безнаказанностью, способны пойти на самые низменные поступки.

Вдруг офицер, увидев Ашота, указывая на него тростью, закричал:

– Юде! Юде! – немецкий солдат с автоматом подбежал к Ашоту, который пытался спрятаться за матерью.

Люди стали кричать, толпа двинулась на офицера. Фашисты автоматными очередями поверх людских голов стали оттеснять людей. В это время Никифоровы, Трифон и Михаил что-то объясняли офицеру. Тот махнул головой в знак согласия и поспешно удалился в помещение.

– Расходитесь! Расходитесь от греха подальше, – стал кричать Михаил, успокаивая жителей.

– Придерживай мальца, – Трифон подошёл к Софье, – а то мало ли чего случится, – сказал он ей и, бросив на неё колкий взгляд, поспешил, хромая, вслед за немцем.